Текст книги "Крест Иоанна Кронштадтского"

Глава 13

– Тася, что там о Маше Семизеровой слышно, нашлась она? – входя в комнату, спросила Наташа Гросман, худенькая эффектная блондинка, бывшая, по слухам, любовницей одного из членов совета директоров. Во всяком случае, она освещала для журнала премьеры в Большом, во МХТе и прочих театрах первой величины.

– Нет, – сухо ответила Таисия, которой равнодушие коллег к судьбе Маши казалось проявлением вопиющего жестокосердия и бездушия. Наташа была, пожалуй, первым человеком в редакции, кто за последние дни вспомнил о Семизеровой.

– Я знаешь что подумала, – присаживаясь на край Тасиного стола, проговорила Наташа, озабоченно сведя тоненькие выщипанные брови.

– Что? – не отрываясь от экрана компьютера, спросила Таисия.

– Помнишь, полгода назад вся Москва обсуждала нового пианиста, звали его как-то по-дурацки, то ли Аватар, то ли Астандар?

– Авантандир? – оторвалась наконец от компьютера Таисия, смутно припоминая лицо музыканта, обрамленное неестественными белоснежными, как горные вершины, волосами.

– Вроде, – кивнула Наташа. – Так вот, рекламная кампания была развернута нешуточная – СМИ, интервью, публикации, таинственно, загадочно, многообещающе. Мальчик лет десять жил в Непале, в монастыре, просветлел, его музыка – голос Вселенной, новое слово в композиции и исполнении, и все в том же духе.

– И? – начиная терять терпение, поторопила Наташу Таисия, которой нужно было срочно сдавать материал.

– Машку послали на концерт, она послушала мальчика, сразу же опытным ухом определила, что его гениальная музыка есть не что иное, как смесь Штокхаузена и Булеза, о чем и оповестила читателей нашего журнальчика. Статейка вышла язвительной, с фактами и остроумными выпадами, и Машку пригласили на ток-шоу на Первый. Мальчик с непроизносимым именем отстаивал там свою гениальность за бабки продюсера, какого-то малограмотного толстосума из провинции, купившегося на его враки. Машка на шоу не растерялась. Еще более развернуто и аргументированно доказала чистейший плагиат вместо буддийского просветления. Шоу вышло скандальным, музыкальная общественность еще неделю мусолила происшествие. А мальчик слился. Ходили слухи, что обманутый спонсор хотел из него нотный стан вырезать, да тот вовремя смылся, – с усмешкой закончила Наташа, покачивая стройной загорелой ножкой.

– И? – не очень любезно переспросила Таисия. Фигура у Наташки была роскошная, а ножки особенно. Таисия скосила глаза под стол на свои бледные, обутые в удобные, но без всякого изящества туфли, и с трудом подавила вздох.

– Этот парень еще в студии Машку едва не придушил, когда все окончательно поняли, что он шарлатан. Даже охрану пришлось вызывать, чтобы его оттащить. Он на всю студию тогда угрозы выкрикивал, – многозначительно приподняв брови, сообщила Наташа. – Ты что, шоу не смотрела?

– Нет, я вообще шоу не смотрю, – покачала головой Таисия.

– Зря. Бывает забавно. Так вот что я подумала, – продолжила Наташа, соскакивая со стола. – Тогда ему не до Машки было, самому надо было спасаться. А сейчас, вполне возможно, захотел поквитаться. Все-таки она своими разоблачениями лишила его тарталетки с икоркой.

Наташа удалилась, цокая каблучками, а Таисия, забыв о статье, обдумывала ее рассказ.

– Товарищ капитан, как вы не понимаете! – раздраженно говорила Таисия.

– Я не капитан, я майор, – недружелюбно поправил Таисию полицейский.

– Неважно, – отмахнулась Таисия, за что получила еще менее любезный взгляд. – Это же очевидный мотив! Она ему карьеру сломала, он теперь в мире шоу-бизнеса как прокаженный. Вы что не понимаете?

– Я все понимаю, – кивнул майор, но на его рыхлом с красными капиллярными прожилками лице не было и тени того самого понимания. Мутновато-зеленые глаза с откровенным нахальством смотрели прямо в глаза собеседницы, и читалось в них одно: «Отвали, достала».

Таисия проглотила закипавшее раздражение и, придав голосу максимум дипломатической корректности, проговорила:

– А вы не могли бы узнать для меня адрес этого человека? Я могла бы просто, по-дружески поговорить с ним.

– Чего сделать? – притворился глуховатым майор, явно провоцируя Таисию на вспышку гнева, чтобы потом навсегда вытолкать ее из своего кабинета, припугнув статьей об оскорблении должностного лица при исполнении.

Будь на месте Таисии кто-нибудь более простодушный и менее опытный, план майора, несомненно, сработал бы.

Но Таисия собаку съела в боях с бюрократами. А полицейский-бюрократ ничем от прочих не отличался, кроме звания и погон. Мгновенно поняв его замысел, Таисия тут же успокоилась и с подкупающей доброжелательностью повторила:

– Сообщите мне адрес Дмитрия Киселёва.

– Вы, гражданка, с ума сошли – самоуправством заниматься? Вы что себе вообразили? – тут же очнулся возмущенный до глубины души Тасиной покладистостью майор. – Идите-ка домой, своими делами занимайтесь, мы сами разберемся, с кем беседовать и кого допрашивать.

– Ну-ну, – резко меняя тон, проговорила Таисия и приподнялась. – А мы пока со своей стороны обратимся к вашему начальству с просьбой обратить особое внимание на вашу работу. Что-то у меня есть сомнения, делаете ли вообще хоть что-нибудь для поиска пропавшей Семизеровой.

От этих слов лицо майора сперва вытянулось, потом потемнело, затем налилось краснотой. Следующей стадии изменений Таисия ждать не стала и, стремительно развернувшись, покинула кабинет.

«Тунеядец и волокитчик», – топая вниз по казенной лестнице, бормотала Таисия. Ничего он делать не станет, пальцем не пошевелит, чтобы Машку отыскать. Надо звонить Тамерлану и самим браться за дело. Он сам признал, что найдем одну пропавшую, найдем и другую. Вот и начнем поиски с Машки!

Но сперва стоит еще раз побеседовать с Ларисой Алеповой. Она была близкой подругой Маши, может, она что-нибудь знает о Киселёве. Или, может, Машке угрожали в последнее время. Или были еще какие-то неприятности.

«Вот прямо сейчас этой Алеповой и позвоню. Вдруг она дома, от полицейского отделения до Спиридоновки рукой подать, сразу бы двух зайцев и убила», – бодро размышляла Таисия, доставая телефон.

– Лариса, вы же лучшая ее подруга, должны же вы знать хоть что-то! Может, при переходе через улицу ее машина едва не сбила или в почтовый ящик гадость какую-нибудь подбросили. Или звонки были с угрозами и оскорблениями? Хоть что-нибудь? – Таисия чувствовала, что закипает. Она уже битый час сидела на кухне артистки Алеповой и выслушивала вялое нытье хозяйки, дескать, ничего не знаю, ничего не понимаю.

Коза избалованная. Ишь какую квартиру оттяпала, лимита пронырливая, ей, Таисии, коренной москвичке, такие хоромы и во сне не снились. Квартира у Алеповой была просторная, трехкомнатная, с шикарным ремонтом и явно не своим трудом заработанная. Сколько получают артисты в театрах, Таисия прекрасно знала. И вела себя эта артисточка, как капризная прима: вздохи-охи, закатывание глазок. Но только Таисия не похотливый старый козел, на нее вся эта чепуха не действует.

– Почему вы Машу одну ночью домой отпустили? – решила она зайти с другого конца. – Неужели такси нельзя было вызвать? Или провожатого не нашлось?

– Поиски провожатого – не моя печаль, – дернула плечиком Лариса. – А такси Машка не вызвала – зажмотилась, наверное. И потом, у меня гостей была целая квартира, некогда мне было за Машкой следить, к тому же она всегда пешком домой ходит – тут идти-то минут двадцать.

Никакого сожаления по поводу Машкиной пропажи подруга не выказывала.

– А давно вы с Машей знакомы? – хмуро глядя на Алепову, спросила Таисия.

– Года полтора. Как она стала рецензии на наш театр писать, так и познакомились.

«Все ясно. Светлая, бескорыстная девичья дружба», – констатировала про себя Таисия.

– А были у нее недоброжелатели? Может, рецензию на кого-нибудь плохую написала, может, парня у кого-то увела? Или, наоборот, кто-то был в нее безответно влюблен?

– Ой, да кому она нужна? Машка была тихоней, а такие бешеным успехом не пользуются. Да и потом, внешность у нее была серенькая, – пренебрежительно заметила артистка Алепова.

– Да? – оскорбилась отчего-то за Машку Таисия. По ее мнению, у Машки были изящная фигура и симпатичное лицо. Таисия такой внешности была бы несказанно рада. – А по-моему, она была очень симпатичной.

– Это с чем сравнивать, – окинула Алепова презрительным взглядом Таисию.

На улицу Таисия вышла сильно не в духе. «Заносчивая нахалка. Бездарная кокетка. Содержанка», – подбирала Таисия самые оскорбительные выражения. Кое-как отозлившись, она выдохнула медленно три раза и задумалась о главном деле, которое было на сегодня у нее запланировано. Встреча с отцом.

Промучившись несколько дней мучительными сновидениями, Таисия решила последовать совету Тамерлана и разобраться с проблемой, как подобает взрослому человеку. Возможно, ей действительно следует встретиться с отцом и как-то наладить их отношения. В детстве у нее не получилось.

Когда родители решили развестись, они долго готовились сообщить сей факт дочери. Продумывали, как лучше рассказать ребенку столь неприятную новость, чтобы минимально травмировать психику. Ничего не вышло.

Для Таисии развод родителей превратился во вселенскую катастрофу. Никакие объяснения матери, что отец встретил другую женщину, такое бывает, но она, Тася, навсегда останется его доченькой, его солнышком, его Тасюткой, на Таисию не подействовали. Ушел, бросил, предал. Значит, не любит, значит, они ему не нужны. Ни мама, ни Тася. И всю свою боль и обиду девочка запрятала поглубже. Ни с кем ими не поделилась, даже с мамой. Не хотела еще больше ее огорчать, та и так по ночам плакала.

Сперва отец приходил часто, пытался вести себя с дочкой как ни в чем не бывало. Играл с ней, водил в зоопарк, в театр, в кафе. Видя, как Тася замыкается в себе и сторонится его, пытался что-то разъяснить, звал в гости, хотел познакомить с новой семьей. Говорил, что они хорошие и будут любить Тасю. Ничего не вышло.

Папа приезжал все реже. Потом только на день рождения, а дальше и вовсе ограничивался телефонными звонками, но и эти разговоры выходили сухими, отчужденными, так что получалось, что разговаривал он в основном с мамой, а не с Тасей. Мама пыталась ее убедить, уговаривала простить отца, но ничего не помогало. У Таисии в душе словно заморозилась та часть, в которой существовали отец и все с ним связанное. Ей даже больно не было. Во всяком случае, она так себя уговаривала – просто онемела часть сердца, и все. А воспоминания, связанные с отцом, она затолкала в самый дальний уголок памяти и никогда туда не заглядывала. Только после знакомства с Тамерланом воспоминания эти стали расползаться, просачиваться, словно вода из прохудившегося корыта, пока не затопили ее всю. Первая поездка с родителями на море, ведро с ракушками, которое они насобирали с папой. И как он учил ее плавать в нарукавниках. И снеговики, которых они лепили во дворе на Новый год, а потом запускали фейерверки. И как папа читал ей вслух перед сном, даже когда она уже сама хорошо научилась читать. И любимый компот из айвы, который варил только отец, и пельмени, которые они вместе лепили к Восьмому марта. И куклу Барби, и сломанную лыжу, и варежки с пингвинами. И еще много всего хорошего, чем было наполнено ее детство до десяти лет. А потом он все испортил, и Тася с детским максимализмом вычеркнула его из своей жизни. Раз он так, то и она так же.

А может, не стоило? Может, не надо было быть такой категоричной? Таисия не знала. Она была еще слишком молода и неопытна. Да-да, неопытна… Размышления пришлось прервать – она уже прибыла на место. Отец жил в блочной девятиэтажке. Таисия отыскала нужный подъезд, набрала номер квартиры и с замиранием сердца стала ожидать ответа. Интересно, кто ей откроет? Сам отец? Его жена? А может, ее сын? Таисия знала, что у новой жены отца есть сын, кажется, он был немного старше Таисии. Впрочем, почему был? И есть старше, так что, наверное, он с ними уже не живет. Вообще говоря, Таисия бы предпочла встретиться с отцом наедине, без всех этих жен и сыновей. Но, учитывая, в каком нервном состоянии она пребывала во время разговора с отцом, все-таки это был ее первый звонок папе, раньше она ему никогда сама не звонила, остается удивляться, что она вообще о чем-то договорилась.

Отец ее звонку жутко обрадовался, даже больше, чем удивился. Кажется, едва не заплакал, долго расспрашивал о ее делах и снова радовался звонку, так что Таисия и сама под конец едва не разрыдалась. И, конечно, отец сразу стал ее уговаривать приехать в гости, встретиться. Она согласилась. Перезванивать, чтобы договориться о встрече в другом месте, у Таисии не хватило духу.

– Да? – прозвучал из домофона совершенно чужой бас.

Тася от неожиданности шагнула от домофона прочь, но потом совладала с собой и официальным голосом произнесла:

– Я к Александру Николаевичу.

Дверь квартиры распахнулась резко и широко, с отлетом. В дверях оказался здоровенный, как шкаф, парень в черной футболке и в спортивных штанах.

– Так вот ты какая, Таисия, – весело заявил он, разглядывая гостью. – Проходи, гостем будешь. Меня, кстати, Никита зовут.

– Таисия, – глупо представилась Таисия просто от растерянности.

– Туфли снимай, вот тапочки, новые, специально для тебя купленные, – Никита пододвинул к ней ногой пару тапочек, кажется, действительно новых.

– Александр Николаевич дома? – чопорно спросила Таисия, не спеша надевать тапки.

Отец даже встретить ее не вышел. Может, она ошиблась, и он был вовсе не рад ее звонку, а в гости пригласил так, из вежливости?

– Дома, дома, – насмешливо произнес Никита. – Ты тапки надевай.

– Дома, Тасенька, дома, ты в комнату проходи скорее! – раздался из глубины квартиры радостный голос отца.

Таисия вопросительно взглянула на усмехающегося Никиту и наконец надела предложенные тапки.

Отец полулежал на диване, обложенный подушками, укутанный пледом, но радостный, со сверкающими от ожидания глазами.

– Тасенька, девочка моя, какая ты стала взрослая. Красавица, – со слезами умиления в голосе проговорил отец, вгоняя Таисию в краску. Никакой красавицей она не была, и стоящему тут же Никите это было совершенно очевидно, а отцовское замечание лишь подчеркивало сей неприятный факт. – Да ты садись, не стой, деточка. В кресло садись, с работы ведь, наверное? Устала, – суетливо распоряжался отец, вертясь на диване. – Никита сейчас к чаю накроет. Ой, вы с Никитой-то познакомились?

– Познакомились, – подмигнул Таисии здоровенный весельчак Никита и пошел готовить чай.

– Никита – сын Светланы Ивановны, моей жены. – На слове «жены» отец споткнулся, покраснел, но все же продолжил: – Она сейчас в командировке, а Никита согласился у нас пожить, пока она не вернется.

– А что с тобой? – решила прервать неприятную и некомфортную тему Таисия. – Ты болеешь?

– Да так, пустяки, – отмахнулся отец.

– Инфаркт у него был. Не успел до конца отойти – ОРЗ подхватил, врачи сказали беречься, никаких нагрузок, лежать до полного выздоровления, – входя в комнату с чайником и сервировочным столиком, пояснил Никита, за что получил укоризненный взгляд отца.

Вот как? А она и не знала. Таисия с раскаянием взглянула на отца и впервые в жизни отметила, какой он худощавый, почти хрупкий, с мягкими интеллигентными чертами лица, слабый и беззащитный. В детстве он казался ей великаном, сильным и всемогущим. А он ведь всегда был таким – невысоким и худеньким. Сейчас, после болезни, у него морщины стали глубже и глаза грустные, хотя он и радуется ее приходу.

Они могли бы вообще никогда не увидеться, пришла Таисии в голову неожиданная мысль. Если бы не исчезновение Маши Семизеровой, не ее встреча с Тамерланом, не его беспардонный диагноз и не эти тревожные сны… У отца инфаркт был, и это вовсе не шутки. Таисии стало неожиданно стыдно за свое многолетнее безразличие, и она, чтобы скрыть раскаяние, кинулась помогать Никите – расставлять чашки, разливать чай, резать торт. Торт был ее любимый, йогуртовый с клубникой. Наверняка папа специально велел именно его купить, а вот она даже фруктов не принесла. Стыдно.

За чаем Таисия постепенно успокоилась, а благодаря веселой болтовне Никиты даже и повеселела. Теперь она была рада, что он оказался дома, его присутствие помогло разрядить обстановку и избежать неловкости. Потом Никита отправился на кухню мыть чашки, тактично оставив Таисию с отцом наедине. Она боялась, что отец будет упрекать ее за невнимание, спрашивать, почему она вдруг решила позвонить после стольких лет молчания. Но отец ничего такого не спросил, просто радовался ее приходу, расспрашивал о работе, о ее старых подругах, которых помнил, об увлечениях. Беседа текла легко, и Таисия окончательно расслабилась, а перед уходом даже поцеловала отца в щеку и пообещала еще раз его навестить. Когда она собралась домой, уже стемнело, и здоровенный Никита вызвался ее проводить, несмотря на Таисино слабое сопротивление. Честно говоря, идти по улице с таким симпатичным, высоким, спортивного сложения парнем было лестно. Окружающие ведь не знали, что это не ее кавалер, а просто родственник да, честно говоря, даже и не родственник. А на долю Таисии прогулки в компании симпатичных молодых людей выпадали нечасто.

– Может, все-таки надо было до дома довести? – прощаясь у метро, с сомнением спросил Никита. – Часа за два добрались бы, может, и быстрее.

– Нет, не надо, – категорически отказалась Таисия. – Я на метро, так удобнее.

– Ладно, – протягивая на прощание руку, легко согласился Никита. – Ты вот что, запиши на всякий случай мой телефон. Мало ли что. Помочь надо будет или насчет отца… И мне свой дай, – доставая мобильник, велел Никита. – И вообще, звони, не стесняйся, если что нужно. Мы вроде как родственники, так что всегда помогу, – без всякого намека на шутку предложил Никита.

– Спасибо, но вряд ли это понадобится, – сухо ответила Таисия, которой разговоры о родственных связях отчего-то оказались неприятны. Но телефон она все же записала.

Глава 14

Вчера он не приходил. Маша целый день вздрагивала на кровати от каждого шороха, но он так и не появился. Прошло уже пять дней, как Маша очутилась в этом аду, может, она ему наскучила? Он потерял к ней интерес, и ее скоро выпустят отсюда? Кажется, Берия подолгу никем не увлекался. У него было много женщин, их похищали на улице, привозили к нему в особняк, но потом-то выпускали? У некоторых с ним бывали более долгие романы, но рано или поздно и они заканчивались. Значит, и ее рано или поздно выпустят, надо только потерпеть. Сцепить зубы и терпеть.

Выпустят? Маша перевернулась на спину и горько усмехнулась. Куда? В жуткие 1950-е? В мир торжествующего социализма? В разгар сталинских репрессий? В каком году она находится, Маша узнала случайно. В туалете, куда ее выводили по нужде, помимо рулона туалетной бумаги висел вышитый крестиком полотняный кармашек, в котором лежали нарезанные квадратиками куски газеты. По ним-то Маша и определила, в каком году находится. Газеты были датированы маем-июнем 1951 года.

Эти кусочки «Правды» были ужаснее, чем ее камера, чем визиты хозяина особняка, поскольку неоспоримо подтверждали, где и в каком времени она очутилась. Они рассказывали о нашем родном большевистском деле, о большом трудовом подъеме, о дружбе свободных народов, об успехах тракторостроителей, о том, что стройки коммунизма – всенародное дело, о соискании Сталинских премий и опыте новаторов, который обязательно надо нести в массы. И коммунистический задор, и пролетарский энтузиазм, и пленумы партийных комитетов ужасали Машу своим первобытным оптимизмом, пафосом и пропагандистской мощью. Слова о Ленине, Сталине, о победе мирового пролетариата, о коммунистических завоеваниях мелькали через строку даже в статьях, посвященных свиноводству.

Да выберись Маша из этого подвала, она на улице и дня не проживет, даже если ей одежду выдадут соответствующую. Говорить правильно она не умеет, вести себя в условиях торжествующего культа личности тем более. Документов нет. Идти некуда. Вся их семья всегда жила в Петербурге, даже в блокаду не эвакуировалась. Обратиться за помощью некуда, денег нет, воровать она не умеет, да и во времена развитого социализма за это можно пожизненный срок получить, не то что в наши славные 2000-е. А об ужасах советских тюрем даже думать страшно. И ведь примут ее, скорее всего, за иностранную шпионку, а тогда что? Пытки? Лагеря? Мучительная смерть в холодном бараке? Нет! Нет!

Теперь Маша полностью осознавала весь ужас с ней произошедшего. Почему она не перенеслась в спокойные 1970-е или перестроечные 1980-е? Там бы Маша, наверное, выжила. Да и как это вообще могло с ней случиться?

Нет, конечно, она смотрела иногда передачи о мистических происшествиях, и там рассказывали о людях, которые проваливались в параллельные миры или в прошлое и объявлялись потом сильно постаревшими. О Бермудском треугольнике и пропавших кораблях и самолетах. Но то был Бермудский треугольник, а это центр Москвы. Да и в истории эти Маша до конца не верила. Может, зря? Ведь, если ученые не могут пока объяснить какое-то явление, это еще не факт, что такого быть не может. Лет двести назад телевидение показалось бы таким же невероятным фокусом, как и переход во времени, не говоря уже о компьютерах и об Интернете, а для современного человека это такая же проза жизни, как перо с чернильницей для современников Пушкина.

Но Пушкин Пушкиным, а что же ей теперь делать, снова заволновалась Маша. И ведь странно, этот вопрос пришел ей в голову только сейчас, до этого ее больше волновали визиты лысого круглоголового мерзавца, к тому же давно уже низложенного и умершего. Хотя пока-то он живее всех живых, это она скорее еще не родилась.

Маша горько рассмеялась. Да, пора ей здраво взглянуть на случившееся, возможно, времени на размышления у нее осталось не так уж много.

С мыслью о ближайшем будущем сидение в подвале перестало казаться Маше таким уж кошмаром. Ее сытно кормили, пища была простой, но вкусной, ей выдали одежду и предметы туалета, не били, да и вообще не обращали на нее внимания между приходами Берии. Даже регулярные унижения и изнасилования потеряли свою остроту, видно, человек и вправду ко всему привыкает. Ей было мерзко, тошно, горько, ее раздирали злоба, ненависть, жажда мести, но все эти чувства постепенно блекли, а мысль, что станет с ней, когда этот кошмар закончится, становилась все острее.

Почему он не идет? Почему же он не идет?

Маша нервно мерила шагами камеру. И женщины этой не видно, которая ее в ванной мыла, и вообще никого, кроме охранника за дверью, а может, и его уже нет. И тишина. Какая гнетущая тишина. Словно, кроме этой камеры и заключенной в ней Маши, вообще на свете ничего больше не существует.

Второй день она никого не видит, кроме руки, протягивающей ей через окошко в двери тарелку с едой. Даже в туалет не водят. Ведро поставили, хорошо хоть с крышкой. И никто с ней не разговаривает.

От тоски и одиночества Маша пробовала поговорить со своим сторожем, но ничего не вышло, он только разозлился, рявкнул, чтобы Маша заткнулась. За что, ну за что ей это?

Почему она потащилась к Лариске Алеповой, зачем так долго сидела и такси не вызвала? И вообще, почему? Ведь могла бы жить как все нормальные люди, ходить на работу, вечером в театр, телик дома смотреть. А еще лучше – с Ильей не разводилась бы.

Почему их семья распалась, как так получилось, чуть не впервые в жизни задумалась Мария, до этого все как-то некогда было. Семья. Звучит так смешно и совсем неподходяще. Семья – это когда родные люди, когда единое целое, когда… Когда как у нее дома, с родителями. Вот это семья. А у них с Ильей никакой семьи не было, одно недоразумение. Маша отошла от окошка, через которое смотрела на небо, яркое, синее и совершенно безоблачное. Жарко там, наверное, сегодня, подумала она мимоходом как о чем-то далеком, отвлеченном, что происходит на Луне или на Марсе.

Да, глупо они жили. Ругались по пустякам, каждый свою правду отстоять пытался. Что на завтрак есть, как вещи в шкафу складывать, что смотреть, кого в гости приглашать. И ведь что удивительно – она, Машка, вообще-то ужасно покладистая, даже в чем-то бесхребетная, с каким-то маниакальным упрямством принялась налаживать совместный быт. Почувствовала себя хозяйкой, даже не почувствовала, а назначила и стала себя к установленной планке подтягивать. Принялась наводить собственные порядки в доме, ей одной удобные и привычные. Ссорилась с мужем из-за каждого пустяка, пыталась перекроить его под себя, с болезненной ревностью переделывала все, что было сделано в квартире до ее появления. Переставляла мебель, перекладывала вещи, меняла посуду. А самое главное – она категорически не желала с ним советоваться и уж тем более спрашивать разрешение.

Ее девизом в тот период была глупейшая фраза: «Я хозяйка в доме, мне и решать». Ужасно. Кто бы выдержал подобное поведение? А Илья долго терпел, дулся, обижался, пока наконец не бросил все и не уехал к родителям, а она же еще и обиделась! Дуреха – так безжалостно и бездумно разбить собственное счастье! И ведь что смешно? Она даже не работала, работал он, хотя тоже не переламывался, деньги подкидывали его родители, и все перемены мебели, посуды, занавесок она производила за их счет. Тратила чужие деньги, будто так и нужно, просто брала из сейфа и тратила. Правда, Илья так же поступал, но он на это хоть какое-то право имел. А она?

Маша тяжело вздохнула. Илья. А ведь она любила его. Очень любила, но только до свадьбы. А потом почему-то вдруг забыла об этом, как-то быстро и незаметно. И по утрам, вместо того чтобы спросить: «Что тебе приготовить, любимый, на завтрак», – она говорила: «Иди ешь, я накрыла на стол, сегодня у нас омлет (или овсянка, или сырники)». Притом что Илья ненавидел и овсянку, и сырники. Он ворчал, сердился, доставал из холодильника йогурт, а она ревела от обиды и выговаривала ему, что он не ценит ее труд и издевается над ней. Ведь она все утро у плиты стояла. И убегала в слезах в спальню.

Господи, какая она была дура! Кто ее просил у плиты стоять? Никто. Илья всегда любил выпить с утра кофе с тостом, а сытные завтраки были ее изобретением, точнее, маминым. Это маму она копировала с усердием, заслуживающим лучшего применения. Такое впечатление, что она вообразила себя заведующей детсадом, а не молодой женой.

И секс у них превратился из акта любви в какую-то полезную для здоровья процедуру, скучную и неприятную.

А мамины звонки с нелепыми советами об устройстве быта? Мама ей помогала наладить семейную жизнь по образцу пятидесятилетней супружеской пары, и глупая Маша все это слушала, а главное, применяла на практике.

Скажите на милость, кто будет слушать в таких вопросах маму? Только законченная дура. Такая, какой и была Мария. Вместо того чтобы жить весело, легко, радостно, как было до свадьбы, она с озабоченностью пятидесятилетней сварливой бабы мотала нервы себе и мужу. Зачем? От скуки? Ведь она не работала, уборкой тоже не занималась, у них была домработница. Просто дурила, и все.

Когда Илья сбежал, она позвонила маме посоветоваться, как быть, и поплакаться в жилетку. Мама немедленно поинтересовалась, все ли Машенька делала, как она учила. Машенька с чистой совестью отрапортовала, что все, на что мама лишь развела руками. Обозвала Илью избалованным, неблагодарным, эгоистичным животным и велела Маше первой ни за что не мириться, а еще лучше – подать на развод. Что Машенька послушно и сделала. Мама звонила каждый день, жалела Машеньку, подливала масла в огонь, всячески укрепляя в ней мысль о ее безусловной правоте и мужниной черной неблагодарности. Подруг у Маши в Москве не было, и мама была единственным человеком, к кому она могла обратиться. За все это время у Маши не хватило ума сесть и самой задуматься о собственной жизни вплоть до этого самого момента.

Может, это ей кара за эгоизм и глупость? Не знал Господь, как до нее достучаться, и придумал эту камеру. Тихо, одиноко и делать нечего.

Как это ни странно, о своем ночном визитере Маша теперь думала без страха и отвращения, а все происходящее с ней воспринимала как неизбежное зло, с какой-то овечьей покорностью. И мечтала лишь о том, чтобы вызвать у Лаврентия Павловича, как она теперь мысленно его называла, симпатию и интерес, на большее она не рассчитывала, здраво оценивая свои силы. Она не была опытной и искушенной обольстительницей вроде Ларисы Алеповой и красавицей тоже не была, так, милая простушка, не больше. А жить хотелось ужасно, выбраться отсюда хотелось, и непонятно, что же будет делать, когда выберется.

Маша даже стала бояться того момента, когда окажется на улице, и с надеждой молила Бога, чтобы ее подержали в этом подвале еще чуть-чуть, пока она не придумает, как ей раздобыть документы и деньги.

Стена, холодная, выкрашенная в неопределенный буро-синий цвет, навевала тоску. Маша уже знала каждую неровность, каждый подтек краски на стене возле кровати. Вот эта застывшая капля похожа на поток, падающий со скалы, а эта выбоина штукатурки под краской напоминает озеро, вот тут растут пальмы и акация, а вот дом и человечек. Она водила пальцем по прохладной глянцевой поверхности, пока не задремала, а проснулась мгновенно, словно и не спала, только глаза прикрыла. Лязгнул засов, дверь стала отворяться. Маша вскочила с кровати, стремительно взбила волосы, одернула нелепое сатиновое платье и выставила вперед бедро. Теперь она готова.

Желтоватый свет голой лампочки под потолком сообщил ей, что уже вечер, точнее, ночь. Часов у нее не было. Обычно свет в ее камере выключали примерно в одиннадцать. Если появлялся гость, свет включался и горел до его ухода. Наверное, Лаврентию Павловичу нравилось заниматься этим при свете.

Он вошел, как всегда, быстро, дверь за ним тут же закрылась. На этот раз Берия был трезв. Его движения были быстрыми, скупо деловыми, словно он пришел не любовью заниматься, а по делу. Впрочем, какая уж тут любовь? Справление нужды, не более.

Маша сделала над собой усилие и, поймав его взгляд, постаралась выдавить из себя игривую улыбку.

– Ты что лыбишься? – останавливаясь, спросил Лаврентий Павлович с характерным обманчиво мягким акцентом, засовывая руки в карманы брюк.

Брови его недовольно съехались к переносице, а маленькие, похожие на буравчики глазки впились в Машу, отчего она тут же покраснела. Жгучий стыд и страх.

– Ложись давай и юбку задери, – велел Берия, мгновенно формулируя суть своего визита. Он пришел справить нужду, а не заигрывать. Просто, по-животному, без всякой романтической чуши. И ему абсолютно все равно, кто перед ним, главное – теплое, живое тело, молодое, упругое, доступное, прочее не важно. Справил нужду, облапил ее грудь, напустил слюней за ухо, встал, натянул портки и вышел, продолжая на ходу застегивать ремень.