Текст книги "Озёра глаз Твоих. Роман"

Бабочка

Слёзы не останавливались, я даже забыла смотреть на часы. Когда я опомнилась, мне стало страшно. Почти три часа нет моих спутников. «Что-то случилось». Потом я подумала, что космос специально посылает мне испытание, и вспомнила бесспорное лекарство, которое работало всегда. У меня была с собой книга – закачанный в телефон комплект «Шримад Бхагаватам»11
  «Щримад Бхагаватам», или «Бхагавата Пурана» (санскрит) – одна из восемнадцати основных пуран, священный текст в индуизме. В нем изложена основная суть Вед, а именно обширные сведения индуистской философии, метафизики, космологии. Перевод с санскрита на английский язык двенадцати песен «Шримад Бхагаватам» был сделан Бхактиведантой Свами Прабхупадой.


[Закрыть], я точно знала, что любое прикосновение к ней всегда несло облегчение. Ум до того сейчас увлекся собственным несчастьем, что остановить его могли только божественные строки. И я уткнулась в телефон и решила идти методом тыка, попасть в любую песнь, начать любую главу. Тааак… Открыла. Мозг сосредоточился. Кажется, по извилинам полился строгий голос Духовного учителя.

«Царь Парикшит спросил Шукадеву Госвами о том, что же на самом деле означает материальный лес, и Шукадева Госвами ответил ему так: Дорогой царь, человек, принадлежащий к торговому сословию [ваник], постоянно стремится заработать денег. Иногда он отправляется в лес, чтобы дешево получить там такие товары, как дерево и земля, а затем продать их в городе по высокой цене. Так и обусловленная душа из жадности входит в материальный мир ради какой-нибудь материальной выгоды. Постепенно она забирается в самую гущу леса, не зная толком, как из нее выбираться…» (Шримад Бхагаватам, песнь 5, часть 2, 14—1)

Почему я стала читать «Шримад Бхагаватам», ведь раньше я находила утешение и знание в художественных текстах, например, томик Марины Цветаевой или любимый роман «Мастер и Маргарита» могли дать ответы на мои вопросы. Да, и часто строки из этих книг, когда я открывала страницы наугад, попадали прямо в точку, и я шла по указке из этих священных для меня книг. Фразы «Вам отрежут голову», или «Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже и разлила», «Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землёй, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший» или «Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы» из булгаковского романа попадались особенно часто. В списке гадальных текстов скоро появились и «Сиддхартха» Германа Гессе, и «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» Ричарда Баха, книжки Паоло Коэльо, а до них были и Анна Ахматова, и Осип Мандельштам, и Саша Соколов. Но… Все они несли ту нагрузку, которую каждый из любимых авторов включил в текст с вибрациями собственных жизненных ситуаций и их преломления в сложной сети реальности. Это был эмоционально очень насыщенный информационный пласт. Потом я стала гадать на книжках по шаманизму, а завершилось все великолепным текстом «Мышь полевая», научным трактатом с фотографиями. С каких-то пор я перестала использовать книги для утешения. Но в мою жизнь незамедлительно вошли священные тексты, а от них пришли защитная мощь и мистическая сила, которые не просто направляли, а заставляли меняться, осознавать прошлое, настоящее и понимать себя.

Обо всем этом я тоже успела подумать, проглатывая текст, в котором среди сложных санскритских терминов открывался сильный образ: в этом диком лесу душа получает разные типы тел и всегда испытывает материальные страдания, иногда меньше, иногда больше.

Я выглянула из палатки – передо мной был дикий лес.

Я здесь и сейчас, в диком лесу, Господи. Я – заблудшая душа, оставившая своего Бога, я – душа, заплутавшая в тени своих желаний, я – скитаюсь здесь в уверенности, что хочу быть счастливой. Я – до сих пор уверена, что здесь есть настоящее счастье. Я – загнана в дикий таежный лес, потому что примчалась сюда, в это дикое красивое место, за материальным счастьем. И я пла`чу и плачу за это прямо здесь и сейчас.

«Читай, – приказала я себе, – просто читай».

Потрясающая аллегория: члены семьи человека сравниваются с тиграми и шакалами, которые нападают на человека и отбирают у него все силы, все деньги, что он заработал, и он, отдавая последнее, нещадно работая, получая крохи наслаждений за это, умирает от тяжкого труда и потом рождается снова, чтобы снова получить никчемное тело и погрузиться в прежние поиски материального счастья.

Вот я здесь… Я ищу которую жизнь. Но сейчас-то, мой Господь, я знаю, что Ты есть, я хочу вернуться к Тебе. Но так ли я хочу…

Глаза бежали по строкам. «За что?» – крик нарастал.

Язык священного текста был аллегоричен: желание семейного счастья сравнивалось в нем с сорняками, которые прорастают вместе с семенами зерновых на поле, если не были полностью сожжены пахарем. Это желание наслаждаться любовью, общением с противоположным полом, оно никуда не исчезает, если не удовлетворено или не сожжено полностью, оно так и будет прорываться и разрастаться все больше и больше.

«Да, я всегда хотела этой чертовой семейной жизни, – про себя я комментировала текст. – Я приехала за ней, в этот дикий густой лес, по которому бродят лисы, и волки, и медведи, но мне почти не страшно, ведь у меня есть оружие – Твоё Имя».

После каждого стиха в этой книге есть комментарий, ведь аллегории повествователя из древности не всегда понятны, и комментарий, написанный мудрым и знающим традицию переводчиком и составителем, может более точно донести то, что предполагается быть расшифрованным. Я быстро перешла к комментарию, пытаясь понять, что именно хочет показать мне этот текст. Комментарий начинался с известного мне уже стиха из «Бхагавад-гиты»22
  «Бхагавад Гита» (в переводе с санскрита – песнь Бога) – один из базовых текстов индуистской философии, часть шестой книги «Махабхараты».


[Закрыть], который говорил о том, что «половые отношения допускаются только для зачатия детей, а не для наслаждения». Да, я уже переосмысливала для себя эту концепцию, она казалась мне иногда странной, иногда слишком строгой, но постепенно я пришла к тому, что это очень верно. Опыт говорил о том, что вся жизнь людей сегодня построена на бессмысленном сексе, который не только не несет любовь, но и разрушает ее.

Я продолжала…

«Материалистичный человек не верит в то, что в природе все находится под контролем, и не знает, что когда кто-то что-то делает не так, разные полубоги видят это. Человек наслаждается недозволенным сексом и, ослепленный своей похотью, думает, что его никто не видит, однако этот недозволенный половой акт от начала и до конца проходит под наблюдением представителей Верховной Личности Бога».

Да, мы никогда не одни, говорят, что стены – самые молчаливые свидетели. Но есть и те силы, которые не видны нам, но присутствуют в нашей жизни постоянно. Мы называем их духами или полубогами или стихиями, в «Шримад Бхагаватам» говорится о том, что это – полубоги, которые отвечают за формирование жизни на Земле. Текст не останавливался.

«Сейчас, в Кали-югу33
  Кали-юга – четвертая из четырёх юг, или эпох, в нисходящем индуистском временном цикле. Характеризуется падением нравственности, именуется по-другому «эпоха демона Кали», «железный век», «век раздора».


[Закрыть], вследствие недозволенных половых отношений часто возникают беременности, и из-за этого люди иногда делают аборты. Свидетелями этой греховной деятельности выступают представители Верховной Личности Бога, так что мужчина и женщина, создающие подобную ситуацию, в будущем несут наказание в соответствии со строгими законами материальной природы. Недозволенные половые отношения никогда не прощаются, и те, кто вступает в них, жизнь за жизнью подвергаются наказанию…». (ШБ, песнь 5, ч.2, 14—9, комментарий).

Это… О, боги, боги мои…

Сначала я стала протяжным звуком воющей где-то птицы, то ли выпи, то ли совы. Потом я стала образом – черепом лошади; когда мы приехали сюда, этот череп лежал в костре, вместе с бутылками из-под водки, виски, пива… Шаманский костер, портал в моё прошлое… Мы убрали бутылки и мусор, но череп почему-то остался. Моя пробитая судьба.

Потом я стала памятью…

* * *

«В комнате с белым потолком, с правом на надежду…»

Да, это Бутусов. А это люди надо мной. Или подо мной, или вместе со мной. Люди или сущности…

– Что делать с ней… Господи, что с ней делать? Она совершает такие страшные вещи! – кто-то в светлых одеждах разговаривал о ком-то…

А вокруг летали другие, такие же, как я… Главное, чтобы было не больно. Ну, конечно. А ведь и не больно. Белые с разводами разных цветов души летали рядом со мной, стайкой набегали и потом отлетали, набегали и отлетали. И смеялись. Потом снова набегали и отлетали, и смеялись. В их улыбках не было дружбы.

– Ты как сюда попала, как ты думаешь? – скалились они.

– Я, я не знаю… – я правда не знала.

Почему я летаю тут вместе с ними, их было три, кажется три. Они не были ласковы со мной, они хотели меня избить.

– Стойте, давайте не будем бить ее, – вдруг сказала одна, та, что выглядела светлее других, – мы ж не знаем ее обстоятельства.

– Не знаем!? – встряла та, что посерее и побойчее, – очень даже знаем. Шлялась со своим парнем и нагуляла нас, а потом отказалась, выгнала, сказала, что мы ей не подходим.

– Стойте, стойте, – закричала я и потом заплакала в голос. – Я не хотела от вас отказываться… Мне… мне очень хотелось семью, очень хотелось сына, дочку, но он… Он настоял на том, чтобы вас… да-да… вас не было.

– Он? – закричала третья. – Сколько их было у тебя… Не оправдывайся, твоя жизнь пошла под откос, сколько их у тебя, этих – ОН. Он для тебя всегда главный, а свои мозги у тебя есть?

Третья была злее других, цвет её был грязновато-красный. Она кричала, а я плакала.

Тут над нами раздался голос, хрипловатый, красивый, строгий.

– Хватит. Отойдите от неё. Она ещё должна жить. И будет жить. Ей есть, чем заняться. Оставьте её в покое. Будут вам другие родители. Идите, свободны пока.

– Но такой, как она, такой мамы для нас не будет… А ведь мы хотели именно её!

– Будет она вам мамой, чуть позже. Идите. А ей сделайте искусственное дыхание.

И я задышала и открыла глаза.

Вокруг были люди в белых халатах. Я лежала в коридоре и беспокоилась, прикрыта ли. Да, прикрыта. На мне была простыня. А рядом лицо моего одноклассника, специалиста УЗИ.

– Ну ты напугала нас… Не хотела возвращаться после наркоза. Пришлось искусственное дыхание подключать. Смотри, осторожней в следующий раз.

– А коньяк, ты отдал врачам коньяк?

– Да не нужно им ничего. Не буду я им отдавать, возьми обратно.

И вдруг я увидела глаза моей святой подруги, которая привела меня сюда. Она плакала.

– Зачем ты это сделала? Лучше бы оставила…

– Лен, я жива?

– Да…

Я тоже заплакала. Мы плакали в два голоса.

«В комнате с видом на огни, с верою в любовь…»

* * *

Я смотрела на догорающий шаманский костёр, а в нём вдруг закружились души, их было три. И я приготовилась, что сейчас буду бита. Но вдруг я услышала голос, тот, что был тогда в больничной палате, спокойный и красивый, и он сказал мне и душам:

– Подружитесь. Вы, души, тоже не ангелы, не отвергли бы вас, если бы и вы сами в прошлых жизнях так не поступали. Не судите.

Души колыхались рядом с пламенем догорающего огня. Они изменились с тех пор, как я видела их. Та, что была грязно-красной и агрессивной, стала светло-голубой и выглядела умиротворенно и счастливо. Все они лучились теплом. Они переглянулись, и одна сказала тихо:

– Не ругайте её, мы же все устроены. Знай, у нас всё хорошо.

Очертания душ напомнили мне зримые образы трёх моих молодых друзей.

– Да, я – Женя.

– А я – Светлана.

Та, что была когда-то грязно-красной, чуть с задержкой произнесла:

– А я… Догадайся, кто я!

И сердце моё сжалось и приникло к светло-голубой душе, мерцавшей серебристым светом, улыбка её была самой тихой и сокровенной, а когда она заговорила, я сразу поняла, кто это.

– Стас? – узнаю по очертаниям улыбки.

– Да, это я. Твой сон, я очень-очень хотел быть твоим сыном…

Речь вернулась ко мне, голос был хрипловатым.

Одна из душ вдруг стала растворяться, а другая молвила:

– Всё, нам нужно возвращаться, каждая сейчас вернётся в своё тело, которое находится во временном сне. Мы утешили её. Скажите все, что любите её!

– Мы любим тебя! – три души прозвенели одновременно. Я сорвалась с места и ступила босыми ступнями в шаманский костёр. Я протянула руки, чтобы обнять их и получила объятья взамен. Потом две из них быстро растаяли. Только третья не таяла, она оказалась между моими ладонями, это было так красиво: я не видела ничего прекраснее, чем близкая душа, тихо разместившаяся на моих ладонях…

– Улечу сейчас бабочкой, не плачь обо мне.

Я опустилась на землю рядом с костром, и рыдания ещё несколько минут трясли меня. Но скоро это прошло, остались только тёмные ручейки на моих щеках… От копоти костра.

Костер догорал.

– Зоря! Зоря! Вы где? – услышала я взволнованный голос.

Моё спасение.

– Вы плакали?

Мои дорогие ребята пробирались по тропе и несли лодку. Лодка с моего того света на этот, из ада в рай.

– Нет, я не плакала. Я не умею плакать, – ответила я тихо.

– Зоря, умеете Вы плакать, это уж мы знаем, – Савелий смотрел на меня глазами, полными сострадания. – Собирайтесь, нам нужно ехать быстрее. Дождь усиливается, дорогу может размыть. Извините, что нас долго не было. У нас лодка сдулась, так получилось.

– Я б тут без вас… пропала. Точно.

– Собирайтесь. Никто никуда не пропал.

– А бабочку-то встретили?

– На минуточку только прилетела… – отозвалась виновато Тамара.

Космос. Череп. Костер. Лодка. Тайга. Души. Бабочка. Моя любовь. И новая я.

Агнец. Лика

Лика родилась с солнышком. Второго мая открылись тучи, и после затяжных ливней вышло солнце и ласково прильнуло к отмокшей земле. Набухшая, черная грязь во дворе, лужи, вообразившие себя озерами, канавы, болота, теперь ставшие топкими и смертоносными, река, уставшая от безбрежности – всё стало успокаиваться и понемногу приходить к своему обычному состоянию. И люди тоже сняли наконец-то промокшую насквозь одежду и сели на травку на своих завалинках хоть немного улыбнуться доброму солнышку. Тут Лика и родилась. Роды были легкими, а Лика была совсем маленькая, красненькая, сморщенная, не ожидала Аграфена её так рано, семь месяцев всего проходила и вдруг почувствовала страшную боль в пояснице, думала, отпустит, а не отпустило. Забежала в баню и только крикнула соседке Полине через открытую дверь, надеясь, что та услышит: «Поля, доктора мне нужно, рожаю!» Повезло, Полина рядышком копалась на огороде, рванула, добежала, только не доктора привела, а тётку Настюху через три дома, повитуха была, она прямо сама на пути возникла, улицу переходила со своими гусями. Полина как почувствовала, лучше уж и не надо. Настюха обрадовалась. Давно не рожал никто в посёлке, а тут такое…

– Тужься, родная, тужься, Груня, воды отошли уж. Ой, маленькая идет, идет, сейчас уж будет с нами, Господь позолотил ее, вот головка светленькая, волосики торчат. Девчушка… – Настюха улыбалась блаженно, давно она никому не помогала в родах, а любила и знала своё дело. Не училась она ни на кого, а просто бабушка ей сказала однажды строго: «Настя, хочешь полезной быть для народу, научись роды принимать. Как я». И Настюха всем секретам у бабушки выучилась и заговаривать ещё научилась и лечить травами и настоями. Лучше любого лекаря была в деревне. Жила одна, не допускала к себе мужиков, остерегалась их, но лечить – лечила. А как революция пришла, так новая власть её к ведьмам отнесла, и перестал народ к ней ходить лечиться; всё больше к фельдшеру шли, к Никифорову. А она как-то его проучила, сама того не желая: в деревне помирал бревном забитый молодой парень, и Никифоров сказал, что ничего не может сделать, а Настюха вылечила его – отварами да молитвою Пречистой заговорила. После того случая Никифоров к ней в хату пожаловал, просил помогать ему, если что. Так Настюху признали снова. Умный был доктор.

И сейчас у Настюхи сердце пело: какая хорошая девочка пришла к Груне, а Груню все любили вокруг. И только маленькое сомнение закралось к Настюхе, когда увидела она глазки девочки: вроде неземные, смотрят так, как будто не прямо, а внутрь куда-то, словно раскосые, в разные стороны. И улыбаться стала она сразу, и такой улыбки отродясь не видела Настюха ни у одного новорожденного. Увидела она это и почувствовала – необычная девочка. Но говорить пока ничего не стала. Пуповину перевязала, посидела немного над Груней и пошла. Груня в простынях лежала, Полина да подбежавшая Лена мыли все вокруг, а у Настюхи сердце немного прихватило, странно, подумала она. Вроде с чего… И, сославшись на усталость, побрела домой. Сдала Настюха с тех пор, как перестали её за лекаря звать. У самой пошли напасти, будто не выполняла она своего предназначения, от того и посылал Господь на неё невзгоды. Пришла в хату Настюха и на колени упала перед Пречистой: «Спасибо Тебе, спасибо, помогла душу принять. Только чувство какое-то дурное у меня, что за девочка родилась. Успокой мою душу, Богородица, помоги!»

Груня держала малышку на руках и двигаться не хотела с этого места. Тут и Лаврентий подоспел, его же дочка, увидел жену счастливую, да комочек маленький, расплакался на глазах у всех. Лену обнял, подбросил до потолка, закричал: «Сестренка у тебя теперь, сестрёночка!»

Лаврентий так любил Груню, так боготворил, что не было у него слов, чтобы отблагодарить её. Бросился он из бани да постель постелил, да на руках занес Аграфену свою с дочкой, да уложил на кровати, да Полину попросил, чтобы сидела, присматривала за ними, а он покуда за продуктами должен. Надо роженицу кормить.

Заботливый был Лаврентий. И глазки дочки ему очень понравились – голубые, как у него. У Груни-то глаза чёрные были, как виноград, а тут голубенькие, как небо. Как рай. «Моя», – радовался Лавр.

Лика смотрела на мир очень ровно, свет вокруг себя излучала. Только головку не держала совсем. И координация движений была нарушенная. Ближе к годику Лаврентий и Груня стали понимать, что ребенок нездоровый родился. Думали, приспособится и будет как у всех головка, но нет. Разболтанные движения не приходили в норму, а глазки сияли, но сильно косили, будто плавали и смотрели вглубь. Доктор Никифоров сказал, похоже, что травма какая-то есть, отправил в город на рентген. Предполагал, что с головой что-то у ребенка. Отвезли дочку в Краснодар, там осмотрел её врач, снимок сделали, сразу ничего не сказали, а через месяц прислали приглашение к врачу. Врач объявил, что у Лики, а так дочку назвали, врожденная водянка головного мозга. И это не лечится. Можно операцию делать, но это надо ехать в Москву, да и какой результат будет, неизвестно.

* * *

– Личка, солнышко, ну я всё понимаю, тебе не хочется пол мыть. Ясно, ты ждёшь, что я помою. Я помою, дорогая, помою, конечно.

Я мыла пол, а моя двоюродная бабушка смотрела на меня светло и с нежностью. Мы только что возились с открытками, которые она вырезала. Это была её любимая забава: вырезать узоры из открыток и складывать их в чемодан. У Лики был свой чемодан.

– Аааа, Зоа, Зоа, а мэ мэ… на… оо э… – и жест в сторону ножа.

– Зачем тебе нож, Лика?

– Аааа о э…

Лика хотела ножом разрезать тряпочки для кукольного платья. Лике было чуть больше шестидесяти. Её развитие остановилось на кукольных играх. Она очень любила резать: лоскутки, открытки, она шила игрушкам одёжки, любила кукол. Любила меня, бабушку, маму и Диму. Любила кошку. Мыла пол в комнате и на кухне, но в последнее время быстро уставала и делала всё плохо, Лика даже иногда варила картошку. Но за всем этим нужно было следить.

– Зоа, – звала она меня, – Зоа, – и показывала, как сшила двумя стежками два лоскутка, а я ей нужна была, чтобы эти лоскутки превратить в одеяло.

Я любила Лику. Я даже пробовала гулять с ней во дворе. Правда, это было сложно: над ней сразу начинали смеяться местные пацаны, а бабульки на лавке опасливо посматривали – как бы чего не вышло. А мне нравилось гулять с ней. Мне казалось, что нужно, чтобы она ходила в магазин, и ей спокойно давали бы продукты в обмен на деньги, которые она приносила в подоле фартука. Лика почти всегда была в фартуке. Её трудовая жизнь началась в детстве. Когда стало понятно, что она так и не повзрослеет и не сможет учиться, Лику стали приучать к физическому труду. Особенно папа Лаврентий. Он возился с дочкой настойчиво, радостно, для него она оставалась светом в окошке. Так говорила бабушка.

Лика была совершенно беззлобная. Иногда она плакала, но только от грубости, которую мог проявить кто-то по отношению к ней. Лика улавливала малейшую интонацию гнева, агрессии, недовольства. Ей было достаточно услышать: «Да хватит тебе уже, что ты пристала, отстань от меня, надоела», чтобы заплакать. А плакала она горько, но также быстро прекращала, можно было просто подойти и погладить её по плечу и сказать что-то ласково. Голос, она слушала голос. Добрая Лика, моя двоюродная бабушка.

Лика ушла незаметно для меня, у меня был четвертый курс, я была вся в подготовке к экзаменам, в первой любви. Мне было не до этого. Однажды зимой мама приехала от бабушки и сказала, что Лика умерла. И мы её похоронили. И поели каких-то салатов. И мне очень долго потом не хватало её взгляда, доброго и живого. И бабушка скучала по ней, и кот.