Текст книги "Наваждение Пьеро"

– Ты, – почему-то выдавила она вместо положенного «вы», – что ты?

Но Никита уже обнял ее, не спрашивая и не уговаривая, и Лина неожиданно успокоилась, словно все уже решилось само собой и больше не о чем волноваться. Главное – в ней все решилось…

– Я сошел из-за тебя с ума, – шепнул он, и Лина почему-то сразу поверила, что это не просто фраза.

* * *

«Единственное объяснение любви в ее полной необъяснимости», – подумал Никита, в сотый раз повторив в воображении те несколько шагов к Лине, которые сделал почти на ощупь. О таком состоянии еще говорят «как во сне», однако он помнил, что сны бывали куда отчетливее. Как тот, что перенес его на палубу корабля, то ли существовавшего на самом деле, то всплывшего из пучины снов…

– Отче наш! – взмолился он, путая слова молитвы с теми, которые только что рождались в его душе. – Иже еси на небеси… Господи, я не могу поверить! Помоги нам, Господи, сжалься! Наверное, сейчас она думает, что совершила грех. Мы всего лишь целовались, Господи, неужели это грех? Конечно, я понимаю… Тем более я ведь был готов к большему. Я хотел большего. Всего! Но и то немногое, что она мне… себе позволила… теперь, возможно, мучает ее. Наверняка. Господи, освободи ее от этих незаслуженных мук! Да святится имя Твое! Да придет царствие Твое… На земле, Господи, пусть на земле будет Твое царствие! И пусть нам найдется в нем хоть маленькое местечко…

Он вспомнил, как о том же самом говорил один из знакомых поэтов. В «Богему» Баскаков наведывался редко, у него была своя студия, где его, не шутя, называли Отцом и Учителем. А «богемцы» были не особенно расположены слушать проповеди. Их как раз и привлекало то, что на чердаке все на равных. Никиту Баскаков чаще всего смешил, но сейчас ему вспомнилось то, над чем совсем не хотелось смеяться. Хотя он помнил, как усмехался, когда Баскаков стыдил их за то, что ни один из них и не подумал соблюдать Великий пост.

«Вам это кажется необязательным, – говорил он тонким, похожим на дьяконский голосом, зачем-то все время поднимая худое, темное лицо, хотя все сидели. – Мол, ничего не изменится от вашего участия или неучастия в судьбе мира. Не вы его сотворили, это верно. Но ведь сейчас он еще несовершенен. И вы должны хотя бы задуматься, решить для самих себя, как вы хотите жить: божественно в божественном мире с божественными людьми? Или небожественно в небожественном мире и с небожественными людьми?»

«Она – божественная, – Никита даже застонал от радости, которая заключалась в этих словах. – Я хочу этого… Божественного. Господи, почему – нельзя? В чем грех?»

Ему вспомнилось, что сам Баскаков женат во второй раз и, по его словам, счастлив. По крайней мере, во время другой своей чердачной проповеди он сказал: «Вот вы, наверное, думаете, что рай в шалаше – это сплошная иллюзия… А ведь он существует. Я живу в этом раю».

Никита хорошо представлял тот самый рай, потому что бывал у Баскаковых, которые жили в восемнадцатиметровой комнате общежития, принадлежавшего тому самому университету, где преподавал он сам. Его и тогда не тянуло даже ухмыльнуться словам поэта, который – единственный в их кругу! – открыто называл себя счастливым человеком. В то время Никита уже писал свою книгу стихов, с которой собирался прийти к Лине…

«И я пришел! – возликовал он, будто только сейчас осознав это. – И она не закрыла дверь…»

Все произошедшее между ними могло показаться неоправданно внезапным кому угодно, даже Лине, только не самому Никите. Он шел к этому дню три года. Через сомнения и страдание, вдохновение и сумасшествие. Он вынашивал этот день в сердце, и рано или поздно рождение должно было произойти.

И вместе с тем главным в случившемся все же была внезапность, ведь еще накануне Никита и предположить не мог, что это произойдет – вот так. Даже без помощи книги, за которую он надеялся ухватиться, как за самодельный спасательный круг. Его воображения никак не хватало на то, чтобы представить, что он может заинтересовать Лину сам по себе, без блестящих доспехов. Он повторял в счастливой растерянности: «Значит, во мне что-то есть? Что-то ведь она увидела?»

Сейчас ему не хотелось помнить, что почти двадцать лет назад то же в нем увидела Таня. А может, ей открылось совсем другое, ведь каждый человек так многогранен, что разные люди могут находить в нем даже прямо противоположное. Иногда Никита пытался понять: что же в нем главное? Он, не ломаясь, находил себя человеком неглупым и веселым. Вернее, он был таковым до тех пор, пока его не подкосила эта беда с книгой… Но этими же качествами обладали миллионы людей, а Лина открыла себя именно ему, и Никита не мог объяснить – почему?

Он сам понимал, что сейчас еще только возвращается к себе прежнему. С его стороны было, конечно, слишком опрометчиво прийти к Лине в этот, самый невыгодный для себя момент. Он не догадывался о ее слабости к мужчинам, способным тронуть сердце. Наверняка ему не очень понравилось бы, что первой в ее душе родилась жалость к нему. И еще меньше понравилось бы, если б он узнал, что куда больше Лина жалеет своего мужа.

Сам он старался вообще не думать о жене. Невозможно было не испытывать при этом сочувствия, а оно всегда накатывало на Никиту волной мощной настолько, что могло унести к Тане против его воли. Только ему не всегда удавалось уследить за своим сердцем, и оно то и дело сжималось, как вот только что: Никита взглянул на часы и вспомнил, что в это время Муську всегда укладывают спать.

Его сразу потянуло позвонить дочке, сказать хоть что-нибудь, какую-нибудь нелепость, которая ее рассмешит. Но Никита решил, что может взбудоражить ее и разговором, и ощущением своего неприсутствия, и потом она долго не сможет уснуть. Как иногда после вечерних репетиций, если они хоть чем-нибудь были непохожи на другие.

«Поздно», – сказал себе Никита, и это слово отозвалось в нем неожиданной радостью – оно не имело отношения к Лине.

Но от мысли о дочке вдруг вспыхнул целый фейерверк фантазий. Никита оцепенел, с восторгом вглядываясь в праздничное буйство собственных идей, потом, как в детстве, заорал на всю квартиру:

– Папа!

Хоть отец и прибежал быстро, сразу стало ясно, что он уже спал – в его взгляде просматривалась какая-то очумелость.

– Ну? – выкрикнул он, ворвавшись в комнату. – Что?

– У тебя есть старые простыни? – спокойно спросил Никита, хотя внутри у него продолжала искрить радость.

– Я же тебе застелил…

– Нет! Не спать… Мне нужно… две. По крайней мере.

Слегка очнувшись, отец всплеснул руками, напомнив Никите мать – это у нее была такая привычка.

– Господа, он опять собрался изображать привидение!

– А я это делал? – удивился Никита. – А, точно… Так вот почему я это придумал… Нет, на этот раз не привидение, успокойся. Я, знаешь… хочу соорудить костюм Пьеро. Ты мне поможешь? Один я вряд ли справлюсь.

Отец присел на его кровать и потер колени – острые и безволосые. У Никиты отчего-то дрогнуло сердце, когда он взглянул на эти колени.

– И куда ты намерен отправиться в этом костюме? Милостыню просить? «Господа, я не ел четыре дня…»

– А по-французски слабо?

– Ты хочешь рассмешить ее или разжалобить?

– Не знаю, – вздохнул Никита. – Может, и то и другое. Что лучше удастся.

У отца сразу повеселели глаза.

– А Пьеро все-таки удалось тронуть сердце этой правильной дурочки, – сказал он. – Или я все перепутал?

– Надеюсь, что удалось. Но не помню.

– Может, тебе стоило для начала перечитать сказку? Раз уж ты ее выбрал в качестве сценария.

– Нет уж! – вскинулся Никита. – Я собираюсь придумать свою сказку. Ничьи сценарии мне не нужны.

С неоправданной убежденностью отец сказал:

– Ты ее придумаешь, это точно. Что-что, а сказку… Признайся, ты уже с ней познакомился?

Усмехнувшись, Никита прикусил губу, как делала Лина:

– Скажем так: я подобрался к ней вплотную.

– Теперь ты играешь в разведчика…

– Похоже?

Отец вдруг улыбнулся так радостно, как будто увидел кого-то за его спиной:

– Помнишь, у нас был «мичуринский»? Потом продали, когда мама заболела…

– Там было полно малины…

– Ты любил ползать между ограждениями, прятался в траве. Оглянешься, над лопухом твоя голова торчит.

– Вот я «лопухом» и вырос, – без сожаления заметил Никита. – Зачем-то рассказываю студентам про Леонардо да Винчи, хотя их куда больше интересует Леонардо ди Каприо.

Укоризненно цокнув, отец протянул густым, «поповским» басом:

– Вот, господа, память человеческая! Он уже забыл, как сам бредил этим французом – Бельмондо.

– Почему? Я помню. Я и сейчас его люблю.

– Тогда не цепляйся к студентам.

Никита устало отмахнулся:

– Да я не цепляюсь… Я просто боюсь, что они так и останутся одномерными, если мне не удастся их заразить.

В ответ он неожиданно услышал:

– Ты счастлив?

– Что-что?

– Ты заражен этим… Ты счастлив?

Во рту внезапно пересохло до того, что оказалось нечем сглотнуть. Оставив эту попытку, Никита сипло спросил:

– Думаешь, чем человек мельче, тем он счастливее?

– Я знаю только то, что чем сам он глубже, тем и страдания его глубже, – ответил отец серьезно до того, что захотелось поёжиться.

Поднявшись, он обогнул сына и подошел к старому шкафу, стоявшему в комнате столько, сколько Никита себя помнил. Покопавшись на верхней полке, отец достал пару белых простыней.

– Держи. Нормальный отец, конечно, попытался бы уговорить тебя избавиться от этих страданий… Но ты так упорно притягивал их… Наверное, они тебе нужны.

– Нужны.

Вдруг у Никиты вырвалось как-то не по-взрослому:

– Пап, я поцеловал ее!

– О господи! – Отец засмеялся и потрепал его по щеке, как давно уже не делал. – Студентов он учит…

– Подожди, не уходи, – спохватился Никита и движением фокусника встряхнул обе простыни. – Ты умеешь делать выкройки?

– Это ты так шутишь? Или действительно не соображаешь, о чем спрашиваешь? Когда это ты видел, чтобы я что-нибудь шил?

Никита расстелил на ковре одно полотнище:

– Давай я лягу, а ты меня обведешь.

– Что значит – обведешь?

– Контуры. Вот фломастер.

Не дав ему лечь, отец ворчливо заметил:

– Ты еще глупее, чем я. Даже мне известно, что материал нужно сложить вдвое и выкраивать половину.

Когда Никита улегся на простыню так, чтобы сгиб приходился на позвоночник, и отставил в сторону руку, отец придирчиво оглядел его сверху и рассмеялся:

– Господа, мой сын – резиновый мальчик!

– Почему это я – мальчик? – обиделся Никита, пропустив «резинового».

– Это я так тебе завидую, – пояснил отец. – Мне жаль, что я перестал быть мальчиком.

– Когда это? Разве взрослые возятся с бродячими кошками? Взрослые орут благим матом: «Не трожь ее! Лишай подцепишь!»

– Так ты ее действительно поцеловал?

Подложив под голову другую руку, Никита внимательно посмотрел на него с пола:

– Ты, может, мне не веришь?

– Не далее как вчера, как подсказывает моя слабая память, ты утверждал, что даже незнаком с нею.

– Ну и что?

– Так бывает? Так бывает.

– А как по-другому? Если людей сразу не потянуло друг к другу, разве потом это может возникнуть?

Отец с кряхтением опустился возле него на колени.

– Наверное, может, – сказал он с сомнением и с прищуром опытного мясника оглядел распластанное тело сына. – Хотя у нас с твоей мамой все вышло точно так же. Нам не хотелось себя мучить.

– Рукава должны быть широкими и длинными. И на швы оставь! – предупредил Никита, когда тот уже занес фломастер.

– Он меня еще учит!

– А откуда ты можешь знать? Ты же кричал, что не умеешь делать выкройки!

– Не умею. Но я все-таки инженер! Как ни как… На такую мелочь у меня ума хватит… Мы соорудим только балахон, а белые штаны я тебе найду. Где-то валяются со времен Васькиной медицинской практики.

Скосив глаза, Никита проследил за возникающей на простыне дрожащей красной линией.

– Кардиограмма да и только…

Посопев, отец равнодушно спросил:

– Ты, конечно, собираешься сшить это за ночь?

– Я… попытаюсь.

– Твоя мама была такой же нетерпеливой.

Никита решился спросить напрямик:

– Почему ты ей изменял? Ты ведь ее любил, это даже мы чувствовали.

– Ее одну и любил.

«Собачьи» складки на его лице обозначились еще больше, и Никита пожалел, что вообще затеял этот разговор. Но ему действительно хотелось знать…

– Что тебе сказать, – заговорил отец, только доведя до конца линию. – Обычная мужская дурь – сравнить. Убедиться, что тебе досталось лучшее. Честно тебе скажу: никакой гордости за себя я так и не испытал. И радости тоже. Паршивое было ощущение, когда я потом приходил домой и видел вас всех… Мне даже не перед ней было стыдно, перед собой. Она не узнала. Слава богу… Наверное, у тебя это в крови – ты тоже не можешь относиться к таким вещам легко. Так что, если ты всего лишь собираешься проверить…

– Нет! – громко сказал Никита. – Это совсем другое…

– Ну как знаешь… Вставай. Теперь нужно вырезать это уродство.

Взяв простыню в руки, он оглядел неровный контур и поморщился:

– Страшно представить, что из этого получится! У меня такое смутное ощущение, что выкройки делаются совершенно иначе.

– Я догадываюсь, – усмехнулся Никита. – В ателье заказчиков не заставляют ложиться на материал. Но у меня времени нет все высчитывать. Пусть выйдет как выйдет…

Привычно обратившись к невидимой публике, отец развел руками:

– Вот в этом он весь, господа! Пусть выйдет как выйдет. К ней ты подошел с такой же установкой?

– А как иначе? Разве можно заранее знать, как именно выйдет?

Отец с опаской заметил:

– Тебе все же не помешало бы поспать. Ты ведь еще не совсем восстановился после…

– …дурдома, – подсказал Никита.

– После болезни, – строго поправил отец. – Что за странная тяга сделать из этого анекдот?

Ухмыльнувшись и состроив идиотскую гримасу, Никита достал шкатулку с нитками, которую после смерти матери никто не трогал, и устроился на кровати. Внимательно проследив за сыном, отец сокрушенно проговорил:

– У моего мальчика положительно не все дома… Он собирается шить вручную! Машинка же есть.

Никита промычал, откусывая нитку:

– Да ну ее! Я ее с детства боюсь. Мама перестаралась. Она вечно меня стращала, что можно прострочить палец.

– А тебе какая разница? Для себя же шьешь. Главное, к рукаву пристрочи…

– Спасибо, – вежливо отозвался Никита. – Шел бы ты спать, пап. А то я с тобой и за три ночи не сошью.

Но когда отец, еще немного поворчав, ушел, Никита поёжился от вплотную подступившего одиночества. Оно холодно дышало в шею, и Никита подумал, что они со смертью в близком родстве. И еще не известно, что страшнее…

«Почему люди называют это „свободой“? – Он проколол ткань и задумался. – Свобода – это радость. Это полет на корабле. С ней. С Муськой. Вот – свобода. От всех условностей. От недосказанности, неясности. Когда все понятно и все в радость. А сейчас этого нет. Я просто остался один. Какая в этом радость?»

Под окном, где до этого только сонно вздыхал ветер, кто-то легко рассмеялся и раздались быстрые шаги.

«Женщина», – подумал он с нежностью, хотя никогда не поклонялся женщине, как таковой. Никита любил отдельных женщин, но всегда помнил, что среди них встречаются премерзкие создания. Впрочем, как и среди мужчин…

Сейчас же ласковая мысль о женщине не просто подумалась им, но – увиделась. И это было лицо Лины. Женщина – Лина. Теперь по-другому Никита не мог ни видеть, ни чувствовать. Ее лицо проступило сквозь темное пространство до того явственно – со своим теплым запахом, с влажностью губ, с растерянностью взгляда, – что Никита даже застонал, спрятавшись в нелепый, несшитый костюм Пьеро. Когда Никита поцеловал ее, Лина взглянула на него, как ребенок, впервые вкусивший тайну взрослого мира: испуганно и радостно.

«Ей хотелось этого, – задыхаясь от своего болезненного счастья, твердил Никита, прижимаясь лицом к старой материи. – Она так смотрела на меня… Господи, я ждал этого три года! А кто знает, может, и не надо было ждать? Приди я тогда, и все случилось бы давным-давно. А сейчас все уже решилось бы. Мы уже улетели бы на том корабле. Я три года пробирался сквозь собственную трусость…»

Но что-то ему подсказывало: все события на Земле только тогда приносят людям счастье, когда они происходят своевременно. Никто из опередивших свое время не получил от жизни той радости, какой ждал и, безусловно, заслуживал, делясь той полнотой, что была в нем, со всем человечеством. Но времени подвластны все, как один человек, так и целый мир…

Вспомнив эту простую истину, Никита заключил, что должен был пройти через эти месяцы тоски и безнадежности, через предательство и темный ужас болезни, чтобы наконец все сбылось.

«Я опять тороплюсь! – одернул он себя и в подтверждение принялся делать быстрые стежки. – Ничего еще не сбылось… Мне же не двенадцать лет, чтобы считать поцелуй признаком настоящей любви… Я любил ее, когда и думать не смел, что поцелую. Впрочем, нет… Думать я смел и об этом, и о большем. Кто мог мне это запретить?»

Никита шил, не особенно заботясь о качестве, ведь это был одноразовый костюм. Стежки выходили широкими и неровными, но главное было – успеть до рассвета. Сначала Никите казалось, что это совершенно невозможно, но он продолжал торопиться, стягивая мягкую ткань и цепляясь за пальцы острием иглы. Однако уже через час он обнаружил, что сильно переоценил трудоемкость своей работы – балахон оказался готов.

Не веря себе, Никита встряхнул его и осмотрел мятый, скукожившийся на швах наряд Пьеро, которому не хватало ярких помпонов на груди. Но Никита уже решил, что просто нарисует круги акварельными красками. Его немного беспокоило, что Васькины штаны окажутся слишком коротки, но, с другой стороны, так выходило еще забавнее.

«Чего же я все-таки хочу: рассмешить ее или разжалобить? – повторил он отцовский вопрос и спохватился: – А колпак? У Пьеро ведь был какой-то колпак…»

Никита с сомнением осмотрел остатки простыней и, отложив балахон, обмотал голову куском полотна. Замерив, он вырезал длинный треугольник, кое-как сшил его и с трудом натянул на голову.

– Полный идиот, – убежденно сказал Никита, посмотрев в зеркало. – Какого лешего я это делаю? И чем, интересно, я намажу лицо?

Очередное мелкое препятствие показалось непреодолимым – не зубной же пастой мазаться, как в пионерском лагере! Если б он был дома, у Тани обязательно нашлась бы белая кремовая маска, но у отца смешно было и спрашивать об этом.

Можно позвонить сестре, и она что-нибудь привезла бы даже среди ночи, но Никита был уверен, что в такое время трубку схватит ее квадратноголовый. С ним ему не хотелось даже здороваться, а бросать трубку тем более глупо, что у них имелся определитель номеров.

– Придется пастой… Раз уж впал в детство.

Никите не хотелось шастать по квартире и будить отца, который наверняка и без того с трудом уснул. В мелкие чашечки с краской он просто поплевал и намазал на передней части балахона три пятна – красное, зеленое и черное.

– Вот так, – прошептал Никита и расстелил готовый наряд на письменном столе – чтобы просох. Внутрь он вложил газету, опасаясь, как бы цветные пятна не проступили на спине.

Теперь его начал душить смех: «Что я задумал?!» Не забывая об отце, Никита беззвучно корчился, держась за край стола, и чувствовал, как начинают болеть мышцы живота. Он сделал несколько шагов и рухнул на кровать, еще продолжая смеяться, но уже сознавая, что это больше похоже на истерику. Она тоже была порождением страха, через который Никита протискивался, защищаясь своими стихами, но из которого до сих пор не мог выбраться, потому что еще не научился поднимать свой корабль.

Ему было страшно отрываться от всего, что много лет составляло его жизнь, и пока он по-настоящему еще не сделал этого, ведь Тане он сказал, что просто поживет у отца. Это было и правдой, и неправдой, и Таня, конечно, это понимала. Не только потому, что никогда не была дурой, но больше потому, что она чувствовала Никиту как никто другой.

Он подумал об этом и впервые поразился тому, как могла Таня, с ее почти первобытной интуицией, ничего не заподозрить за столько месяцев?

«А если она знала? – ужаснулся он. – Как она жила с этим, если знала?»

Никита увидел ее черные волосы, упавшие на подушку так, будто по спальне гулял ветер и сдувал их с лица. Танина голова всегда ютилась с самого краешку, а волосы занимали всю подушку, словно это им и требовался главный отдых. Иногда просыпаясь, Никита гладил эти сонные волосы и радовался тому, какая она тихая в эти минуты, расслабленная, теплая… Пробуждение пронизывало Таню мощным разрядом – она вскакивала и начинала как угорелая носиться по квартире, весело покрикивая: «Ну, вставайте же! Вот лентяйка… Ты еще не умылся? Давайте за стол!»

– У нее действительно столько дел, что не успеешь и на четверть, если сбавить темп, – прошептал Никита, ничуть не удивляясь тому, что выступает сейчас адвокатом жены.

Она и танцы ставила такие же – темпераментные, чуточку безумные, чтобы черные волосы – вразлет, чтобы лицо блестело от пота… Никите же всегда хотелось защитить жену от того невыносимого ритма, в котором Таня жила, от бесчисленных мелочей, которые невозможно было запомнить, а она себя заставляла, от тысячи нужных ей телефонных звонков, от нервозности, сопровождавшей ее повсюду. До того момента, когда она рассыпала по подушке свои волосы…

Однажды Никита даже спросил ее: «Ты не устала так жить? Это же какая-то сумасшедшая гонка… И для чего? Больших денег танцами не заработаешь. Не такими танцами… Ради чего же ты себя так изводишь?»

Таня улыбнулась как-то жалобно, и стало ясно, что она просто не понимает мужа.

«А как еще можно жить? – спросила она, напрягая свои странные, продольные морщины на лбу. – Я по-другому не умею. Так, как ты? Часами просиживать с книгой? О, я бы со скуки умерла!»

Она не пыталась уколоть его, она говорила искренне. Таню нельзя было упрекнуть, что она совсем ничего не читает, но ей удавалось это между делом – в автобусе, между репетициями, за обедом… Никита объяснял эту способность к поглощению на ходу тем, что детективы, которые ей нравились, можно читать и вниз головой. До болезни его начинало мутить уже на первом абзаце.

«Это же какой-то мертвый язык! – взрывался Никита. – Как ты можешь это читать?»

«Я расслабляюсь, – невозмутимо отвечала Таня. – А для чего еще нужны книги? Они должны отвлекать и увлекать. Скажешь, не так?»

«Букварь и то более увлекателен…»

«Ну, не скажи… Здесь такой сюжетец! Твоему Чехову даже не снилось».

«Я надеюсь», – бормотал Никита и прекращал спор. Как можно спорить о том, чего человек не чувствует? Это все равно что расписывать дальтонику красоту радуги…

После одного из таких разговоров Никите вдруг вспомнилось, как один поэт в их «Богеме» сказал о Тане, а Никита нечаянно подслушал: «Вот женщина, от которой с двадцати шагов глаз не оторвешь. А с трех – уже оторвешь…»

Теперь ему казалось предательством, что он не вмешался тогда, не вступился за жену, а сделал вид, будто ничего не слышал, рассудив, что говорилось это не ему. Никита даже пытался вспомнить: не обрадовался ли этим жестоким словам, которые косвенно оправдывали его внутреннюю измену. А ей, конечно, нужны были оправдания, как любому греху, если собираешься жить с ним.

«Если все же ты – мой грех, – сказал он лицу Лины, которое смотрело на него с улицы через окно, еще не задернутое шторами, – я отмолю тебя, вот увидишь… Выпрошу у Бога. Больше ведь мне ничего не надо».

Он так ощутимо почувствовал скользкое тепло ее губ, что опять скорчился на постели, только на этот раз не от смеха. Всё в нем просило этой женщины, которая была и старше его жены, и не так ярка, и не так хорошо сложена. Никита даже не сомневался, что Лина не сможет быть так ловка и подвижна в постели, как Таня, но ему и не хотелось этого. Его никогда особенно не привлекал спорт, он желал совсем другого…

«Нежности? – попытался понять он. – Чего? Любви? Просто любви».

Он вспомнил выдумку Антона на счет земной и космической любви и назвал ее бредовой. Ему всегда верилось, что любовь есть любовь. И она всегда – от Бога. А если не от Него, то это и называется по-другому.

Не догадавшись, что это уже снится, Никита опять увидел Лину, почти не похожую на себя – нетрезвую, сидевшую на полу в незнакомой комнате. Может, это ее собственный дом… Кроме них двоих, там никого не было, и Лина грубо говорила ему, растягивая слова: «Вообразил, что ты и есть тот человек, который мне нужен? Ска-а-жите, пожа-а-луйста!»

Эта сцена повторялась и повторялась, как отснятые на одну пленку дубли к какому-то фильму, а боль, которую она вызывала в Никите, почему-то не утихала, а наоборот – только усиливалась.

Он проснулся совершенно измученный и обнаружил, что даже не разделся и не разобрал постель. За окном было темно. Оказалось, что Никита проспал всего три часа. Сев на кровати, Никита вгляделся в черное стекло, но лица Лины за ним больше не было. И луны тоже. Он даже напрягся, вспомнив, как недавно такая же тьма была в нем самом. Но сейчас этого Никита в себе не видел.

Вспомнив сон, который оборвался только что, Никита понял: «Я любил бы ее и такой». Ему даже стало легче, будто он получил подтверждение подлинности своей любви. Легко влюбиться в женщину, играющую на рояле или собирающую листья. А вот если с этой женщиной случается беда? Сохранить свою любовь в этой беде… Теперь Никита знал, что смог бы.

Раздевшись, он улегся, как положено, и уснул уже успокоенный. На этот раз темнота, в которой не было снов, оказалась приятной. Ему только казалось, что его покачивало всю ночь, будто выплывший из прошлого видения корабль опять увез его. Никита не сопротивлялся. После того как он ступил на деревянную палубу в первый раз, у него заметно прибавилось сил…

Он и сейчас, проснувшись, испытал почти юношеское ликование от того, что по венам бродила растворившаяся в крови радость.

– Ночь прошла, а я все помню, – перефразируя Муськины слова, пробормотал он.

Улыбнувшись тому, как просто подумалось о дочке, он шепнул ее имя, а следом потянулось другое, поднявшееся из самой сокровенной глубины:

– Лина…

А за ним, будто угодившие в один невод, уже показались имена матери, Васьки и Тани… Всё это были женские имена. В каждом слышались и боль, и радость, связанные с той, что носила это имя. Но сейчас Никита хотел настроить себя только на радость, опьянеть от нее и поглупеть до того, чтоб решиться выйти на улицу в уродливо сшитом костюме Пьеро. Или наоборот – пропитаться и своей тоской, и страданием всех этих женщин до такой степени, чтоб ничего другого и не оставалось, как раскрасить белым лицо и нанести штрихи черных слез, потому что свои уже оказались выплаканы.

Постаравшись не привлечь внимания отца, уже вовсю ворковавшего на кухне со своими кошками, Никита пробрался в ванную и, не жалея пасты, выдавил в ладонь длинную, истончавшуюся в хвосте колбаску.

– Кроме меня, такой дурости никто не мог придумать, – бормотал он, намазывая щеки и лоб.

Его и самого озадачивало, почему, сознавая всю очевидную нелепость своей затеи, он не отказывается от нее, а упорно стремится показаться Лине во всей красе. Если б черный провал остатка ночи не заставил его забыть первый сон, Никита уже догадался бы, что ему всего-навсего хочется узнать: нужен ли он ей – всяким? Жалким шутом, сочиняющим бездарные стихи, но влюбленным в нее, влюбленным до самого нутра и насквозь. До бескровности лица, до черной стылости слез…

– Не знаю, – ответил Никита своему отражению, не додумавшись до этого простого объяснения. – Будь, что будет…

На цыпочках вернувшись в свою комнату, Никита накрасил губы обычным черным карандашом и нарисовал изломанные брови и слезы. Потом увидел на кровати белые штаны, которые неслышно принес отец, и усмехнулся тому, что они прячутся друг от друга, как агенты разных разведок. Не враждующих, но и не сотрудничающих.

«Я просто боюсь, что он меня отговорит, – понял Никита. – Ночью эта идея не показалась ему сумасшедшей, но ведь днем все мы трезвеем…»

Стараясь ничего не порвать, он оделся, поправил колпак и подошел к зеркалу.

– Да, меня точно не долечили, – сказал он, разглядев себя со всех сторон. Сожаления он не чувствовал. О чем жалеть? Что есть, то есть.

Она может признать это своим или отречься, но Лине нужно узнать, что этот Пьеро сидит в нем. Он все равно обнаружится рано или поздно, но тогда это может показаться Лине обманом.

– Я не хочу, чтоб она думала обо мне лучше, чем я есть, – Никита, настаивая, кивнул своему отражению. – Разве я настолько плох, чтобы не принять меня таким?

Втайне он подбадривал себя мыслью, что его же любит за что-то столько лет такая женщина, как Таня. Хотя это тоже казалось нечестным – прибегать к помощи человека, которого предаешь. Поэтому он заставлял себя думать о Лине, только о Лине, и ни о ком, кроме Лины. И это давалось ему несложно…

– Ты сразишь ее наповал, – сказал отец, когда Никита решился выбраться из комнаты.

– Я выгляжу совершенно сумасшедшим? – на всякий случай поинтересовался он, хотя и без того был в этом уверен.

– Абсолютно. Но как раз это и может ее поразить… Господа, найдите женщину, которой не хотелось бы, чтобы ради нее сходили с ума!

Никита огляделся:

– А где твой зверинец? Они же только что были здесь! Чавкали, как тигры…

– Подсматривал?

– Проходил мимо.

– Вот и они всего лишь проходили мимо, – сказал отец, и в его лице опять что-то дрогнуло и печально обвисло. Даже трудно было сказать, что именно, просто возникло ощущение тяжести.

«Почему я чувствую себя так, будто чем-то его обижаю?» – Никита спросил себя об этом, уже догадываясь, что невозможно объяснить ощущение вины детей перед родителями. Он улыбнулся отцу, но при этом подумал, что все мы недодаем друг другу. Этим не стоило бы и мучиться, если б мы не любили тех, перед кем виноваты. Но любовь в данном случае ничего не меняет.

– Заведи себе одну вместо целой стаи, – посоветовал он. – И не выпускай из дома.

Отец усмехнулся:

– Думаешь, в этом счастье?

– Нет, не в этом! – внезапно рассердился Никита. – Я, может, и выгляжу полным идиотом, но на самом деле еще кое-что понимаю.

Неожиданно отец погладил спрятанное в балахоне плечо Никиты. Рука сползла вниз, легко скользнув по пальцам сына, будто он снял злость Никиты, которая была совсем не свойственна ему, и потому задевала обоих. Потом он жестом придирчивого покупателя погладил изношенную ткань:

– Я должен был сделать то же самое…

– Что?

– Нарядиться кем-нибудь… Сочинить стихи. Чтобы она знала, как я ее любил.

«Он расплачется!» – испугался Никита, но отец добавил совершенно спокойно:

– Ты мудрее нас всех. Может, нужно потерять рассудок, чтобы обрести такую мудрость? Что это все мы так дорожим своим рассудком? Кого из нас он сделал счастливым? Мы все несчастны, господа! Потому что все мы – разумны.