Текст книги "Ох уж эти Шелли"

Глава 9. Авторская книга, ставшая анонимной

Мужчинам кажется, что женщины только и делают, что сидят дома, занятые пустяками и думающие исключительно о развлечениях и нарядах. В жизни Мэри было уже столько личного горя, что она могла, превратив боль в драгоценные живые строки, поделиться ими с читателем, она отдавала бы щедрой рукой, но все равно на сердце оставалось еще так много невысказанного, наболевшего. Она писала своей готический роман «Франкенштейн, или Современный Прометей», который захватывал ее все больше и больше. И если уже само название говорило о том, что автор выбрал своим героем великого ученого Виктора Франкенштейна, которого она сравнивала с Прометеем – то есть с богом-бунтарем, подарившим людям огонь – свет, тепло, новые не доступные им ранее технологии высших существ – более продвинутой в техническом и духовном плане расы богов, ее человеческие симпатии были отнюдь не на стороне полубезумного ученого, гораздо больше Мэри сочувствовала безвинно изгнанному своим творцом уродливому и от того еще более несчастному существу.

Мэри до сих пор негодовала на отца, который не пустил ее на порог, после того как она отдалась Шелли, при этом Годвин даже не взял в расчет, что его любимая дочь поступила в точности с тем учением, которое он нес людям. А может, как раз вник и был вынужден осознать, что все время ошибался и жизнь прошла зря?

Теперь о чудовище: для Мэри как для матери была очевидна изначальная невинность любого рожденного или сотворенного существа, будь то первый человек Адам – существо из глины, птенец, змея или акула.

Созданное Франкенштейном существо оскорбило своего творца единственно безобразием своих черт. Но разве не сам Виктор выбирал пригодные для работы части тела и потом при помощи скальпеля иголки и ниток собирал его, как швея собирает лоскутное одеяло, разве оживляя существо, он не видел, как тот выглядит? Отчего ему было не подумать о том, как его творение станет жить дальше, после того, как его сердце начнет биться, перекачивая по сосудам кровь, и наполнятся воздухом легкие? Разве та же швея, увидев, что ее работа не задалась, не начала бы заново? Нет, Виктор бездумно кромсал и шил, шил и кромсал. Ученого интересовал только результат, а вот что он будет делать с этим самым результатом, об этом он ни разу так и не задумывался.

Меж тем Мэри наделила существо острым умом и невероятной силой. Несмотря на то что оно буквально только что очнулось на операционном столе, существо как-то сумело подняться на ноги и без посторонней помощи сделать первые шаги, самостоятельно обнаружив своего творца, уснувшего бога, и также сумело понять, что перед ним его создатель, а следовательно, само оно создано!

И потом, когда Франкенштейн прогнал его из дома, голый человек во враждебном ему мире сумел сообразить, что от холода его может спасти одежда, а затем нашел ягоды и орехи, дабы утолить голод, хотя прежде никто и никогда не кормил его и не показывал, что можно и что нельзя есть. Он изучал почву, по которой передвигался, в первый раз знакомясь со светом и тьмой, тьма сделалась его защитником, свет же мог изобличить его, выдав врагам, он изучал воду, льющуюся с неба и воду, в которой он учился плавать. А потом, найдя себе укромное место в сарае на маленькой ферме, слушая разговоры в доме, постепенно учился языку. «Затем я сделал ещё более важное открытие. Я понял, что эти люди умеют сообщать друг другу свои мысли, чувства с помощью членораздельных звуков… Это была наука богов, и я страстно захотел овладеть ею».

Однажды он увидел, как маленькая девочка упала в реку, бросился за ней, но, когда выволок малышку из воды, ее отец набросился на спасителя своей крохи и, возможно, убил бы его. За что? Только за то, что существо, спасшее его дитя, внешне показалось ему чудовищем.

Все время проживания в сарае на ферме этот несчастный старался хоть чем-то помочь своим новым друзьям, которые даже не подозревали о его существовании. Ночью он шел в лес, приносил связки хвороста и оставлял их во дворе их домика.

Однажды, когда молодые хозяева отсутствовали, он решился наконец посетить их слепого отца и попытаться рассказать тому о себе, надеясь, что тот сумеет понять и принять его. Но, когда он уже почти приблизился к тому, чтобы раскрыться, его застигли, и молодой хозяин, вообразив, что урод пытается навредить его родителю, больно исколотил даже не пытавшегося сопротивляться гиганта.

А потом эти люди в страхе покинули ферму, убравшись куда глаза глядят и, должно быть, полагая, что чудовище может заявиться снова.

В сентябре семью Шелли постиг новый удар, жена Перси, недавно родившая второго ребенка, привязала к своей шее камень и утопилась в реке Серпентайн в Гайд-парке. И сразу же их с Перси сочли виновными в ее преждевременной смерти. По словам Перси, Херриет, еще когда они были вместе, завела себе сердечного друга майора – Райена и теперь, родив от любовника и не придумав, как представить бастарда законным сыном Шелли, с которым они уже долгое время не жили под одной крышей, предпочла наложить на себя руки.

Но, даже если это дитя не было плоть от плоти сыном Шелли, по закону ребенок, рожденный в браке, считается ребенком обоих супругов. Так что доказывать ничего не требовалось. Разумеется, Перси не мог этого не знать, знала это и Мэри, более того, она не могла исключить и того, что ребенок вполне мог оказаться сыном Перси. По крайней мере, у него была возможность посещать Херриет и дочку. Перси всегда подчеркивал, что ни за что на свете не бросит своего ребенка.

Мэри прекрасно понимала, что, страдая из-за самоубийства жены, теперь он убеждал себя в том, что на самом деле не виноват в ее смерти и что Херриет покончила с собой не из-за его поведения, а потому, что чувствовала за собой вину перед мужем.

А ведь он, Перси, действительно когда-то любил Херриет, их совместная дочь носила имя героини поэмы «Королева Мэб», в то время как сама поэма была посвящена Херриет.

После того как Годвин узнал о том, что Перси женат, и запретил им встречаться, Перси все-таки вынудил один раз Мэри выйти к нему и вручил ей книжицу. Под посвящением Перси дописал: «Граф Слобендорф был готов жениться на женщине, которую привлекло его богатство, но она оказалась так эгоистична, что покинула его в тюрьме». В то время это было равносильно признанию, что Херриет не выдержала их бедности и скитаний и они расстались.

Под этой надписью Мэри потом сделала свою: «Эта книга священна для меня, и так как ни одно живое существо не заглянет в нее, я могу писать здесь все с полной откровенностью. Но что я напишу? Что я невыразимо люблю автора и что судьба разлучает меня с ним? Любовь обручила нас, но я не могу принадлежать ему, как не могу принадлежать никому другому».

Теперь, когда Херриет не стало, Мэри не могла думать о ней иначе как о еще одном несчастном отвергнутом существе. Просто Херриет не хватило силы выдержать свалившихся на нее горестей. В своей жизни она не получила должного воспитания, не нашла правильных книг и наставников, с которыми могла посоветоваться. Очень рано Перси забрал ее из родительского дома, поманил невозможной любовью, а потом… Неужели когда-нибудь он бросит и ее, прельстившись очередным хорошеньким личиком? Как много боли…

Едва узнав о кончине жены, Шелли устремился в Лондон, где планировал сразу же после похорон забрать к себе детей – Ианту и Чарльза. Мэри полностью разделяла эту его идею, считая, что рождена стать матерью большого семейства, и уверяя мужа, что будет воспитывать его детей так, как будто бы родила их сама. «Я никогда так не желала принять в нашем доме твоих чудных деток, которых я люблю всем сердцем, и очень хотела бы, чтобы у моего Уильяма были и братец, и сестрица и чтобы он утратил положение старшего и за столом ему подавали бы третьим, и все было бы точно так, как в тех внушениях, которые так любит ему делать тетя Клэр».

В восемнадцать лет Мэри писала сложный роман, который, с одной стороны, начинался историей великого ученого Виктора Франкенштейна – история творца, с другой стороны – это была история отвергнутого этим отцом ребенка, с третьей – это рассказ морского офицера – покорителя севера, смелого капитана Роберта Уолтона, который пишет своей горячо любимой сестре, к которой он возвращается, не достигнув цели, но тем не менее радуясь предстоящей встрече.

Мэри готовилась принять в семью двух осиротевших детей и еще не рожденного ребенка Клэр.

В следующем письме Шелли сообщал, что детей ему не отдадут, все даже хуже. Семья Херриет вознамерилась подать в суд и лишить его родительских прав.

Мэри жалела Херриет, но, чего греха таить, смерть противницы позволила им с Перси наконец пожениться. Траура как такового не соблюдали ни Перси, ни тем более Мэри, венчание состоялось 30 декабря 1816 года в церкви святого Милдред на Бред-стрит. Шумного застолья не было, обилия гостей и веселья – тоже. Невеста была на сносях, да и соседи, знавшие о том, что Перси недавно овдовел, и так косились на них из-за этого венчания. Собственно, Мэри уже давно смирилась с тем, что является всего лишь сожительницей Перси, и не роптала на судьбу. Брак понадобился для того, чтобы у Перси появился козырь в суде. Потому как одно дело – просить отдать детей в семью к невенчанным супругам, и совсем другое – в семью двух людей союз которых освещен святой церковью. Что поделаешь, прогрессивные взгляды – вещь хорошая, но, когда ты живешь в обществе, скованном предрассудками, и желаешь преуспеть в нем, приходится наступать на горло собственным принципам. Что же: с волками жить – по-волчьи выть. Зато теперь их вторая дочь должна была родиться в законном браке. Молодые супруги заранее решили, что назовут малышку Клэр в честь сводной сестры Мэри.

Впервые вернувшись из церкви мужем и женой, они с благоговением открыли потертые от постоянных переездов «Права женщины» и «Политическую справедливость» и вместе в очередной раз зачитали оттуда любимые места, скрепив таким образом свой необычный союз.

Несмотря на то что Годвины сопровождали Мэри и Перси в церковь, свою священную клятву, сделанную на двух самых важных для них книгах, новоявленные супруги Шелли произнесли наедине друг с другом. Философ-атеист, время от времени беззастенчиво аскающий пособий по безденежью и многодетству от местного прихода, сиял, как медный таз, то и дело осеняя себя размашистыми крестами и благоговейно складывая руки в праведной молитве. После того как его любимая доченька сделалась госпожой Шелли, он снова открыл свой дом для нее и ее законного мужа и на радостях в очередной раз попросил выдать ему некоторую сумму, необходимую для прокорма его семейства. Но супруги уже разучились верить в доброжелательность атеиста, благосклонность которого столь тесно была связана со святым таинством законного брака. Тем не менее Перси уверил тестя, что снова займет для него денег и никогда в дальнейшем не откажет в помощи.

После того как роман был дописан, Мэри покинула свой новый уютный дом в Бате и отправилась в Лондон на поиск издателя. Она поселилась в семье отца и каждый день ждала положительных вестей. Но их не было. Первый же издатель, узнав, что к нему пришла не кто-нибудь, а сама леди Шелли, мог только понимающе улыбнуться: «ну да, видали мы таких писательниц – ясно же, произведение принадлежит ее мужу, глупая девчонка только поставила свое имя перед текстом». Другой, прежде чем дать согласие на публикацию, потребовал другие произведения автора, дабы он мог сличить их между собой и определить, могла ли девятнадцатилетняя женщина написать такой серьезный роман.

– Я могу рожать детей, но не в силах царапать пером по бумаге? – делано удивилась Мэри.

Развернувшись, она шла в следующее издательство, сидела в приемной, беседовала, соглашалась ждать, и снова тянулись серые, похожие один на другой дни, и снова ей отказывали.

Собственно, роман приняли бы с распростертыми объятиями и с радостью напечатали, согласись она поставить на нем имя мужа. Издательский мир не был готов к другому автору с фамилией Шелли. В качестве альтернативы предлагали взять мужской псевдоним.

В результате Перси, как более опытному в таких делах, самому пришлось нести книгу в издательство «Лакингтон, Хьюз, Хардинг, Мейвор и Джонс». Полученный результат ошарашил даже его. Книга выйдет, но без упоминания автора и с его, Шелли, предисловием или не выйдет вовсе.

Мэри устала бороться и была вынуждена согласиться на это условие. «Стало очень грустно. Передо мною проплывали озера и горы и лица тех, что были связаны с читаемыми сценами. Почему время не замирает в те блаженные минуты, когда теряешь счет часам и дням?» – писала она в своем дневнике.

Глава 10. Арест

В сентябре у Мэри и Перси родилась дочка, получившая при крещении имя Клэр, она появилась на свет на пару месяцев раньше, чем ее кузина Альба Байрон (позже девочку переименуют в Аллегру). Поначалу Перси и Мэри говорили всем, что Мэри родила двух дочерей, но Клэр сама опровергала их речи, крича на весь свет, что родила ребенка от Байрона и теперь требует, чтобы тот участвовал в воспитании малышки.

В это время Шелли все чаще ощущал недомогание, с ним и раньше случались приступы болезненной слабости или кашля, сопровождающегося болями в груди. В какой-то момент он даже вообразил, будто у него начальная стадия чахотки. Но врачи этого не подтверждали. Впрочем, сложно не заболеть с тем образом жизни, который вел Перси Шелли. Даже в сильные холода его можно было встретить на улицах Лондона без пальто и плаща, горло иногда было замотано шарфом, но чаще поэт обходился без него. Кроме того, он взял себе за правило и внушил Мэри необходимость в соблюдении длительных вегетарианских постов, после месячного воздержания он позволял себе ужин с бараниной, после чего несколько часов пребывал в мечтательном расположение духа и буквально через сутки снова заболевал.

Живя вместе с Перси, Мэри могла поставить ему собственный диагноз, ее мужа губило не вегетарианство и не легкомысленное отношение к одежде, а постоянная нервотрепка, связанная с необходимостью отдавать долги. Поэт боялся, что, если он не вернет взятых в долг денег вовремя, его посадят в тюрьму, и этот страх в буквальном смысле слова пожирал его душу и тело. Постоянные мысли о долгах и кредиторах развили в Шелли самую настоящую манию преследования. Добавьте к этому крайнюю мнительность, доходящую до полной нелепицы. Так однажды, проехав полмили в дилижансе рядом с женщиной со слоновой болезнью, он решил, что и сам заразился и скоро не сможет нормально передвигаться.

В другой раз, пообщавшись с тяжелобольным пациентом, он стал ощущать жуткую боль, так что ему пришлось срочно посылать слугу в аптеку за опием, который он принимал обычно в качестве болеутоляющего.

Добавьте к этому невероятную работоспособность Шелли. Он писал стихи и политические памфлеты, брал на дом редактуру, учил языки, находя при этом возможность встречаться с друзьями, ведя с ними долгие разговоры о политике или литературе.

Самое правильное в таком случае уехать куда-нибудь на пару месяцев. Жизнь в новой обстановке, отдых, прогулки, работа в свое удовольствие. Не это ли самое лучшее лекарство?..

Но тративший почти все получаемые от отца деньги на возмещение долгов Шелли не всегда имел возможность выделить средства на поездку. Маленькие проблемы с каждым новым днем вырастали до гигантских размеров, норовив обрушиться на своего создателя.

К обычным хлопотам неожиданно добавилась необходимость принудить слугу Паоло к женитьбе на няньке Уильяма, Элизе. Как оказалось, наглый итальянец склонил к сожительству девушку, совсем ребенка, и теперь та была беременна. Паоло сопротивлялся и умолял не надевать на него брачных уз, но Перси был непреклонен. Слезы несчастной Элизы напомнили ему о судьбе его свояченицы Клэр, но, если Шелли не мог настоять на том, чтобы лорд Байрон принял ответственность за воспитание дочери, в своем собственном доме он был полным хозяином. В разгар скандала Перси вдруг не выдержал и велел Паоло либо делать предложение Элизе, либо убираться ко всем чертям. Казалось бы, итальянец должен был тут же сбежать, но неожиданно он глубоко вздохнул и сдался.

Сопровождая всю компанию в церковь, Клэр, правда, шепнула Мэри, что, скорее всего, Перси так поступает в преддверии суда магистрата о передаче опекунства над его детьми от Хэрриет. Так как на суде непременно всплывет история с Паоло и несовершеннолетней Лиззи, и если суд узнает, что хозяин дома все знал и поощрял растление служанки, об успехе дела можно забыть. Обдумав слова сестры, Мэри была вынуждена признать, что в любом случае муж поступает справедливо. Что же до Паоло, в отличие от других слуг он, конечно, был грамотен, но Шелли не были уверены, что плут прочитал «Политическую справедливость» и, значит, вряд ли имел представления о том, что, принуждая его, хозяева идут вразрез с собственным убеждением о свободе личности, в отношении которой недопустимо проявлять какое-либо насилие, в том числе заставлять жениться.

Вечно хандрящий муж, чуть что устраивающая истерики сестра, ненависть еще недавно доверенного слуги – все глубже и глубже Мэри проваливалась в черную бездну отчаяния.

Желая хотя бы немного развеяться и прийти в себя, Мэри брала с полки «Королеву Мэб» и читала из нее любимые места. В этой удивительной сказке юная Ианта, а точнее, ее дух уносится в волшебной колеснице Королевы фей в подвластную ей древнюю страну. Замок королевы Мэб находится далеко за облаками, откуда волшебница показывает освобожденному от смертной оболочки духу девушки землю, едва различимую в круговороте других планет, повествуя о бедах прошлого и настоящего, после чего показывает мир будущего, уносясь на тысячи лет вперед. «Кто виноват в бедах рода человеческого?» – спрашивает девушка. «Священник, полководец и король!» – отвечает королева Мэб. Далее волшебная сказка оборачивается политическим памфлетом, и это происходит так гармонично и ловко, словно сама королева фей околдовала волшебные строки Шелли.

 
«Вон там нечеловеческое племя
В свирепости животной обращалось
С рычаньем омерзительных молитв
К тому, кто был их Дьяволом всевышним,
Они кидались в бешеную битву,
У матерей из чрева вырывали
Ребенка нерожденного и гибли
В одной толпе и старики, и дети, —
И ни одна душа дышать не смела,
О, это были дьяволы. Но кто
Был тот, кто им сказал, что Бог природы,
Что Бог благословенье ниспослал,
Особое свое благословенье
Всем тем, кто на земле торгует кровью»[11]11
  Перевод Г. Гампер.


[Закрыть].
 

Иными словами Господь, благословлявший войну, насилие и несправедливость, сам по себе является деспотом и тираном. За одно только это утверждение Шелли могли бросить в тюрьму или убить на улице.

Но такое чтиво не несло успокоения и услады, в последнее время Мэри вообще почти не улыбалась и даже горячо любимый отец, который смилостивился после того, как Мэри и Перси поженились, даже его визиты уже не радовали бедняжку Мэри.

Неожиданно у двери постучали, и вбежавшая в спальню к Мэри и Перси Клэр сообщила, что на пороге констебль, желающий поговорить с сэром Шелли.

– Что ему нужно? Я вроде все заплатил в этом месяце. – Перси поднялся на ноги и надел лежащий на стуле халат.

Мэри и Клэр слушали его шаги за дверью, потом до них донеслись голоса. Но слов было не разобрать, должно быть, Перси специально закрыл дверь, отделяемую переднюю от лестницы, ведущей в спальню второго этажа.

Наконец снова раздались шаги на лестнице, и вернувшийся Шелли начал быстро одеваться.

– Куда ты? Что происходит? – Мэри схватила мужа за руку, заглядывая ему в глаза.

– Ерунда какая-то – я арестован, – кисло улыбнулся он и, поцеловав Мэри в губы, ушел, бросив прощальный взгляд на Клэр.

Глава 11. Гомункулы. Инструкция по изготовлению

– Говоря об опасности «Франкенштейна», ты ни словом не упомянул, что Шелли издал памфлет «Предложение о реформе избирательных законов во всем королевстве» и очерке «Философский взгляд на реформы». Как это понимать? – Вильсон сверлил Нокса злыми кошачьими глазами, рыжие усы вздыбились, точно суперинтендант готовился атаковать тайного агента.

– Не говорил, потому как не в моем издательстве. – Нокс пожал плечами. – Перси Биши Шелли вообще не моя цель. Я занимаюсь Байроном и Мэри Шелли. – Нокс покосился в темный угол комнаты, где сидел незнакомый ему сухонький господин с непривычно длинными пегими волосами и лысиной, напоминающей монашескую тонзуру.

– Поговори еще у меня! – Вильсон погрозил Ноксу кулаком. – Большую волю взял. Впрочем, вызвал я тебя не для этого. – Он подумал и, мгновенно успокоившись, занял кресло у окна. – Шелли арестован.

– За «Франкенштейна»? – не поверил Нокс, продолжая исподволь наблюдать за неизвестным. Во время встречи суперинтенданта с тайным агентом в специально снятой для этого комнате над трактиром «Корона» присутствие постороннего было в новинку.

– Гораздо хуже, старик Уэстбрук – ну этот, трактирщик, тесть Шелли, после смерти дочери подал в суд на зятя. Собирается лишить его права воспитывать детей от первого брака. Говорит-де Перси выкрал из дома его невинную дочь, без разрешения родителей женился на ней, а когда та надоела, бросил бедняжку и сошелся с Мэри Годвин. А теперь, когда Мэри Годвин стала законной Мэри Шелли, он не желает, чтобы столь безнравственная особа хотя бы на милю приближалась к его внукам. Джон Скотт, 1-й граф Элдон, как лорд-канцлер уже в курсе и велел доставить Шелли на допрос. Так что, если он не сумеет решить дело миром, а это вряд ли, они начнут копать со всех сторон и припомнят и памфлеты и поэмы.

– Да-да, последнее время пресса действительно как-то особенно сильно нападает на «Королеву Мэб», говорят о безбожии Шелли. – Нокс поцокал языком. – Впрочем, он там не только на Творца небесного нападает:

 
Продажно все: продажен свет небес,
Дары любви, что нам даны землею,
Ничтожнейшие маленькие вещи,
Что в глубине, в далеких безднах скрыты,
Все, что есть в нашей жизни, жизнь сама,
Содружество людей, Свободы проблеск
И те заботы, что людское сердце
Хотело б инстинктивно выполнять —
Все на публичном рынке продается,
И себялюбье может все купить,
Всему своим клеймом поставить цену.
Продажна и любовь; услада скорби
В мученья агонии превратилась[12]12
  Перевод К. Бальмонта.


[Закрыть]…
 

– Ну а что у вас новенького? – Роберт Вильсон вздохнул.

– Я не думаю, что Шелли реально бросят за решетку, – не слушая суперинтенданта, продолжил Нокс. – С какой стати?

– Да никуда его не бросили, допросят и отпустят на все четыре стороны, а то и придут к соглашению. В сущности, сдались ему эти дети, молодая жена быстро возместит потерю. Собственно, ну его, Перси. Надоел уже. Тут еще и другое, третьего дня к нам поступила жалоба от старосты прихода Четырех евангелистов, который прочитал или слышал о «Франкенштейне», и его возмутил сам факт, что в романе описывается создание человека искусственным образом без благословения святой церкви. Можно подумать, что церковь когда-нибудь благословляла что-то подобное.

– Поэтому я пригласил сюда ученого-богослова. – Вильсон сделал широкий жест в сторону своего молчаливого гостя, но тот поднес тонкий, точно лапка паука, палец к губам, приказывая суперинтенданту молчать.

– Я не буду произносить вашего имени, да и вам не нужно знать, как зовут моего человека, – примирительно изрек Вильсон. – Собственно говоря, сам я не являюсь ученым-богословом. – Он хмыкнул. – Но лично мне «Франкенштейн», да и вообще черные романы, по душе. Приятно, знаете ли, после службы отдохнуть с книжкой в руках. А, следовательно, я бы хотел разбираться в этом вопросе, дабы знать, что отвечать, когда в следующий раз от меня потребуют «тащить на костер» автора «Франкенштейна». Ну, костер – это я фигурально, понимаете меня. – Он подмигнул своему гостю. – Тем не менее, как выяснилось, если я собираюсь защитить автора, кем бы он ни оказался… – теперь хитрый кивок и ухмылка в сторону Нокса, – …я просто обязан знать об этих делах немного больше среднего обывателя вроде этого старосты. Что до тебя… – он снова воззрился на тайного агента, – специально задерживать не смею, но если вдруг…

– Мне интересно. – Нокс сел на свободный табурет, приготовившись слушать. Эта новая полицейская работа отличалась от работы рядовых констеблей приятной особенностью, с самого начала расследования Нокс каждый день копался в книгах, делал выписки, анализировал и сопоставлял, а теперь еще его ждала, по всей видимости, восхитительная лекция ученого-богослова, которую тот собирался прочитать всего-то для двух слушателей – редкость антикварного значения. В детстве родители Нокса не могли себе позволить нанимать частных учителей для сына, и он ходил в дурную церковноприходскую школу. Чтобы сказали его учителя теперь, узнай, что он будет слушать лекцию от профессора с ученой степенью? А именно такое впечатление производил ученый-богослов.

Гость переплел свои длиннопалые кисти, так что Ноксу снова припомнились пауки, но он тут же перевел взгляд на бледное лицо незнакомца, заметив, как сверкнули темные, точно два уголька, впалые глаза.

– Полагаю, что для того, чтобы стать старостой прихода, образования не требуется, хотя бы даже самого элементарного, – начал он, посмеиваясь, отчего его костистое лицо напомнило череп. – Чертовски неприятно. Отчего этот, с позволения сказать, староста пишет о сотворенном искусственном человеке и совершенно забывает такое понятие, как «голем», которое упоминается, между прочим, в Ветхом Завете. Впрочем, там големом называют некую эмбриональную или неполноценную субстанцию. К примеру, в XVI стихе 139-го Псалма слово «голем» употребляется в значении «зародыш», «эмбрион», «нечто бесформенное», «необработанное»: «Големом видели меня очи Твои». Собственно, человек был сотворен из глины, и, если бы Творец не вдохнул в него душу – Адам так и остался бы големом. Это понятно?

Вильсон и Нокс дружно кивнули.

– Собственно, gelem и означает «сырой материал».

– Описание, данное в Талмуде, в этом плане полностью совпадает с тем, что я вам уже сообщил по этому поводу. Там же, в Трактате Синедрион, говорится, что даже Адам первоначально был создан как голем, когда пыль «замесили в бесформенный кусок». Мало того, там сказано, что святые раввины, наиболее мудрые, морально чистые и незапятнанные, время от времени создавали големов, более того, наличие у раввина такого слуги считалось знаком его особой мудрости и святости. В других каббалистических текстах также можно найти упоминания о принципиальной возможности сотворения Голема, а также приводится ряд любопытных рецептов. И голем здесь – как раз искусственно созданный человек, полностью лишенный воли, свободы выбора и принятия решений. При этом всегда указывается, что, насколько бы святым ни был раввин, сделавший голема, голем, сотворенный человеком, во все времена остается не более чем тенью сотворенного Богом. Кстати, согласно тем же текстам големы обычно немы, а также имеют весьма ограниченный разум и… – он улыбнулся, – …я бы сказал, абсолютно не наделены фантазией. То есть эти существа создаются для определенной работы, когда же от них требуется нечто, не входящее в круг их повседневных обязанностей, им приходится давать подробную инструкцию.

– Из чего же святые раввины создают своих големов? – стараясь не упустить ничего, осведомился любопытный Нокс.

– Если вы собираетесь приступить к изготовлению големов, – захихикал ученый-богослов, – вам, мой друг, может пригодиться любая нерастительная материя: глина, вода, кровь. Для оживления же придется прибегнуть к определенному магическому ритуалу, совершить который возможно исключительно при особом расположении звезд. Вообще, в создании голема традиционно участвовали четыре стихии и четыре подчиненных им темперамента. То есть глина или земля – это всего лишь первый элемент. И еще три – это раввин и два его помощника.

– Глина, вода, кровь, а куски мертвой плоти? – В волнении Нокс теребил бородавку над верхней губой.

– Можно подумать, что големы – единственные искусственные творения, когда-либо проживавшие на земле! – Смех ученого походил на скрип несмазанной двери. – В двенадцатом веке в Вормсе вышел сборник комментариев к Книге Бытия, правда, он на иврите, и вряд ли представители полиции знакомы с этим языком. – Он воззрился поочередно на Вильсона и Нокса. – Я так и думал. Ну, чтобы не занимать вас слишком долго. Кроме големов есть оживленные мертвецы, «адские курицы» (последние названы так ввиду того, что они вылупляются из своеобразных яиц), ну, я бы сказал, из круглых колб, в которых их выращивают, мандрагоры…

– Но мандрагоры – это же растения? – проявил осведомленность суперинтендант. – Бабушка говорила, что корень мандрагоры следует искать между ног удавленника, потому как он… А еще я слышал, будто бы корень мандрагоры «кричит и стонет», когда его вырывают из земли.

– В германской демонологии слово «мандрагора» первоначально обозначало «демонический дух». Собственно, мандрагора – это крошечное существо растительного происхождения, отдаленно напоминающее человека. Спутника мандрагору волшебник обычно держит в своем доме или саду, берет с собой во время путешествий, так как мандрагора прислуживает ему. Считается, что мандрагора может сделать своего хозяина богатым. Что же до ваших любимых гомункулов, попытайтесь отыскать труды Арнольдусада из Виллановы, кстати, он еще и автор «Салернского кодекса здоровья». Так вот, он описывает опыты по созданию искусственного человека, свидетелем которых являлся. Впрочем, по вашим лицам я вижу, что вас мучают какие-то другие вопросы, которые вы почему-то не отваживаетесь мне задать.

Полицейские переглянулись, ученый-богослов смотрел на них, выжидая.

– Вы читали «Франкенштейн, или Современный Прометей»? – наконец отважился Нокс.

– Читал. – Гость откинулся на спинку кресла, сложив тонкие пальцы на животе. – Я интересуюсь всем, что связано с производством искусственных людей, а также посланцами ада, проклятиями и пророчествами, не пропуская даже черных романов. Особенно черных романов. – Он снова захихикал.

– Можете поделиться своим мнением? – спросил Вильсон, подвигаясь ближе к оратору.

– Прометей – бог-бунтарь, подаривший людям память и обучивший их многим наукам и ремеслам, собственно он ученый, который замыслил улучшить род человеческий путем передачи человечеству технологий более развитой цивилизации богов. Что же касается Виктора Франкенштейна – это ученый, пожелавший победить смерть и таким образом тоже улучшить человека в частности и человечество в целом. Очень интересная аналогия. Вы не находите? За свою подвижническую деятельность Прометей навеки прикован к горе и ежедневно подвергается страшным пыткам, то же можно сказать и об ученом Викторе Франкенштейне, который находится в состоянии вечного бегства от своего творения и не имеет возможности остепениться и жить нормальной в общепринятом смысле жизнью. Вы знаете, я вот что подумал, безумно уродливое существо, которое создал Франкенштейн, постоянно пряталось от людей, готовых напасть на него исключительно из-за уродливого облика, смотреть на который они не могли. Кстати, евреи считают, что каждый правоверный иудей имеет право, увидев, убить голема, так как это существо не имеет души, языка и не способно размножаться.