Текст книги "Мадонна с револьвером"

Ирина Каховская

«Не производит ли она на вас впечатления святой? – спрашивала меня не раз знакомая с.-д. меньшевичка. – Какая вера! Какая преданность! Знаете, у неё очень часто нет денег на поездки за Шлиссельбургскую заставу к рабочим, и она идёт чуть ли не десять вёрст пешком с Петербургской стороны. Только первые христиане так веровали да, пожалуй, первые русские социалисты. Теперь что-то мало таких, которые бы пешком ходили. Посмотрите на её лицо: бледное, спокойное, дышит глубокой верой в торжество социализма… И эти слова были верны. ‹…› За её простоту, за её искренность, за её глубокую веру в торжество рабочей революции, которая передавалась её слушателям, к ней относились с глубоким уважением и ценили её, как лучшего друга» (Я. В. Леонтьев. Жанна Д’Арк из сибирских колодниц. Книга памяти жертв политических репрессий Красноярского края. Т. 9).

Правнучатая племянница декабриста Петра Каховского[70]70
  Пётр Григорьевич Каховский – русский дворянин, декабрист, убийца генерала Милорадовича и командира лейб-гвардии Гренадерского полка Стюрлера во время восстания декабристов.


[Закрыть], кстати, убийцы генерала Милорадовича[71]71
  Михаил Андреевич Милорадович – русский генерал от инфантерии, один из предводителей оусской армии во время Отечественной войны 1812 года.


[Закрыть], Ирина Константиновна Каховская родилась 15 августа 1887 года в местечке Тараща Киевской губернии.

Училась в Мариинском институте для сирот благородного происхождения в Петербурге, который окончила с серебряной медалью. На самом деле она не была круглой сиротой, у неё оставалась мать. Но, должно быть, факт потери кормильца был расценён достаточным для зачисления девочки на бесплатное обучение.

Далее Ирина поступила на историко-филологическое отделение Женского Педагогического института. Впереди её ждала карьера учительницы.

Но однажды в 1905 году Ирина отправилась на выступление Максима Горького и после этого прониклась идеями революции. Пригодилось также более раннее знакомство с Александрой Кол-лонтай. Благодаря последней Ирина стала секретарём партии большевиков в Петербурге. Впрочем, вскоре ей надоели грубоватые приёмы представителей этой парии, и она вступила в Союз эсеров-максималистов. С их подачи в 1906 года Ирина вела революционную пропаганду среди крестьян по сёлам Самарской губернии.

Первый арест произошёл 28 апреля 1907 года. Сидела сначала в Новинской женской тюрьме в Москве, а затем была отправлена в Мальцевскую тюрьму Нерчинской каторги, куда прибыла 16 июля 1908 года.

Тогда же к ней приехала её мать Августа Фёдоровна, которая находилась при дочери вплоть до её освобождения в 1914 году, когда Ирина Каховская вышла по амнистии.

После освобождения она поселилась в Чите, где участвовала в расколе партии эсеров на левое и правое крыло, примкнув к левому. Стала единственной женщиной на II Всероссийском съезде Советов и после вошла в Боевую организацию при ЦК, то есть Каховская подготавливала и осуществляла теракты.

Её первым заданием было подготовить и осуществить покушение на генерал-фельдмаршала Германа фон Эйхгорна[72]72
  Герман фон Эйхгорн – германский государственный и военный деятель, прусский генерал-фельдмаршал.


[Закрыть], а также на марионеточного правителя гетмана Скоропадского[73]73
  Павел Петрович Скоропадский – генерал-лейтенант русской императорской армии, после оеволюции 1917 года – украинский военный и политический деятель.


[Закрыть]. Вместе с Ириной над заданием работал Борис Донской[74]74
  Борис Михайлович Донской – русский революционер, эсер.


[Закрыть].

Выслеживали, составляли расписание дня, заучивали привычки – всё, чтобы выбрать наиболее подходящее время для нанесения удара. Решили, что Донской возьмёт на себя Эйхгорна, а Ирина прикончит Скоропадского. Собственно, убийства получились связанными друг с другом: так как в последнее время гетман почти никуда не выходил, было решено совершить убийства в два этапа. Сначала Донской добрался до резиденции генерала Эйхгорна и бросил в него бомбу. Позже, во время похорон Эйхгорна, Каховская должна была прикончить свою жертву – Скоропадского. Облачившись в траур, она предполагала затеряться в толпе таким образом, чтобы в какой-то момент оказаться на расстоянии, удобном для выстрела. Оптимально – совсем близко, стрелять пришлось бы не целясь. Но гетман покинул похороны до её приезда.

Пришлось возвращаться в загородную конспиративную квартиру, где Ирину и её подельников уже ждали немецкие жандармы. Несостоявшуюся убийцу пытали и постоянно допрашивали, но не получили признаний. В конце концов она была приговорена к смертной казни. Просидела несколько месяцев в тюрьме и была освобождена 24 ноября 1919 года в результате ноябрьской революции в Германии. После чего отправилась в Россию, где немедленно была арестована, теперь уже чекистами. Правда, на этот раз повезло: спустя 2 месяца Ирину освободил сам Владимир Ильич Ленин, до которого дошли слухи, что Каховская планировала убийство Деникина – врага обеих партий. Таким образом, её освободили с тем непременным условием, что она уничтожит общего врага.

Но Деникина она не убила, хотя всё рассчитала и подготовила верно. Вмешалось провидение: неожиданно оба её помощника в Ростове, где должно было состояться покушение, заболели тифом. Она и сама была нездорова. Во всяком случае, выехав из Ростова в Москву, Ирина вскоре ощутила первые симптомы болезни.

Уже будучи больной и беспомощной, Каховская была опять арестована большевиками, судима и вскоре выслана в Калугу. Там Ирина написала свои знаменитые мемуары, выходившие в Париже с предисловием Ромена Роллана, и ещё в Берлине. После чего в 1925 году её снова арестовали, обвиняя на этот раз в попытке возрождения левоэсеровской организации в Калуге.

Сначала Каховскую отправили в Ставрополь, затем в Самарканд, где уже отбывали свои наказания Спиридонова и Измаилович. Вместе с ними она сидела в тюрьмах Ташкента и Уфы.

Из своих 73 лет жизни Ирина провела в неволе и изгнании в общей сложности 45 лет.

Наталья Климова

Жизнь Климовой, её судьба потому и вписаны в человеческую память, что эта жизнь и судьба – трещина, по которой раскололось время». И на одной стороне был «весь гуманизм девятнадцатого века, его жертвенность, его нравственный климат, его литература и искусство», а по другую – Хиросима, кровавая война и концентрационные лагеря, и средневековые пытки.

Варлам Шаламов

Родилась 18 (30) сентября 1885 в Рязани, в помещичьей семье, отец Сергей Семёнович Климов исполнял обязанности присяжного поверенного, председателя Рязанского отдела «Союза 17 октября», члена Госсовета.

После окончания Рязанской женской гимназии Наталья поступила на курсы Лохвицкой-Скалон в Санкт-Петербурге.

«Юность Наташи Калымовой (прототип Наташи Калы-мовой – Н. С. Климова) совпала с героическими днями России, с её самым первым пробуждением. Но та весна была так коротка и так быстро вернулись морозы, что именно молодые посадки и пострадали всего больше. Год четвёртый был годом „святого негодования“, пятый – пылкого героизма и несбывшихся надежд. А когда на лобное место политической свободы прибежал, запыхавшись, человек тыла, ему ничего не осталось, как назвать толпу, расходившуюся с кладбища, смешным именем „Думы народного гнева“. Но гнева уже не было, и народ притих. Под разбитым колоколом трепался наскоро, мочальной верёвочкой подвязанный язык», – писал Михаил Осоргин.

В мае 1906 года Н. Климова вступила в партию эсеров-максималистов и уже 12 августа 1906 года участвовала в покушении на Петра Столыпина (взрыв на Аптекарском острове). После этого была опознана и арестована.

В казематах петербургского АПЗ (дом предварительного заключения, ДПЗ, Шпалерная тюрьма, «Шпалерка» – первая в России специальная следственная тюрьма. Находится в Петербурге, на Шпалерной улице, 25) Наталья написала знаменитое «Письмо перед казнью», которое было напечатано осенью 1908 года в журнале «Образование». В конце главы вы можете прочитать его.

Смертную казнь Наталье заменили бессрочной каторгой, откуда террористка сбежала в ночь с 30 июня на 1 июля 1909 года вместе с тринадцатью каторжанками и тюремной надзирательницей A.B. Тарасовой, мотивы участия которой до конца не понятны.

В 1911 году Наталья познакомилась с социал-революционером, боевиком и, так же, как и она, беглым политкаторжанином Иваном Столяровым и вышла за него замуж. Через год она уже не занималась революционными делами, полностью поглощённая заботой о муже и детях.

Когда в России свершилась революция 1917 года, супруг первым поехал в Россию, где ждал жену с детьми, но в 1918 году Наталья заболела испанкой и умерла.

Она похоронена на кладбище Булонь-Бийанкур.

О Наталье Климовой написал пронзительный рассказ «Золотая медаль» Варлам Тихонович Шаламов. Он помогал её дочери Наталье, освободившейся из ГУЛАГа, собирать материалы о матери.

«Вам всем, наверное, известно, что переживаю я, когда смерть из далёкого, туманного будущего превратилась в вопрос нескольких дней и вырисовывается очень ясно, в виде плотно натянутой верёвки вокруг шеи. По крайней мере, я помню, как я часто пыталась представить себе психологию человека, находящегося в положении, в котором обретаюсь я сейчас… И я строила возможные комбинации… но то, что получилось, превзошло все мои ожидания и, наверное, удивит вас тоже.

Тот смутный страх, порою даже ужас, который я испытывала перед смертью, когда она была за сто вёрст, теперь, когда она за пять шагов, совершенно исчез… Появилось любопытство к ней и подчас чувство удовлетворения от сознания, что вот скоро… скоро… и я узнаю величайшую тайну. И даже нет сожаления жизни, а между тем, я страшно люблю её, и только теперь я познала такие её красоты, о которых и не снилось раньше, – точно смерть есть одна из фаз жизни, точно сознание не прерывается, и идёт всё дальше… а между тем, я грубейшая материалистка, хотя знаю, что для XX века это звучит слишком ненаучно, но, однако, ничего не могу поделать со своим внутренним убеждением.

Ни в какие „будущие жизни“ абсолютно не верю и думаю, что в тот момент, когда я задохнусь от недостатка кислорода, сердце перестанет функционировать, навеки исчезнет существование моего „я“, как определённой индивидуальности с её прошлым и настоящим. А если материи моего тела заблагорассудится превратиться в зелёную травку весны 1907 г., а энергии – в электричество, освещающее кабинет ‹…›, то какое мне до этого дело? И эта глубочайшая уверенность в полном исчезновении моего „я“ почему-то теперь меня абсолютно не пугает. Не потому ли, что я не могу конкретно себе этого представить?

Я часто думаю, что оттого я так спокойно отношусь, вообще, к вопросу о смерти, что и вопроса такого нет совсем, ибо есть слово „смерть“, но нет понятия „смерть“. Есть слово „чернильница“, и я понимаю его, представляю себе, что это такое. Есть слово „мысль“, и я понимаю его и представляю себе его значение. Есть слово „смерть“; но я не понимаю его и не представляю себе. А поэтому все мои размышления о смерти никак не идут дальше ощущения верёвки на шее, ощущения сдавленного горла, красных и тёмных кругов в глазах…

Это, конечно, неприятно, но ужасного пока ничего нет. Многие операции хуже. К тому же, я надеюсь, что они так навострились, что вешают быстро и ловко. Совершенно не понимаю, почему „они“ не расстреливают всех? Гораздо проще… а то отравляли бы… дали бы стакан яду выпить, просто, скоро и даже красиво, без палачей, без виселиц… и меньше расходов… попробую дать „им“ совет при свидании…

Порою же приходят в голову… не мысли, ибо мысль есть логика, а так, фантазия, которая делает мысль о смерти прямо заманчивою… а что как все наши чувства, вся наука, вся так называемая действительность – есть сплошная иллюзия? а следовательно, и все умозаключения, логика… и моё материалистическое понимание? И там, где меня ждёт бесконечность, существует сознание „я“… О, бесконечность! И я начинаю с трепетным интересом, жгучим любопытством ждать смерти… И если „там“, то сколько там интересной публики… всё человечество с его Ньютонами, Кантами, Шекспирами, Ницше, Белинскими ‹…›. Да, наконец, „туда“ ушли, только что ушли девять моих товарищей, среди которых у меня были хорошие друзья.

Помню, обещались обязательно дать весточку „оттуда“, и вот уже два месяца прошло… Эх, зачем человечество знанием разбивает прекраснейшие из фантазий…

Ну, а теперь о жизни…

Новые, странные и удивительно хорошие ощущения, мысли и настроения переживаю я здесь, в этой большой пустой и полутёмной камере. Доминирующее ощущение – это всепоглощающее чувство какой-то внутренней особенной свободы. Эх… это страшно трудно объяснить. И чувство это так сильно, так постоянно и так радостно, что, внимая ему, ликует каждый атом моего тела, и я испытываю огромное счастье жизни… Что это? Откуда? Я не знаю… сознание ли это, молодое, не боящееся страдания воли, свободно и смело подчиняющееся лишь велениям моего „я“?.. Не радость ли это раба, у которого, наконец, расковали цепи, и он может громко на весь мир крикнуть то, что он считает истиной?.. Или то гордость человека, взглянувшего в лицо самой смерти и спокойно и просто сказавшего ей: я не боюсь тебя? Не знаю, должно быть – последнее. Да, наверное, так.

Над человеком, над его волей, над его правдой вечно тяготеет суровая, таинственная, ужасная смерть: она леденит сердце, сковывает желания, вяжет волю, и только тот, кому удалось сбросить её со своих плеч, может радостно воскликнуть: „о, да, теперь я свободен, ибо нет в мире силы, перед которой склонилось бы моё желание“. И мне удалось, и я свободна. Не мелькнёт ли у вас мысли, что всё это пустые фразы, фальшивые звуки, звучащие лишь на слишком натянутых струнах-нервах? У меня самой являлась эта мысль, и поэтому-то я так долго не решалась заговорить об этом.

Но вот уже целый месяц, как тщательная внимательная проверка приводит всё к тем же выводам, и только не уменьшается оно – это ощущение внутренней свободы, – но растёт с каждым днём, колеблясь лишь в яркости данной минуты… И ещё появилось одно ощущение, впрочем, оно не новое, а лишь забытое… забытое потому, что оно переживалось мной во всей полноте года 4-5 тому назад. Это то чувство, благодаря которому меня дома считали весёлой, бойкой и живой и с исчезновением которого стали называть меланхоличной, мямлей. Это то чувство, что заставляло не сходить, а сбегать с лестницы, не ходить по дому, а бегать, не стоять на месте – а прыгать. Это то чувство, заставляло ум с весёлым интересом и любовью работать надо всем окружающим, улыбаться белым снегам, весне и подснежникам, саду, горячему солнцу, разливу Оки, скрипу лыж в лунную ночь, свежести тенистого хуторского пруда… Это то чувство, что придаёт каждому простому движению и действию особую прелесть, особый смысл. Эта жизнерадостность… И теперь я снова чувствую в себе, снова струится она во мне, как алая горячая кровь моего тела, что делает его живым, гибким и ликующим.

Почему же она появилась опять теперь?.. Или, вернее, почему „она“ не исчезла тогда? И вообще, что „она“ такое: быть может, она просто инстинкт молодой, чисто животной жизни? быть может, она вовсе теперь и не проявлялась и что это опять-таки иллюзия взвинченных нервов? а исчезла не потому ли, что взрослым людям не полагается прыгать и скакать, и не потому ли, что я от природы безнадёжный меланхолик. Так думают многие. Так думала и я раньше; но теперь вижу, что ошибалась… ибо я видела бодрых, жизнерадостных стариков и бесконечное количество вялой, дряхлой, вечно стонущей молодёжи, ибо чувствую, что её присутствие не есть моя фантазия, ибо знаю (и теперь я говорю это уверенно), что я от природы не меланхолична и не нытик.

Жизнерадостность есть результат не только физической радости молодого существа, но и ощущение (и это главное) полнейшей гармонии внешних условий жизни и своего внутреннего мира, со своим „я“, с его велениями и волей, с его понятиями истины – права – справедливости. И, приняв это определение, я чувствую, что могу ответить на остальное: исчезла она – жизнерадостность тогда потому, что исчезла внутренняя гармония, ибо с работой мысли умчались бесконечный разлад, как внутри самой психики, так и между сознательными „я“ (как известной обособленной индивидуальностью) и внешним миром.

Сперва разлад между религией и логикой… затем разлад между молодой, пытливой, критической мыслью, с одной стороны, и рутиной, застоем и самоуверенным невежеством – с другой; отсюда бесконечные и порой весьма тяжёлые конфликты с различными авторитетами, с гимназией, со старшими вообще и сродными – в частности. И тем больше крепла мысль, чем шире становился её горизонт, тем больше и больше становилось различных разладов.

Постоянный глубокий разлад между понятиями „истина“, „справедливость“ и „должное“ (моё „я“ и его воля) и сущностью и формами всей внешней жизни… глубокий конфликт между этим „я“ и общественными правами, экономическими и государственными принципами российской действительности. Он был всюду и везде… И в виде голодных босяков, истощённых рабочих на улице города… и в виде разряжённых, упитанных, тупо-самодовольных питерских автомобилистов… и в виде голодного, вырождающегося мужика… и в виде либералъствующего барина, „конституционалиста“ (российского покроя) – земледельца, кулака и выжиги… и в виде стонущей и вялой интеллигенции… и в виде ‹…› тюрем, ‹…› самоуправства, дикости и безграничного, всепроникающего произвола российского и ещё во многих других видах родимой действительности.

Но этот последний всепроникающий разлад всё-таки не был главной причиной исчезновения жизнерадостности. Главной причиной был тут внутренний разлад, что создавался на почве его… это обычная, тяжёлая по своим последствиям болезнь русской интеллигенции. Появилась она с того момента, когда человек почувствовал, что его „истина“, „право“ и „должное“ не есть для него пустая фраза, праздничное платье, а есть живая часть души его, и начал понимать всё яснее и яснее, что борьба с „русскими разладами“ (в которых его истина, право и справедливость нарушались ежеминутно и ежесекундно) может дать удовлетворение, лишь на почве девиза: „всё или ничего“… Слишком глубоки, велики и сильны вековые разлады российские для того, чтобы им можно было отдать лишь часть души своей.

В переводе же на язык русской действительности девиз этот означал следующую альтернативу: или отдаться борьбе без возврата, без сожаления, борьбе, идущей на всё и не останавливающейся ни перед чем, и счастье своё видящей лишь в победе или смерти, – или, пользуясь всеми преимуществами привилегированного положения (в настоящем или близком будущем), отдаваясь науке, природе, личному счастью и семье, рабски подчиниться и открыто и честно признаться в полном равнодушии к тому, что когда-то считал „святая святых“ души своей. Да, этот трудный выбор для человека, любящего свою истину и жаждущего жизни, такой трудный, что многие так и не могут решить его во всю свою жизнь и всю жизнь мучаются, изнывают и стонут так же, как и я мучилась, стонала и металась за эти последние два года, когда существование этой альтернативы стало для меня ясно, как божий день.

О, эти годы, лучшие молодые годы. При одном лишь воспоминании вся душа наполняется чем-то тяжёлым, удушливым и безысходным. Длинные дни… полные сомнения и безволия. С каждым днём всё более бледнели краски жизни… тускнел ум, исчезла не только жизнерадостность, но и простое желание жить, и мысль о самоубийстве осторожно, но властно начинала овладевать душой… Вперёд или назад? Назад… Но было уже поздно… Читала ли я книгу, слушала ли музыку, была ли между друзьями, отдавалась ли я ярким лучам весеннего солнца, любовалась ли нежной глубиной чашечки голубого колокольчика, слушала ли журчание речной струи, пронизанной лунным светом, возле меня и всюду на меня глядели суровые глаза жизни и, наклоняясь ко мне, её горячие губы шептали: – „Помнишь ли меня?“ – исчезали и исчезали бесконечные горизонты мысли… Блёкли краски моря и солнца…, а в каждом звуке музыки я слышала: „помнишь ли меня“, и я поняла, что меня исход… и что если я увижу ещё счастье, радость, то только там, впереди, быть может, на краю смерти.

С того момента, как я ‹…› уладила свой внутренний разлад, и начало появляться во мне то, что я называю жизнерадостностью.

Но лишь теперь могла я убедиться, – и убедиться бесповоротно, ‹…› в чём „моя“ истинная правда и что нет в мире той силы, которая могла бы заставить меня от неё отказаться. А из этих ощущений родилось и новое. Я слышала о нём и читала, но никогда не понимала раньше. Это беспредельная, всепроникающая любовь (может быть, точнее определить – внимательная ко всему нежность). Это не та любовь инстинкта физической жизни, созвучная с таким же инстинктом природы, трепещущая перед смертью и цепляющаяся за жизнь даже тогда, когда она в тягость, а та бесконечно мировая любовь, что и самый факт личной смерти низводит на уровень не страшного, простого, незначительного, хотя и очень интересного явления.

Я испытываю её не всегда; во всей полноте лишь в те редкие, большие и странные минуты, но чувствую: она наложила на меня глубокий, ровный отпечаток; всё, о чём бы я ни думала, во что бы ни всматривалась, – всё вижу я через её призму. Знаете ли, что значит в одно такое мгновение вдруг почувствовать величайшее единство всего мира? Тончайшую и красивейшую связь между самой отдалённой звездой и вот этой микроскопической пылинкой, что лежит на крышке моего стола… Между величайшим гением человечества и зачатком нервной системы какого-то червя; между мной и маленькой белой, тончайшей структуры и красоты снежинкой, лучом весеннего солнца, ростом травы, зелёной пенистой волной, клеточкой живой протоплазмы или психикой какого-нибудь Петра, Ивана, живущего на том конце света…

Знаете ли вы, что значит видеть всю жизнь как на ладони? Видеть отчётливо и ясно все выпуклости и рельефы, которые казались непостижимо громадными… Все мелочи и детали, которые казались слишком микроскопическими для глаз?.. переживать всёэто, видеть это так близко… и в то же время чувствовать, что всё это так неизмеримо далеко, далеко. Знаете ли вы, что значит с нежной внимательностью любоваться всей этой громадой, трепетно и страстно любить каждое движение, каждое биение пульса молодой, только что развернувшейся жизни?.. И знать, что ни одна секунда не властна над тобой, что, одним словом, без страха, без сожаления ты можешь прервать её, навеки покончить с сознанием».