Текст книги "Жизнь спустя"

13. За отсутствием состава преступления

Спасибо Хрущёву, наступил и этот день, 21 сентября 1955 года, когда меня вызвали в прокуратуру, чтобы сообщить, что моё дело пересмотрено и приговор ОСО, Особого Совещания, «за отсутствием состава преступления» отменён. Дотелепкался-таки голубой ЗИМ! Не прошло и одиннадцати лет…

Прокурор произнёс прочувствованную речь – видимо, многократно обкатанную: нас ведь было много. Справки о реабилитации выдавали не только выжившим, но и посмертно – родственникам. Само собой следовало и восстановление в партии. Кое-кто меня укорял: как можно туда возвращаться! Но меня заело: взяли партбилет – пусть положат на место! А там будет видно. Да и совковость моя была ещё не вся изжита.

Лёва Разгон, наш мудрый-мудрый ребе, после семнадцати лет тюрем и лагерей тоже согласился, чтобы его восстановили.

Последовало приглашение преподавать в МГИМО МИД СССР, Московском государственном институте международных отношений при министерстве иностранных дел СССР, готовившем дипломатов и журналистов-международников. В стенах этого престижного института я провела девять лет – годы «оттепели». Учились в нём тогда только лица мужского пола; девушек стали принимать лишь когда у Молотова подросла дочь Светлана, та самая, что при вступлении в партию на вопрос комиссии, кто её родители, ответила: «Отец – Вячеслав Михайлович Молотов, министр иностранных дел, а матери у меня нет». (Жену Молотова, Жемчужину, ведавшую парфюмерной промышленностью, Сталин на всякий случай посадил за решётку.)

Кафедрой романских языков заведовал Семён Александрович Гонионский; потом он стал деканом, а когда мы поженились, перешёл в Институт этнографии Академии наук. Преподаватели были отменные, как на подбор. Студенты разные; чтобы поступить в МГИМО, надо было отвечать многим анкетным требованиям. Какой-то малый процент отводился выходцам из рабочего класса и крестьянства, а также – представителям соцстран.

Принадлежавший к первой классовой категории мой студент Елизов пригласил меня в гости в общежитие и, выставляя угощение, на полном серьёзе спросил:

– Вы какао уважаете?

Однако экзамен по итальянской литературе захотел сдавать по-итальянски. Я читала этот курс на языке, – так было заведено, – но экзамен можно было сдавать и по-русски.

Иностранцев было немного: немец из ГДР Грунд, венгр Дьердь Рети – впоследствии переводчик книги Марчелло Вентури «Улица Горького 8, квартира 106» на венгерский язык (под зазывным названием «Юлия – живая легенда»), и два китайца, обожавших неаполитанские песни. На ежегодных курсовых вечерах самодеятельности (на изучаемом языке) они исполняли дуэтом «О соре мио» (O sole mio) и «Катали» (Catari). Кстати, Алёша Букалов до сих пор помнит свою роль из «Пиноккио» – шпарит наизусть! И пеняет мне за то, что поставила ему двойку на экзамене по итальянской литературе – серьёзно провинился, не прочёл «Обручённых» Мандзони.

Китайцы, хоть и на одно лицо, были разные: один сделал карьеру, другой застрял на первых ступенях дипломатической иерархии. Тот, что сделал карьеру, будучи консулом в Милане, узнал от кого-то, что я тоже здесь, стал меня разыскивать через советское посольство, но там, якобы, ничего обо мне не знали. Тут ему пришла в голову гениальная мысль – поискать мой номер телефона в телефонной книге (коих ни в СССР, ни в Китае не водилось, потому и соответствующего рефлекса не выработалось). В один прекрасный день он ко мне явился с супругой и с подарками.

Мы с Ледой Визмарой сидели на террасе, под цветущей глицинией. Консул поведал ей, как он у меня учился. Всё было ладушки – пили китайский чай, вспоминали былое. Но я всё испортила, на его приглашение посетить Китай ответила:

– Подожду, когда у вас будет демократия.

Человека как подменили. Он ощерился:

– Это всё газеты! Врут, что в Китае нет демократии!

– А Тьенанмен?

Разошлись с прохладцей. За приглашение на приём в консульство по случаю национального праздника 1 октября я поблагодарила в письменной форме.

Нехорошо получилось. Он так меня разыскивал… Лёва Разгон упрекнул бы меня, как всегда, в нетерпимости.

А о втором китайце мне рассказал Алёша Букалов, его однокурсник. Оба работали в Сомали и встретились на дипломатическом приёме. В это время советско-китайские отношения напряглись, и мой китаец боялся открыто общаться с советским дипломатом. В очереди за коктейлем он встал за его спиной и шепнул:

– Я положу на стол книгу, возьми и передай её Юлии Абрамовне Добровольской…

Алёша передал. Книга была итальянская, неважно какая. Книга – привет.

Студенты приходили ко мне восемнадцатилетними, устанавливалось доверие, они приводили мне на смотрины невест, называли Юлями дочек, делились бедами, втягивали меня в переживания по поводу разводов, знакомили со вторыми, окончательными, жёнами…

Взрослея, ребята понимали, что дружба со мной требует немножко смелости – во всяком случае самостоятельного образа мыслей, ибо было во мне, в постном МГИМО, что-то «скоромное». На это решился всем своим свободным, добрым существом Алёша, ныне заведующий корпунктом ИТАР-ТАСС в Риме, и внешне суховатый, но внутренне богатый Феликс, ныне посол на пенсии и московский корресподент миланской газеты «Фольо» (на хорошем итальянском языке) Феликс Иосифович Станевский.

Иные объявились и раскрылись много спустя, в перестроечные времена.

Уранов, посол в Ватикане после Юры Карлова, во время экуменического симпозиума в монастыре Бозе вошел в трапезную, увидел меня и бросился обнимать. Что происходит? Кто этот старец с седой окладистой бородой? – не могли понять сотрапезники. В ответ на его разъяснение «Это моя учительница» все расхохотались.

Одна из многочисленных презентаций книги Вентури «Улица Горького 8, квартира 106» проходила в зале генуэзского муниципалитета, декорированного ещё в эпоху Возрождения. Иногда, как в этот раз, присутствовала на презентациях, в качестве протагонистки, и я. Первый, кого я увидела, войдя в зал, был мой бывший ученик, русский консул в Генуе, Валерий Карасев. Он давно знал, что я в Милане, а я знала, что он в Генуе; от Генуи до Милана полтора часа езды, но за все годы мы ни разу не виделись – ему, официальному лицу, дипломату, воспитанному на доктрине «нельзя» (по-итальянски «niet»), общаться со мной, уехавшей за бугор изменницей родины, было никак невозможно.

Валерий выступил первым и сразил меня своей метаморфозой – Перестройка! Передо мной, перед генуэзской публикой предстал совершенно нормальный человек!

– Нынче утром, – начал он взволнованно (и так до конца), – я позвонил своей маме и говорю: «Мама, знаешь, кого я сегодня увижу? Юлию Абрамовну Добровольскую!» Мама просто ахнула. Я тоже волнуюсь, потому что синьора Добровольская – моя учительница…

Для нас первый урок с ней был буквально шоковым. Она начала не с итальянского алфавита, как следовало ожидать, а попросила прислушаться к тому, как звучит итальянский язык, слышны ли нам звуки, интонации, каких нет в русском языке, и прочитала наизусть из Данте

 
Tanto gentile e tant’onesta pare
La donna mia quand’ella altrui saluta
Che ogni lingua divien tremando muta
E gli occhi non l’ardiscon di guardare…
 

и так далее.

Не привязаться к ней было невозможно. Кончилось тем, что синьора Добровольская была свидетелем на нашей свадьбе и нашу дочь мы назвали Юлей…»

С теми, кто стал из ученика другом на всю жизнь – с Алёшей и его Галей, с Феликсом и его Людой, в какой-то момент мы поменялись ролями – теперь они держат руку на моём пульсе, опекают.

Немножко ревнуют меня друг к другу. Эмоциональный Дьердь Рети обижается на своих бывших однокашников – они держат его на расстоянии, несмотря на моё заступничество.

Он пришёл ко мне, первокурсник, во время венгерских событий за советом – оставаться ли ему в Москве или возвращаться в Будапешт. Я сказала, что если бы на моём месте была его мама, она бы велела ему остаться. Нацисты истребили всех его родных – хватит бед на одну семью!

Мы подружились. Я была снисходительна к его венгерским заскокам: де, лучшие в мире поэты – венгры, футболисты – idem, а об учёных и говорить нечего, сплошные нобелевские лауреаты… По окончании МГИМО его, холостяка, послали в Китай. По дороге, через Москву, в Будапешт и обратно, в отпуск и из отпуска, он непременно заходил. Последнее, что сообщил, это что женился на учительнице Анне, что им хорошо. И пропал на годы – представлял свою великую страну в Албании (о которой написал монографию), ещё на каких-то задворках Европы и, наконец, в Риме. Карьеры не сделал: слишком темпераментен, творчески неугомонен – дипломат должен быть застёгнут на все пуговицы.

Встретились мы несколько лет назад в Больяско, под Генуей, в лигурийском «Переделкино» – Доме творчества художников и литераторов, в райском месте, со всеми удобствами, бесплатно, где творят творцы со всего мира (виллу завещал Лео Бьяджи де Блазис, швейцарский адвокат, представитель Международного Красного Креста в Генуе). Я там уже жила в конце 90 годов, три недели – по рекомендации генуэзской профессуры – корпела над словарём. Рети приехал кончать книгу о венгерско-итальянских культурных связях. С директоршей, синьорой Кайят, он заговорил на таком отменном итальянском языке, что она рассыпалась в комплиментах.

– У меня была хорошая учительница, – объяснил он.

– Добровольская? – угадала она.

И они решили вытащить меня в Больяско на несколько дней. Был июнь, экзамены, я улучила дня три и мы, наконец, пообщались. У Рети в Больяско был друг, поэт из Москвы Владимир Строчков, пообщались и с ним.

В заключение Рети перевёл книжку Вентури, и издатель пригласил нас в Будапешт на презентацию. Жили мы у Рети, Анна нас баловала, сын Андрей фотографировал, соревнуясь с телевизионщиками.

Огорчило последнее заседание в доме дружбы Венгрия-Италия, расположенном очень помпёзно в бывшем венгерском парламенте. За столом президиума сидели автор книги Вентури, протагонистка – я, переводчик Рети, он же бывший ученик протагонистки, и режиссёр, экранизировавший рассказ Вентури «Отпуск немца». Показали его фильм – хороший, с прекрасной актрисой. В своём выступлении я просила присутствующих – полный зал – учесть, что итальянский писатель Марчелло Вентури пожертвовал венграм своей писательской карьерой, когда в 1956 году, во время подавления венгерской революции, вышел из компартии, чем обрёк себя на изоляцию и остракизм. Реакции никакой. Только во время ужина – кормили щедро, всех, – измождённая старушка шепнула мне по-русски: «Как вы хорошо сделали, что упомянули о событиях 1956 года».

Что же это такое, тема «1956 год» – табу? Тоже в целях замирения, как «оздоровительное» завбвение гражданской войны в Испании?

14. Удар, ещё удар… гол!

К сожалению, в мои ворота: голкипер я никудышный. Что за напасть, почему столько охотников писать на меня доносы! Ведь я человек мирный, доброжелательный, всегда готовый протянуть руку помощи… Правда, сам советский дух был заряжен доносительством.

Наша страна была единственная в мире, где поставили и растиражировали памятник доносчику Павлику Морозову, заложившему собственного папу – кулака. Школу ненависти проходили с дошкольного возраста, всю жизнь, поэтапно: предписывылось ненавидеть то гидру контрреволюции, белоэмигрантов (а позже просто эмигрантов), то классовых врагов – буржуев, капиталистов, кулаков, то врагов народа – Троцкого, Бухарина и иже с ними, потом безродных космополитов (читай евреев). Меня упасла от этой заразы, наверное, наследственность, гены отца, любившего деревья.

На сей раз нож в спину мне всадила моя подруга Орнелла Мизиано вкупе с некоей Анной П. Они написали на меня заявление в ректорат с обвинением в плагиате. Если инязовская Орнелла (Лабриола) не могла пережить, что похвалили меня, а не её, то эта потеряла сон из-за «Практического курса итальянского языка». Если подумать, двух Орнелл объединяет одно: обе – гулаговские вдовы, жертвы; тем более непонятны их каннибальские позывы.

Сёстры Мизиано, Каролина и Орнелла, приехали в Москву в двадцатых годах с родителями – политэмигрантами. Отец Франческо Мизиано, член ЦК Итальянской компартии, в Москве был одним из руководителей Межрабпома (Международной рабочей помощи), организации, поддерживавшей коммунистическое движение в капиталистических странах. В порядке исключения, умер он у себя в постели. Во время очередной кампании по очистке рядов сестёр квалифицировали как безродных космополиток (хоть и советские гражданки, но куда ни кинь – иностранки) и уволили. Помаявшись немало, Каролина устроилась в МГУ на кафедру истории, а Орнелла преподавать, нехотя и неумеючи, – итальянский язык в Инязе. Я, конечно, ей помогала – советами, материалами. Мы даже «породнились»: мизиановская собака – шпиц ощенилась и они всучили мне – возьми на день! – месячного щенка, сучку Бимбу, которая, подросши, стала как две капли воды похожа на погибшую в космосе Лайку. Она прожила 14 лет, мы с Сеней души в ней не чаяли и оплакивали как родное существо. Я до сих пор вижу сон: Бимба заблудилась, я мечусь, не могу её найти… и просыпаюсь в холодном поту.

Ударам предшествовала гнусная история. Мой коллега, преподаватель французского языка Г., при поддержке треугольника – парткома-месткома-ректората, средь бела дня, при всём честном – молчавшем, как водится – народе, узурпировал пост заведующего кафедрой, на котором более чем успешно подвизалась блестящий преподаватель, знаток французского языка и синхронный переводчик Наталья Веньяминовна Алейникова.

Все понимали, что это подлость, но не скрывала возмущения только я. Г. зажал меня в угол, в коридоре, и без обиняков предложил:

– Хотите получить кандидатскую степень? Без труда – защитить как кандидатскую свой учебник?

– Я не продаюсь!

Такой у нас с ним состоялся содержательный разговор.

Подумать только, интеллигентный человек, теоретик перевода… Мы раньше с ним даже контачили: когда совпадали окна, я его учила итальянскому, а он меня – французскому. Что он, одурел? Или получил указание сверху – потеснить беспартийную Алей никову?

Как бы то ни было, Г. на кафедре воссел и немедленно дал ход заявлению – была создана комиссия по расследованию под председательством профессора Иняза Г. Туровера. Главное обвинение: я включила в учебник стихотворение Джанни Родари, которое Анна П., преподававшая в МГИМО до меня, оставила с другими вырезками из «Униты» в шкафу. Г. утверждал также, что я воспользовалась его теорией перевода. Возмущённый голос присовокупила Орнелла.

Туровер разобрался, разъяснил, что такое плагиат, мыльный пузырь лопнул. Я не могла удержаться:

– Орнелла, мы, вроде, друзья, почему ты мне прямо не высказала своих претензий, держала камень за пазухой?

– У меня не хватило духа…

– А написать донос хватило?

За первым ударом последовал второй, похлеще. Г. пронюхал, что я дала студентам переводить интервью с Ахматовой, напечатанное всё в той же «Уните» после того, как Ахматова получила премию Этна Таормина. Корреспондент поинтересовался, правда ли, что её стихи на родине в течение многих лет не печатаются. Она подтвердила. Г. обежал все углы треугольника, получил добро и назначил общее собрание преподавателей.

Нашёлся доброжелатель, предупредил меня о кознях и посоветовал упредить удар. Легко сказать! Голкипер я, повторяю, никудышный. Но всё-таки решила сходить к проректору Ермоленко.

– Так и так, – говорю, – но скажите, двадцатый съезд был или не был? Был же!

Ермоленко резонно возразил:

– Да, но постановление ЦК об Ахматовой и Зощенко не отменено!

Г. созвал всех преподавателей кафедры. Со скорбной миной на лице он оповестил собрание, что на нашей кафедре имел место прискорбный случай утраты политической бдительности и т. д. и т. п. и в заключение выразил надежду, что товарищ Добровольская признает свою ошибку и честным трудом её искупит.

Товарищ Добровольская взвилась:

– Вот что я вам скажу: мы должны в ноги поклониться Анне Андреевне Ахматовой. И не только за премию Этна Таормина, а за то, что она большой поэт и гордость нашей страны. Уверена, что вы все так думаете, но сказать боитесь. Я вас за это презираю. А с провокатором Г. не желаю иметь дела!

И ушла, хлопнув дверью.

На этом моя педагогическая деятельность кончилась. Коллег, звонивших потом выразить восхищение моей неустрашимосью, я прерывала на первом слове: заячьи души! Меня ещё долго приглашали разные учебные заведения, я исправно заполняла анкеты, но тут же выяснялось, что необходимость в преподавателе отпала. Остался только семинар молодых переводчиков при Союзе Писателей: деятельность для души, благотворительная.

Это был гол. Во-первых потому, что я, как все совки, не мыслила себе жизни вне коллектива, а во-вторых – теряла статус. Словом, я убивалась. Сеня с трудом вбил мне в голову, что напрасно – у тебя же две профессии, а не одна! Я действительно многие годы работала за двоих, одновременно выполняла полную педагогическую нагрузку и, по договорам с издательствами, переводила. Кроме того, статус обеспечивало мне членство в Союзе Писателей.

Так я стала лицом свободной профессии, если допустить, что эпитет «свободный» имел право гражданства в нашей стране, «где так вольно дышал человек».

А Г. через год с треском, «по собственному желанию», выставили из МГИМО: он поехал в туристскую поездку во Францию и там его, беднягу, Иван Иваныч застукал с любовником, за что, согласно советскому уголовному кодексу, полагалось сколько-то лет лагерей. Ему, видимо, зачли заслуги; факт таков, что он плавно перешёл профессорствовать в другой московский институт.

С Наташей Алейниковой, её мужем Горацием (Горой) и с дочкой Наташей-маленькой (ростом в метр девяносто) мы дружили вплоть до моего отъезда. Наталья Веньяминовна преподавала в МИДе и синхронила на международных конференциях. Гора, кроме того, что был классным переводчиком англий ской технической литературы, завораживал как пианист-импровизатор. Они подарили мне в друзья своего друга – актёра образцовского кукольного театра Зиновия Гердта – чистую радость. Образцов позвал меня переводчиком в итальянское турне и попросил подготовить с Гердтом по-итальянски его коронную роль конферансье Апломбова в знаменитом «Необыкновенном концерте». В турне в Италию меня, конечно, не пустили. Зато «Необыкно венный концерт», в большой мере благодаря безупречному Зяминому произношению, пользовался в Италии бешеным успехом. Кстати, он эту роль так же блистательно исполнял на других языках. Арабский вариант он готовил, перед поездкой в Ливан, Сирию и Египет, с переводчицей-арабисткой Татьяной Правдиной, ставшей его окончательной женой.

Однажды нас с ним пригласили на семинар по кинодубляжу, его – выступать перед актёрами, меня – перед переводчиками. Произошла какая-то накладка с порядком дня, нас привезли на фабрику дубляжа за город в 11 утра вместо четырёх пополудни. Возвращаться в Москву не имело смысла. Нам отвели зальчик и, стараясь загладить вину, то и дело носили из буфета угощение.

Зиновий Гердт был всенародным любимцем. Вернувшись с войны инвалидом – сильно хромая, он, драматический актёр, стал кукольником и достиг поразительного мастерства. Он напоминал мне моего испанского поклонника Хосе дель Баррио – такой же невзрачный на вид и неотразимый по уму и мужскому обаянию. Остроумием Зяма мог сравниться только с тёзкой Зямой Паперным. Но сверх того, у Гердта был единственный в своём роде, насыщенный магнетизмом голос – густой, виолончельный, баритональный тенор с хрипотцой. За сценой в театре Образцова, в кино, на телевидении его ни с кем нельзя было спутать.

– Зяма, правда, что когда ты до войны учился в студии Розова и Плучека (мне Валя Плучек говорил), ты танцевал не хуже Фреда Астера?

– Когда что было! Ты лучше послушай вот это…

И читал стихи Пастернака. Как никто. Кстати, у Пастернака тоже был голос виолончельного тембра.

Потом он сменил регистр и стал сыпать анекдотами, часто им самим придуманными, получавшими всесоюзное распространение. К четырём часам у меня болели скулы от смеха, а надо было идти читать лекцию о переводе разговорной лексики – диалогов в кинофильмах: учить учёных, ибо они своё дело знали туго. Кстати, мастера этого дела и итальянцы, лучше всех в Европе!

Зиновий Гердт умер несколько лет тому назад. Его место в искусстве пустует. Недавно я разыскала телефон Тани Правдиной, – она живёт на даче под Москвой, – позвонила:

– Таня, говорит Юля из Милана.

– Юля! Из Милана! Как ты догадалась, что мы тут отмечаем Зямин день рождения?!

– Мистика…

Его помнят, любят, о нём пишут. Я – тоже.