Текст книги "Мой муж – Сальвадор Дали"

Юлия Бекичева
Мой муж – Сальвадор Дали

«Великие психологи и те не могли понять, где заканчивается гениальность и начинается безумие»

Сальвадор Дали

I
Мираж и явь

В один из теплых майских дней 1904 года, в час, когда в сердце испанского города Фигераса – церкви Сан-Пере (Святого Петра) зашлись в благовесте колокола, появился на свет младенец, нареченный при крещении Сальвадором.

Прошли годы прежде, чем мир узнал его, как гениального Дали – живописца, скульптора, писателя. Одержимость буйством красок, игрой света и тени, мягкостью линий, податливостью воска, особое восприятие сущего наполнили его жизнь признанием и ненавистью толпы. Его презирали и обожали, преследовали и боготворили. На Дали были устремлены взгляды и объективы миллионов. Только лишь самые зоркие из них сумели разглядеть за спиной своего кумира силуэт его жены. Только самые проницательные поняли: Сальвадор делает то, чего хочет женщина. Он – ее раб, ее проект, ее холст.

Поспешившая родиться раньше Дали, Елена Дьяконова, девочка из России, Гала, Градива стала для художника Вселенной. Шлюха и муза, проклятие и благословение, опиум и средоточие мудрости. Вошедшая в историю, как загадочная, полная противоречий личность, Гала демонстрировала публике свое непривлекательное лицо и охотно позировала обнаженной. Душа же ее оставалась недосягаемой. Но все это будет после, а пока…

Мирно посапывающий в пеленках, ищущий губами розовые соски материнской груди, Сальвадор даже не подозревал о существовании ангела, играющего в бирюльки на другом краю планеты.

^{Казань в начале XX века}

^{Дом, в котором родился Сальвадор Дали}

Елена Дьяконова родилась в Казани, в один из самых знойных дней августа 1894 года, в семье скромного чиновника и женщины с дипломом акушерки, которая никогда не работала по специальности. Когда Иван Дьяконов скоропостижно скончался, оставив жену с тремя детьми, младшей Леночке едва исполнилось одиннадцать лет. Позже девушка признавалась, что, повзрослев, редко вспоминала отца. Его тень словно растворилась в медовом благоухании цветущих лип, в обрывках снов, в брошенных ее матушкой словах:

– Выхожу замуж за Димитрия Ильича. Вопрос решенный. Мы едем в Москву.

Покидая Казань с ее узорными башенками, белокаменными стенами и синеокими карстовыми озерами, девушка легко отрекалась от прошлого. И все-таки убежать от себя у нее не получалось. Каждый раз замирая перед зеркалом, Леночка с неудовольствием отмечала в своей внешности отцовскую неприглядность. Нос коршуна, мелкие черты лица, черные точки вместо глаз, неразвитая грудь, болезненная худоба. Создавая ее, творец явно поскупился на краски. Она подобна штриховому наброску, выполненному второпях незадачливым художником.

В то время, как сын городского нотариуса, семилетний Дали мечтал быть Наполеоном писался в постель, изводил родителей, сестру, тетушек капризами и посещал школу для бедных, где «ни с кем не играл и даже не разговаривал», семнадцатилетняя Елена с усердием осваивала науки в одной из лучших столичных гимназий Марии Густавовны Брюхоненко. Именно сюда по прибытии в Москву устроил падчерицу новоявленный отец, уважаемый в городе адвокат и убежденный либерал Димитрий Ильич Гомберг.

^{Давос в начале XX века}

Это была классическая гимназия для девочек, расположенная в Большом Кисловском переулке в трехэтажном здании с теплыми галереями, лечебницей и просторной библиотекой, насчитывающей полторы тысячи томов. Девушек обучали французскому, немецкому, английскому языкам, они должны были владеть азами рукоделия, играть на фортепиано, пройти краткий курс закона Божьего, истории, арифметики и географии. Философские очерки Томаса Карлейля, искусствоведческие статьи Джона Рескина, лирика Данте Алигьери… Хорошо знакомая, как с творчеством зарубежных, так и с трудами отечественных авторов, Елена отдавала предпочтение сочинениям Льва Толстого, Федора Достоевского, Николая Бердяева. Зачитываясь их книгами, она размышляла о природе любви, о ханжестве, о душе и различии между человекобогом и богочеловеком. Всю свою последующую жизнь девушка размышляла на прочитанными в юности строками:

«Судьба человека неотвратимо влечет его к Великому Инквизитору или к Христу. Третьего не дано. Свобода или принуждение, вера в Смысл жизни или неверие, божественная любовь или безбожное сострадание к людям?»

^{Семья и родители Сальвадора Дали}

Мать Елены, красивая инфантильная женщина, по приезде в Москву прибившаяся к артистическим кругам и увлеченная литературными опытами (написанием детских рассказов) и после рождения четвертого, общего с Гомбергом ребенка – дочери Лидии, мало заботилась о воспитании и душевных терзаниях своих детей. Даже в те минуты, когда Леночка остро нуждалась в ласке, мать ссылалась на мигрень и… исчезала в своей комнате.

– Благонравие – основа всего, – доносилось из-за захлопывающейся двери.

«Благонравие – маска, которой люди прикрывают свои пороки и истинные желания, осуждаемые лицемерным обществом, – вспоминала Елена слова знакомого гимназиста. – Свобода – вот основа всего.»

Обсуждать услышанное с домашними девушка не решалась. Замыкаясь в себе, отстраняясь от подруг, в перерывах между классными часами, Леночка забиралась на старый скрипящий стул, стоящий у окна, бесстыдно глазеющего на Большой Кисловский переулок. Каждый день суетились здесь «кислошники» и «кислошницы», весело выкликающие горожан и предлагающие им рассольные огурчики с хреном, моченую антоновку, капусту квашеную с отборной клюквой или сахарной свеклой. Здесь же дымились наваристые щи в глиняных чугунках, а вихрастые мальчишки, приторговывающие квасом, разливали ядреный напиток по кружкам.

«Мы никогда не говорили о среде, в которой жила Леночка, о ее семье, о нужде, – вспоминала согимназистка Елены Дьяконовой, Анастасия Цветаева. – Она держалась с достоинством истинной гордости – совершенно просто, естественно, независимо, не снисходя спросить, почему хуже других одета, не снисходя замечать свои платья. И когда на Маринином диване другие говорили о будущем – неизвестном для всех нас: путешествия, люди, зовущие гудки поездов, – Леночка слушала Марину, точно глотала живую воду.»

Реальность Дали была иной. Субтильный, черноглазый мальчонка, в компании нескольких сверстников коротал часы досуга в каморке своего учителя. Неизменно клюющий длинным носом во время уроков, неухоженный, в нахлобученном на сальные волосы цилиндре, Дон Эстебан Трайтер оказался увлеченным коллекционером и знатным старьевщиком.

«Кроме огромных четок, Мефистофеля и лягушки-барометра, у господина Трайтера было без счету незнакомых мне предметов, возможно, предназначенных для физических опытов, но я позабыл их, поскольку выглядели они слишком точно и определенно, – вспоминал позже Сальвадор Дали. – Однако, самое сильное впечатление произвел на меня оптический театр. Сцена предстает в памяти как бы сквозь стереоскоп или радужный спектр. Картины скользили передо мной одна за другой, подсвеченные откуда-то сзади, и эти движущиеся рисунки напоминали гипнотические миражи, порожденные сном. Именно в оптическом театре господина Трайтера я впервые увидел поразивший меня силуэт русской девочки. Она явилась мне, укутанная в белоснежные меха, в русской тройке, за которой мчались волки с фосфоресцирующими зрачками. Она смотрела прямо мне в глаза и у меня сжалось сердце. Я знаю… Это была Гала.»

Хищник, действительно, настиг его девочку. Он сжирал ее изнутри. Медики выявили у Дьяконовой туберкулез. Приступы начинались внезапно. Воздух становился плотнее, воронка горла сужалась, от нехватки кислорода кружилась голова. Захлебываясь от удушающего кашля, обессиленная Елена, точно рыба, выброшенная на сушу, жадно хватала ртом воздух.

– Окна… Скорее откройте окна, – взволнованно повторял Димитрий Ильич. – Тоня, ну где же ты? Леночке снова недужится.

Отчим был добр и невероятно трогателен в своем беспокойстве о ней. Леночка видела, как дрожали его толстые, узловатые пальцы, когда старик подносил к ее губам чашку, наполненную иссиня-прозрачной талой водой, слышала, как нетерпеливо метался он по передней, пеняя на запаздывающего доктора, как запершись в кабинете, укорял жену за пренебрежительное отношение к дочери.

– Не бойся, любезный друг. Я отвезу тебя в Клавадель и непременно покажу лучшим специалистам, – укрывая падчерицу шерстяным пледом, утешал ее Димитрий Ильич. Смакуя каждое слово, он рассказывал Леночке о благословенной стране так, как только нянюшка могла рассказывать сказки малому ребенку. Закрывая глаза, девушка представляла посеребренные снегом горные хребты, воздух, напоенный дыханием луговых трав, охристые черепичные крыши, миниатюрные домики и… свободу.

В 1912 году Леночка увидела Швейцарию воочию. Здесь ее ожидали тщательный медицинский осмотр, продолжительное лечение и встреча, которая, по сути, стала окончанием истории Елены Дьяконовой и началом жизни мифической Гала.

II
Поль

Окруженное со всех сторон горными массивами и еловыми лесами здание лечебного учреждения, в котором остановилась Елена Дьяконова, напоминало выточенный из дерева кукольный дом с плоской четырехугольной крышей, аккуратными прорезями окон и балконами с белоснежными балюстрадами. В огромных неуютных комнатах с десятками низких кроватей и добела выскобленными дощатыми полами располагались вновь прибывающие постояльцы-немцы, русские, англичане – все те, кто рассчитывал на чудодейственные способы лечения, применявшиеся в то время в санатории. Каждое утро пациенты Клаваделя спускались к завтраку на просторную веранду. Соседом Елены по столику оказался болезненно худой, хорошо воспитанный молодой француз. Он любезно придвигал для нее стул, подавал салфетки и соль, наблюдал, как непринужденно общается его соседка с пациентами из России.

Когда Леночка осмелилась заговорить и с ним, юноша поинтересовался:

– Vous de la Russie?

– Oui. Je suis de la Russie.

– Эжен Грендель. К вашим услугам.

– Елена Дьяконова. Весьма приятно.

– Елена… Это очень трудно для меня. Было бы проще, если бы вас звали Мари или Гала, – засмеялся Эжен.

– Если вам так удобно, с этой минуты вы можете звать меня Гала.

Прервавший обучение в Париже из-за прогрессирующего заболевания, семнадцатилетний Эжен приехал в Клавадель по настоянию отца – в прошлом бухгалтера, а ныне – преуспевающего торговца недвижимостью. Высокий, светловолосый, белозубый, с выдающимся носом и ранними залысинами, Грендель не был красив. Но разве это было важно? Леночке нравилось в нем все: его застенчивость, внимательный взгляд, умение слушать, ямочки на щеках, его трогательное грассирование.

^{Елена Дьяконова}

Обмениваясь записками и книгами, встречаясь за завтраком и поднимаясь в горы, подшучивая друг над другом и укрываясь в ущельях от дождя, застающего их врасплох, Эжен и Гала проводили много времени вдвоем. Он с упоением рассказывал ей о деревянных и каменных фигурках, которые начал собирать два года назад, искренне изумлялся, когда в разговоре с ним девочка из России цитировала его любимых авторов: Мольера, Лакло, Стендаля, Прево. Эжен открыл ей, что его призвание – поэзия, но родители считают это занятие пустым.

^{Давос в начале XX века}

В совершенстве владеющая французским, Гала перечитывала строки написанных юношей стихов, уверяя обретенного друга в том, что созданное им – зрело, талантливо, что он непременно станет серьезным поэтом.

Беседы с этой девушкой окрыляли Эжена, придавали уверенности, вселяли в него чувственное томление. Теперь ему было мало просто разговаривать с Гала. Он мечтал касаться ее густых черных волос, завитых в кокетливые локоны, обнимать ее, ощущать тепло ее дыхания. С ней, первой и единственной Грендель желал познать таинство любви. Но строгая Гала не позволяла подходить ближе, чем допускали того приличия. Предпочитающая не распространяться о своей жизни, о своих родителях, сестре и братьях, маскирующая шутками свое истинное настроение, одинокая, никому не нужная (за весь период лечения в Клаваделе ее не навестил никто из родственников), близкая и далекая Елена Дьяконова стала для Эжена открытием и загадкой одновременно.

Спустя годы, откровенничая с согимназисткой и приятельницей Гала Анастасией Цветаевой, Эжен признавался:

«Никогда я не мог говорить с француженками так, как с женщинами из России: серьезно, свободно, будучи полностью уверен, что меня понимают. Это счастье выпало мне дважды: первый раз с Галей, второй – с вами. И обе вы – русские.»

Притихли, дожидаясь своего часа колокола церкви Святого Петра в Фигерасе. Матушка выводила восьмилетнего Дали на прогулку.

«Мы выходим из города туда, где белизна еще не тронута. Пройдя через парк, попадаем на поляну… и я замираю перед снежным полем. Но тут же бегу на середину поляны, где лежит крошечный коричневый шарик платана. Падая, он слегка раскололся, так что в щелочку я могу разглядеть внутри желтый пушок. В этот миг из-за туч выглядывает солнце и заливает светом всю картину: шарик платана отбрасывает на снег голубую тень, а желтый пушок словно загорается и оживает. Мои ослепленные глаза наполняются слезами. Со всевозможными предосторожностями подойдя к разбитому шарику, я подбираю его, нежно целую трещинку(…) Я поднимаюсь по ступеням и сворачиваю направо к заброшенному источнику. Она здесь! Она здесь, русская девочка из волшебного театра господина Трайтера. Я назову ее Галючкой(…) Галючка здесь, рядом со мной, сидит на скамье, как на тройке. И кажется, давно наблюдает за мной (…) В моей руке, в носовом платке шарик шевелится, как живой… Вижу Галючку, сидящую ко мне спиной. Мне кажется странным, что спина ее неподвижна. Но я не отступаю, а становлюсь на колени в снег, прячась за стволом старой оливы. Время, как будто остановилось: я превратился в библейский соляной столб без мыслей и чувств. Зато все отчетливо вижу и слышу. Какой-то человек пришел…»

Обертывания голубой глиной, смешанной с парным молоком и гусиным жиром, свежий горный воздух, травяные настои и любовь исцеляли Эжена и Гала. Спустя два года пребывания в Швейцарии, юноша отправил родителям письмо, в котором сообщил о своем намерении жениться на Елене Дьяконовой.

^{Елена Дьяконова и Эжен Грендель в 1914 г.}

«Тебе не нужна эта русская. Ты слишком молод, чтобы связывать себя», – категорично заявляли господин и госпожа Грендель.

Ветер разлуки развел их и понес к родным берегам: Гала – в Россию, Эжена – во Францию. Словно маленький, упрямый испанский мальчишка, играя в кораблики, рассадил влюбленных на разные палубы.

По вечерам, когда Сен-Дени окутывала непроницаемая мгла, он уединялся, закуривал пенковую трубку и думал о ней. Память возвращала Эжена туда, где он впервые увидел свою Гала. Оживали краски, ароматы, узоры на одежде. Снова и снова он мысленно стряхивал цветочную пыльцу с ее шляпки клош.

«Каждое такое воспоминание сродни обретению тебя», – писал Эжен возлюбленной.

«Я люблю тебя бесконечно и это – единственная правда», – доносилось в ответ.

^{Храм Святого Петра в Фигерасе, в котором крестили Сальвадора Дали}

Неосознанно преодолевая пространство и время, маленький мальчик метался и не находил для себя места в этом нарождающемся союзе двух сердец. Он, десятилетний Дали, третий лишний, доверчиво отдавался влечению, объектом которого стал… старшеклассник.

«Бучакас был похож на девочку. Он был немного старше меня. При каждом прощании мы с ним долго целовали друг друга в губы. Однажды вечером я открыл Бучакасу свои чувства к Галючке. И с радостью обнаружил, что он вовсе не ревнует. И даже обещает мне любить шарик и Галючку так же, как их люблю я.»

Через пять месяцев после возвращения из Клаваделя, в начале августа 1914 года Эжен Грендель был мобилизован и отправлен на фронт. Почти до самого окончания Первой мировой войны молодой человек служил санитаром в госпитале, разместившемся в перестроенном замке Шато де Петит-Сомм в Бельгии. Сюда привозили и выхаживали раненых. Здесь же нашли приют жители сожженной деревни Петит-Сомм.

Разорванные снарядами тела, стоны умирающих, кровь, проливающаяся как вода… Пережитое оставило глубокий шрам в душе Поля Элюара. Именно этим именем, позаимствованным у бабушки по материнской линии, Эжен подписал свой второй сборник стихов «Le Devoir». Эту же подпись оставлял он в конце каждого письма, адресованного ненаглядной Гала – свету, который должен был зажечься в его доме во Франции, зажечься сразу, как только закончится война. Даже… если родители против.

Анастасия Ивановна Цветаева вспоминала, как тяжело ее подруга переносила разлуку с Полем. Вернувшись из туберкулезного санатория, «Гала рассказывала мне об Элюаре в последующие годы в Москве».

С начала войны вся жизнь русской девочки сконцентрировалась в ее комнате. Закрывая двери на ключ, Елена ограждала себя от того, что составляло жизнь ее сверстниц: развлечения, прогулки, общение. В тот период важнее всего остального оказались книги, молитва и переписка с Эженом. Своими письмами Леночка помогала Полю не сойти с ума, не отчаяться.

 
Из этой деревни тихой
Идет, трудна и крута,
Дорога к слезам и крови.
Наша душа чиста.
Ночи длинны и спокойны
И мы для любимых храним
Самую ценную верность на свете,
Надежду остаться живым.
 

«Еще год – и война закончится. Нужно собрать все силы, чтобы суметь выйти невредимым из этого кошмара. И потом ты никогда не пожалеешь о прожитой жизни, потому что нас ждет слава и наша жизнь будет чудесной», – обещала девушка.

В 1917 году, когда Россия оказалась в тисках революции, представители временного правительства проводили чистку общества, пьяные солдаты громили витрины магазинов, аптек, стекла домов и мародерствовали, Гала и Эжен приняли, как им тогда казалось, единственно правильное решение:

«Елена уезжала к своему жениху Полю Элюару через минированное море; как ей это удалось устроить – не знаю», – писала Анастасия Ивановна Цветаева в книге воспоминаний.

В том же году молодые обвенчались в церкви Святой Женевьевы. На церемонии никто из родственников невесты не присутствовал. Поговаривали, что Елена раз и навсегда порвала со своей семьей.

Сальвадору тогда только исполнилось тринадцать лет.

«Вижу два кипариса, два больших кипариса, почти одного роста. Тот, что слева все же чуть пониже и клонится верхушкой к другому, который, наоборот, высится прямо, как латинское „i“. Я смотрю на них в окно. Звенел колокол Анжелюса – и весь класс стоя хором повторил молитву. Кипарисы таяли в вечернем небе, подобно восковым свечам. Я не желал, чтобы меня трогали, чтобы со мной говорили, чтобы „беспокоили“ то, что творилось во мне.

Вскоре кипарисы совсем растворились в вечерних сумерках, но и тогда, когда исчезали их очертания, я продолжал смотреть туда, где они стояли.»

III
Пятна на столовом белье

Большую часть их общей спальни занимала огромная кровать из мореного дуба, подаренная молодоженам родителями Поля. На ней Гала и Эжен, вступившие в брак девственно чистыми, впервые познали вкус плотской любви. Поль Элюар не скрывал, что впервые его девочка пережила дефлорацию в его воображении, после – в написанных им стихах и только затем это случилось в их постели.

Здесь же в 1918 году родилась дочь Элюаров Сесиль.

С одной из семейных фотографий того периода смотрят на нас похорошевшая Гала и ее ясноглазый младенец. Казалось, судьба этой женщины предопределена. Птице, с юности помышлявшей о свободе уготована клетка. Не тут-то было.

«У меня нет решительно никаких способностей», – беззастенчиво сообщала мужу в одном из писем Гала. Очень скоро мадам Грендель и новорожденная дочь Елены Дьяконовой убедились в справедливости этих слов.

«Она плохая мать и посредственная жена, – жаловалась на невестку свекровь Гала. – Она такая же неряха, как и все русские. Ей не нужен единокровный ребенок, ее не занимает хозяйство. У нее, – Жанна Грендель понижала голос до шепота – пятна на столовом белье».

Гала совершенно не интересовало то, что думают о ней окружающие. Возложив на мадам Грендель всю грязную работу и заботу о своей маленькой дочери, муза Поля Элюара старательно избегала всего того, что могло неблагоприятно повлиять на ее самочувствие и внешность.

«Некая часть ее сущности была – в убегании, в ускальзывании от всего, что ей не нравилось.», – вспоминала Анастасия Ивановна Цветаева, описывая маленькую Леночку Дьяконову.

Регулярно посещая магазины и антикварные салоны, Гала скупала дорогие, зачастую бесполезные вещи, а вернувшись домой, перешивала свои наряды, читала, спала или слонялась по дому в ожидании мужа.

– Он очень много работает. Я часто бываю одна. И знаешь, я устаю, – жаловалась Гала подруге Анастасии Цветаевой.

Скука изнуряла. Одна мысль о рутине приводила Леночку Дьяконову в полуобморочное состояние. Ей хотелось свежести, остроты чувств, сознания своей избранности и снова… свободы. Свободы от блеклой действительности, от ворчливой свекрови, от плача ребенка, от однообразия.

Наблюдая, как Элюар суетится в конторе отца, сбывая толстосумам земельные участки и дома, русская девочка мечтала об иной деятельности для мужа. Ведь она выходила замуж за поэта. Неужели он такой, как все?

Занимаясь с Полем любовью, путешествуя, сидя в ресторанах, Гала напоминала ему о том, скольких талантливых писателей и поэтов погубила война. Как много прекрасного мог бы создать Гийом Аполлинер, не попади ему в голову тот злосчастный осколок. А он – Элюар – жив. И это не просто так.

Поль соглашался. Он и сам по-прежнему грезил о поэтической карьере, о творческом муравейнике, копошась в котором мог бы заняться любимым делом и проявить свой талант в полной мере.

И однажды ему представился уникальный шанс.

– Вы и коммерция? Фантастика! – Перед Эженом стоял один из клиентов отца – темноволосый мужчина средних лет с круглыми восторженными глазами, картинно приподнятыми бровями и редкими усиками, пробивающимися над верхней губой. Гость смотрел на молодого человека в упор. В его взгляде сквозило любопытство. – Поль Элюар… Прекрасные стихи! Чудесные!

^{Тристан Тцара}

Поль даже представить не мог, что стоящий перед ним человек – внук известного философа Фредерика Полана, писатель, эссеист и издатель Жан Полан.

Преподаватель литературы в лицее, участник Первой мировой войны, главный редактор авторитетного французского издания «La Nouvelle Revue francaise», этот человек был одним из тех, кто формировал литературную политику страны в послевоенные годы.

Прошло всего несколько месяцев после этой встречи и свет увидел первый выпуск журнала «Litterature» создателями которого стали сам Жан Полан, Поль Элюар и его новые друзья Андре Бретон, Луи Арагон, Филипп Супо.

^{Елена Дьяконова и Поль Элюар с друзьями}

«„Litterature“ – журнал пристойного общества», – заявлял французский поэт и писатель, один из основоположников сюрреализма Андре Бретон. И правда, первые номера «Litterature» радовали своих читателей неизданными произведениями Артюра Рембо и Гийома Аполлинера, Игоря Стравинского и Гомеса де ла Серны.

Увлеченный редакционной деятельностью и общением с коллегами по литературному цеху, к неудовольствию Гренделя-старшего, Поль стал отлынивать от работы в его офисе.

^{Дом, в котором жили Елена и Поль Элюары}

Перемены в судьбе мужа отразились и на образе жизни Гала. Безумно влюбленный в свою диву, Поль всюду брал ее с собой. В немыслимых, самостоятельно скроенных и отороченных мехом нарядах Гала появлялась на вечеринках, в кинотеатрах, в книжных магазинах, на творческих бдениях. И хотя она предпочитала помалкивать, ни во что не вмешиваться, не критиковать и не хвалить, одного присутствия «праздно шатающейся мадам» было достаточно, чтобы вызвать раздражение у холостых друзей Поля.

«Никогда не поймешь, о чем она молчит, – ворчал приятель Элюара, поэт Виктор Крастр. – У нее довольно неприятное выражение глаз. Такое впечатление, будто Гала одержима дьявольской силой».

Мягкий, интеллигентный Поль, как мог гасил вспышки недовольства новых друзей. А Дали… был слишком мал и далек, чтобы защитить свою Галючку.

В неполные четырнадцать лет Сальвадор не выпускал кисти из рук и проявлял живейший интерес к кубизму, импрессионизму, фовизму, пуантилизму. Его эксперименты с красками и холстом вылились в первую выставку, открывшуюся в помещении одного из муниципальных театров Фигераса. В ту пору работы юного живописца носили подражательный характер.

– Чувствуется, что на юношу оказало влияние искусство таких художников, как Модесто Ургель, Мон Пичот и Мариано Фортуни, – замечали преподаватели Дали, присутствовавшие на открытии экспозиции.

В своем дневнике Дали вспоминал, какой «маниакальной страстью» стало для него, 9-летнего мальчика, разглядывание репродукции Вермеера «Кружевница», которая висела в кабинете его папы.

«В пятнадцать лет Сальвадор был пылок и нервен, – писала в книге воспоминаний сестра Дали Анна Мария —, и, казалось, занимало его только одно – искусство. Глаза его впитывали все краски мира. Брат никогда не отдыхал. Если он не стоит за мольбертом, значит, занимается или пишет что-нибудь для журнала, который затеял издавать вместе с друзьями»

Свободное от занятий живописью время Дали просиживал в отцовской библиотеке, изобилующей атеистической литературой. Именно здесь молодой человек нашел для себя труды Вольтера, Ницше, Фрейда.

«Впервые открыв Ницше, я был глубоко шокирован. Черным по белому он нагло заявлял: „Бог умер! (…) За три дня я окончательно проглотил и переварил Ницше. После этой каннибальской трапезы оставалась несъеденной лишь одна деталь личности философа, одна-единственная косточка, в которую я уже готов был вонзиться зубами – его усы! Позднее Федерико Гарсиа Лорке, зачарованному усами Гитлера, суждено было провозгласить, что „усы есть трагическая константа человеческого лица“.

Мне надо было превзойти Ницше во всем, даже в усах! Уж мои-то усы не будут нагонять тоску, наводить на мысли о катастрофах, напоминать о густых туманах и музыке Вагнера. Нет, никогда! У меня будут заостренные на концах, империалистические усы, обращенные к небу“.

Гала, вслед за мужем молилась иным богам. Отныне кумиром молодой семьи стал идейный отец дадаизма, а впоследствии деятельный участник сюрреализма, румынский поэт Тристан Тцара. Во многом, благодаря ему Элюары оказались вовлечены в игру, захватившую многих их единомышленников, так или иначе имевших отношение к искусству. Изменить существующий уклад, объявить войну ханжеству, взорвать миропорядок, жить не разумом, но чувствами и порывами, отдаться во власть подсознательного – это ли не свобода?

„Мы видим ваш мир, но теперь это и наш мир, – заявляли молодые отцам и дедам. – Начиная с сегодняшнего дня мы будем жить так, как нам вздумается. Да, да!

Дадаисты издавали журналы, в которых осмеивали и подвергали сомнению вчерашние идеалы, ценности, принципы. Сторонники дадаизма устраивали акции, целью которых было освобождение своего второго „Я“, оборачивающееся написанием на стенах зданий скабрезностей, оскорблением случайных прохожих и прочих „нелепых шалостей“. Гала и Поль охотно принимали участие в шабаше. Они ощущали себя причастными к великим преобразованиям, происходящим в мире. Вместе с другими последователями течения, Элюары писали историю дадаизма. Теперь отказ заниматься собственным ребенком Гала с полным правом могла назвать проявлением искусства, впрочем, как и пятна на столовом белье.

Нарушив покой Швейцарии, прокатившись гулким эхом по Франции, Германии, Австрии дадаизм навязчиво пичкал публику антиэстетикой. В 1921 году в Париже состоялась скандальная выставка: при выключенном свете организаторы лаяли, мяукали, играли в догонялки, время от времени жгли спички и делали все, что только могло взбрести им в голову. „Делать то, что хочется, претворяя наяву бессознательное, тайное, скрытое“ – эти слова стали своеобразным кредо молодого Дали. По признанию самого художника, он выражал свой протест в поведении, в одежде, в темах, которые выбирал для своих картин, в прическе…

«Моя самоуверенность лишала собеседников дара речи. Я стал предметом дискуссий. „Сумасшедший он или нет? Может, он чокнутый только наполовину?“ Теперь все, что происходило аномального или феноменального приписывали мне. Я отпустил волосы, как у девушки. Нередко, рискуя быть застигнутым врасплох, я входил в комнату матери, чтобы стащить у нее немного пудры или подкрасить карандашом ресницы. Я чувствовал себя анархистом. Анархия представлялась мне королевством, в котором я высший владыка и абсолютный монарх».

Свобода пьянила и обретала новые очертания. Захватив жизнь общественную, она бесцеремонно просачивалась в жизнь частную. Отметившись на многолюдных улицах, дадаистских посиделках, в творческих мастерских, свобода вторгалась в семейные гнезда, в чужие постели. «Разве человек может быть свободен, если он позволяет себе спать только с женой или мужем? Мораль сковывает нас. Если и должен быть брак, то только свободный», – убеждал своих соратников Тцара.

На лавочках в парках, на автобусных остановках, в общественном транспорте можно было частенько увидеть молодых людей, с интересом штудирующих труды Зигмунда Фрейда. Австрийский психолог и психотерапевт распалял своих читателей, убеждая их в том, что «подавление интимных сфер психики ведет к болезни так же, как и умолчание о жизни тела».

^{Елена Дьяконова и Поль Элюар среди дадаистов}