Текст книги "Просто вспомни обо мне…"

Глава 6

Тепло оказалось темного цвета. Солнце, сжалившись, подышало на землю, и снег вокруг сосен просел синеватыми полукружьями, какие бывают под глазами людей, в душах которых поселилась усталость.

Присев на корточки, Данил разглядывал темные углубления и пытался понять: чья же это проступает усталость – сугроба, зимы или самой земли? Может, ей уже невмоготу лежать там, под снегом, и хочется потянуться всем телом, расшуметься ручьями, пустить всходы?

Данилу было жаль землю. Она представлялась ему такой же одинокой и сжавшейся от страха в своей вынужденной неподвижности, каким был он сам в тот день, когда Даша приехала и забрала его. Он не очень отчетливо помнил тот странный день, а еще хуже были до него. Порой ему казалось, что там – до появления Даши – вообще ничего не было. Но она с ним не соглашалась.

Она говорила, что раньше он был с Ксюшей, и то сердилась, что Данил не помнил эту Ксению, то радовалась. И в зависимости от Дашиного настроения он то соглашался, то отрицал, интуитивно под нее подлаживаясь. Но в душе Данил не то чтобы не верил ей, но – сомневался. Он говорил себе, что Даша напутала. Не потому, что не помнил никакой другой женщины, но знал: ее просто не могло быть.

В то утро, когда мороз нехотя отступил, Данил вышел из дома и долго бродил по городу. Он сделал это вовсе не оттого, что ему хотелось гулять. Без Даши такие прогулки были скучными и немного страшноватыми… Но к Сережке собирался прийти друг, и Данил сразу почувствовал, что мальчик будет стесняться его при посторонних. Сережка не сказал ему этого, только бросил быстрый, смущенный взгляд. И Данил поспешно засобирался, а мальчишка вдруг кинулся ему на шею и влажно забормотал в самое ухо:

– Данил, ты не подумай… Ты только возвращайся, ладно? Не потеряйся там.

Для подстраховки он написал на обрывке листка в клеточку их адрес и сунул Данилу во внутренний карман.

– Спросишь, как пройти, если что, – не поднимая глаз, сказал Сережка и заботливо расправил овчинный ворот, как делала его мать.

– Я и сам нашел бы, – сдержанно отозвался он, не обидевшись на то, что приходится уходить.

Данил все еще помнил, что это он свалился Сережке на голову, но и особенной радости не испытывал.

– Ну, ясное дело! – горячо отозвался мальчик. – Это так, на всякий случай. Ты ведь еще плохо знаешь наш город. Мало ли что…

«Ваш город? – удивился Данил про себя. – А мой где?»

Но спрашивать этого он не стал и, погладив разгоревшуюся Сережкину щеку, торопливо вышел, чтобы не встретиться с его другом. Во дворе он умерил шаг, ведь мороз больше не вынуждал спешить, а ему хотелось все как следует рассмотреть.

Сперва Данил долго бродил по улицам, вглядываясь не столько в лик города, сколько в человеческие лица. И ясно видел, что ни одна из встреченных им женщин не полезла бы с ним под стол, чтобы вообразить себя индейской девушкой. И не сделала бы из него Морского Царя. И, главное, не рискнула бы отправиться на радугу. У этих женщин были скучные, озабоченные лица, а Даша улыбалась ему, даже возвращаясь домой после съемки, хотя Сережка говорил, что «мама зверски устает». Данил не представлял, о чем можно поговорить с этими женщинами. Ему казалось, что они и разговаривать-то не умеют…

Тогда к нему и пришло понимание, что Даша – единственная, с кем ему хочется быть рядом. Пришло спокойно, без горячечной восторженности, которая может остыть быстрее, чем успеешь всё до конца прочувствовать. Откровение это напоминало естественное осознание младенцем, которая из женщин, толпящихся возле колыбели, – его мать. И в этом великом знании нет даже лазеек для сомнений. Он понял это и успокоился.

Ему тут же расхотелось видеть других людей, и Данил повернул к лесу, где они отыскали Сережку. С наступлением оттепели следов там еще прибавилось, но Данил был убежден, что это не помешало бы ему найти мальчика снова, если б всё повторилось. Он не мог объяснить, как у него получилось чувствовать вибрации, и не был уверен, проделывал ли подобное раньше. Об этом он и не думал.

Сдерживаясь, чтобы не запеть, Данил быстро шагал по то и дело скрещивающимся лыжням, которые опоясывали Землю беспорядочными меридианами, и ему было весело. В лесу одному оказалось не страшно, ведь бояться было некого. Это в городе приходилось то и дело настороженно поглядывать по сторонам. Люди казались ему странными, и Данил уже знал, что кажется странным им.

Отыскав то поваленное дерево, где уснул Сережка, рискуя уже не проснуться, Данил сел на трухлявый ствол и улыбнулся двум сердитым снегирям, которые до его прихода выясняли свои сложные птичьи отношения.

– Не ссорьтесь, – попросил он. – А то останетесь поодиночке, знаете, как плохо будет…

Ему отчетливо представилось, что он здесь один не потому, что ушел погулять, а потому, что опять потерялся. В жизни так много дорожек – протоптанных кем-то и еще не хоженных, – что не заблудиться можно лишь в том случае, если у тебя в руках надежный компас и ты безоговорочно следуешь его указаниям. Данил не подозревал того, что большинство людей то и дело сворачивают с указанного таким высшим компасом направления. Ему казалось, что он один такой на всем белом свете…

Он не имел ни малейшего представления, сколько прожил в таком состоянии. Ему запомнился лишь один день, озарившийся Дашиным появлением. Но до той минуты день был жутким и холодным. Он дергал Данила в разные стороны, и он, не вставая со своего насиженного пятачка в чужой квартире, метался, как умалишенный, от одной тропинки к другой, но каждая вела к пропасти.

А потом вошла она… Нет, даже не вошла! Сперва Данил слышал ее вопросительный голос и сразу понял: она его ищет. И тогда не только мозг его, но и все тело, каждый трясущийся от напряжения сустав наполнились теплой, успокаивающей уверенностью: ей известна правильная дорога, она его выведет. А когда она еще и назвала его по имени, Данил понял окончательно – эта светловолосая женщина пришла именно за ним, ошибки быть не может.

Это он вспоминал, наблюдая за снегирями, но теперь снова ощущал легкое беспокойство. Ему то и дело мерещилось, будто он упускает что-то важное, но само это важное Данилу никак не удавалось ухватить. Интуитивно он чувствовал, как необходимо сделать нечто, чего ждут от него и Даша, и Сережка. Они оба точно знали то, что в его душе возникало лишь всплесками смятения, но почему-то не спешили посвятить в это его. А сам Данил только беспомощно твердил: «Я должен что-то сделать, должен…»

И только сейчас, оставшись наедине с собой, можно было по-настоящему задуматься, и в то же время – без страха, ведь ему было куда вернуться, Данил неожиданно понял, что ключевым словом в той фразе, которую он без конца повторял, было не «что-то», а «сделать». Просто – делать.

Ему живо представилось Дашино лицо, каким оно становилось к вечеру – желтоватое от усталости, с запавшими темными глазами, и даже пушистые волосы бессильно обвисали вдоль щек. Данилу было жаль ее до кома в горле, но почему-то до сих пор ему и в голову не приходило, что нужно всего лишь разделить с ней это мучительное слово «делать». И тогда ей станет в два раза легче. Однажды он, правда, заговорил об этом, но тогда они не нашли решения, а сейчас Данил вдруг сразу понял: единственное, что он по-настоящему умеет делать, – это возвращать технике жизнь.

Он даже со страхом подумал: «Может, я какой-то механический бог?» Но Даша говорила, что Бог один, и Данил ей верил, ведь до сих пор у него не возникало повода заподозрить ее во лжи. И обидела она его всего один раз. Да и то это лишь сначала Данилу показалось, что обижают его, а потом стало ясно, что все вышло наоборот – это он ее обидел.

В тот вечер, пока Даши не было, пришла ее подруга Вера, напоминавшая какого-то жучка – такая она была маленькая, сухонькая, черненькая и, самую чуточку, скрюченная. Но с ней было весело, потому что Вера знала множество карточных игр, которые Данил любил. Они уселись с ней на полу и стали играть: сперва в «подкидного», потом в «передвижного», затем в «пьяницу» и «польского дурака». Это все были простые игры, правила которых он усваивал сразу.

Вера помнила столько смешных прибауток и анекдотов, что Данил хохотал как сумасшедший. И Вера смеялась с ним вместе, как-то суетливо повизгивая, и все время валилась на него от смеха. Когда вошла Даша, ее подруга в очередной раз упала лицом ему в колени и вся подергивалась от хохота, горячо дыша через джинсы. У Даши так вспыхнуло лицо, что Данил испугался: не заболела ли она? Все только и говорили об эпидемии гриппа…

– Ты… ты что это там возишься? – спросила она срывающимся от гнева голосом.

Вера тут же подскочила и забормотала что-то невнятное, но Даша смотрела не на нее, а на Данила. Глаза у нее сделались совсем черными и страшными. Он глядел в них и не мог произнести ни слова.

– Ах ты… – начала Даша, но остановилась, сорвала вязаную шапку и швырнула ему прямо в лицо. – Я пашу целый день, как папа Карло, а вы тут…

Шапка оказалась мокрой, и когда она свалилась на колени, на коже осталось множество прилипших шерстинок. Данил сидел потрясенный и не смел не то что отереть лицо, но и вообще шевельнуться. Рука у Даши дернулась, будто ее ударило током, она ушла на кухню и громко включила свою магнитолу.

Когда за ней захлопнулась дверь, Вера поспешно засобиралась, что-то бормоча себе под нос.

– Мы сделали что-нибудь плохое? – напряженно наморщив лоб, спросил Данил.

– Нет, – сразу ответила Вера, пугливо обернулась и зашептала: – Но Дашка подумала, что я… Ну, неважно. В общем, ей показалось… кое-что. Ты знаешь… Ты пойди, подлижись к ней. Она ведь ревнивая, как тигрица.

– Тигрицы не ревнивые, – возразил он.

Жучок рассеянно закивал:

– Да-да, может быть… Значит, Дашка еще хуже тигрицы. Ладно, я побежала, пока она с ножом не вернулась… А ты пойди к ней, слышишь? Тебе она ничего не сделает.

– Она кинула в меня шапкой, – обиженно напомнил он, но Вера уже не услышала.

Немного выждав, он поднялся и направился к кухне, рассуждая, что если Даша что-то неправильно поняла, выходит, просто произошла ошибка. Нужно все объяснить ей, и она снова будет улыбаться.

Но когда он, едва приоткрыв дверь, заглянул в кухню, то сразу понял, что до улыбок еще далеко. Даша сидела на полу возле раковины, в том самом месте, где однажды прятался он сам, и все ее тело колотило, будто в ознобе. Убавив звук радио, Данил опустился на колени и попробовал поднять ее голову, но лишь успел заметить мокрые ресницы и краешек покрасневшей щеки.

– Не плачь, – взмолился он. – Я не понял, о чем говорила Вера… Что тебе показалось… Но мы не делали ничего плохого! Мы в карты играли…

Даша громко всхлипнула и вдруг, вскинув голову, схватила его за плечи и встряхнула:

– Ты мне правду говоришь? Ты ведь еще не научился мне врать?

– Нет, – признался он. – Я правду говорю.

– Значит, вы в карты играли? А она не целовала тебя? А ты ее?

Данил возмутился:

– Зачем это?! Я не хочу ее целовать! Я только тебя хочу целовать.

Быстро вывернувшись, Даша обхватила его шею и простонала, вжимаясь в него всем телом:

– О, мой хороший! Я с ума сойду, если ты обманешь меня.

– Я не обману, – заверил он, чувствуя, что больше не может сдерживаться и не целовать ее.

Они так и стояли посреди кухни на коленях, будто молились друг на друга, и молитва эта звучала Дашиным бормотанием:

– Они все врут… Все. Но ты – нет. Ты не похож ни на одного из них.

Губы у нее были солеными и подвижными, потому что она ни на секунду не переставала говорить. Данилу казалось: она только делает вид, что отдается ему целиком, без остатка, а сама ускользает, тоже вся – губы, руки, слова, которые осыпались легко и светло, как лепестки яблонь, хоть и горчили на вкус. От этого ему вдруг стало так страшно, будто его Даши уже с ним не было. Сразу припомнилась шапка, прилипшая к лицу, и взгляд, полный черной ненависти. Данил так явно увидел этот взгляд, что весь сжался от обиды.

– Ну что ты, что ты, маленький? – Она лихорадочно целовала его знакомо искривившийся рот. – Я тебя обидела? Я – тебя, а ты – меня… А оказывается, и причины-то не было! Ты знаешь, сколько людей так и теряют друг друга – не из-за чего? Давай не будем такими глупыми. Ты нужен мне. Ты меня слышишь? Мой бедный, любимый…

…А потом они снова летали, оттолкнувшись от кухонного пола, и небеса улыбались им. «Бог – добрый, – шептала Даша, и Данил, как всегда, ей верил. – Он простит нам этот грех». Небо почему-то было зеленоватым, как море, и Данилу все время казалось, что он успевает заметить краем глаза проплывающих мимо чудесных красных рыб. Но они исчезали так быстро, что разглядеть их не удавалось. И все же красные всполохи то и дело мелькали рядом, отвлекая Данила и не позволяя погрузиться в Дашу так полно, как ему хотелось.

«Если это море, то почему я могу так глубоко дышать?» – наспех удивился он, и все красные вытянутые пятна тотчас исчезли.

«Это радуга, – понял Данил. – Ее зеленая полоса. Вот мы где».

Облегчения он не испытал. Радуга и манила его, и пугала. Он видел здесь то же самое, что было на земле, только преломление света искажало все знакомые предметы и лица так странно, что Данил едва узнавал их. Только Дашино лицо оставалось неизменным.

«Если и оно исказится, тогда случится страшное». – Он похолодел от этого внезапного предчувствия.

Но сейчас бояться было нечего: Даша крепко держалась за его руку и доверчиво заглядывала в глаза. «Вот что становится другим, – догадался Данил. – Наши отношения. Мы словно меняемся местами: здесь я веду ее. Куда? Сам не знаю. К свету? Наверное, к свету, которому нет нужды быть подкрашенным, чтобы поражать воображение. Если все краски радуги сольются, получится самый чистый и благородный цвет – белый. Там я стану совсем другим. Не таким, как сейчас. Как на земле… А каким?»

Ему не хотелось тратить себя на размышления о себе самом. Когда твою руку сжимает ангел, то сердце расширяется до космических размеров. И это оно наполняет Вселенную светом, горячо пульсируя в каждой ее точке. Но его тепло животворно, оно не может обжечь даже того, с кем не разделяет и одежда. Он видел, как Даша нежится в обволакивающем тепле его тела, и знал, что ей на самом деле так хорошо, как она говорит. Как не было ни с кем…

Но что-то красное опять промелькнуло сбоку. Данил быстро повернул голову и успел заметить раздвоенный, как у ласточки, хвост. Его удивило, что птицы могут долетать до радуги, раньше он этого не знал. Впрочем, эта птица, судя по всему, была не обычной… А может, это и не птица вовсе обдала его холодным всплеском воздуха, коротким, как предупредительный сигнал подсознания…

Следом за ней уже плыли прозрачные, как медузы, создания, имени которых Данил не знал. Это были не существа даже, а одни только лица – все одинаково круглые и удивленные, что он не узнает их. И Данил чувствовал, что должен бы знать, не зря же они привиделись ему, только никак не мог вспомнить.

– Кто они? – шепотом спросила Даша.

Он изумленно раскрыл глаза:

– А ты тоже их видишь?

Она обиженно напомнила:

– Разве мы не одно? Как же мы можем видеть по-разному?

– Я понял, – удивленно сказал Данил. – Я – счастлив. Вот сейчас. Здесь. Что это? Небесный луг?

Даша тихонько засмеялась:

– Или лук? Огромное зеленое перо лука…

– И мы катимся по нему, как неразличимые глазом букашки.

– Куда же мы катимся, глупый?

– Я не знаю. Вниз? Или вверх? Не все ли равно? Все это не может иметь значения, пока мы видим одно.

Страха в ее голосе не было:

– А если мы упадем?

На это Данил удивленно повел бровями:

– Да как же мы можем упасть? Это ведь радуга! Мы скатимся с нее, как с горки, и снова окажемся на земле.

– Я не хочу. Там приходится все время думать о деньгах.

– И я не хочу. Там страшно. Там я чужой.

– Нет! Ты – мой. Мой хороший.

Не сдержав переполнившей его радости, Данил подбросил вверх большой зеленый шар, один из тех, что катились мимо по невидимому желобу. Шар неожиданно оказался почти невесомым, и Данил покачнулся, приложив гораздо больше сил, чем требовалось.

– Похоже на гигантские горошины, – заметила Даша, разглядывая другие шары.

– Горох и есть, – сообщил он, без смущения надкусив блестящую кожицу и со вкусом пережевав. – Только внутри – пустота.

– Это обманный горошек. Здесь всё обманное, да?

– Только не я, – серьезно возразил Данил.

Она встала рядом и положила руки на плечи, как тогда, в кафе, будто опять захотела потанцевать. Прозрачная зелень, разлитая в воздухе, не касалась Дашиного лица. Оно оставалось светлым, чуть розоватым на щеках. Данилу подумалось, что именно так должен выглядеть разгорячившийся от долгого полета ангел.

– И не я, – сказала Даша, глядя ему в глаза. – Но ведь мы и на земле – настоящие. Зачем же мы убегаем сюда?

– Мы-то настоящие, – вздохнул Данил. – Только все вокруг… Они другие… А здесь их нет.

Он поймал себя на том, что опять начинает говорить как там, внизу. Его так испугало это, что он безотчетно схватился за Дашины руки.

– Мы уже скатились? – со страхом спрашивал Данил, озираясь. – Скажи мне… Почему свет все тот же? Разве на земле может быть такой свет? И запах… Чем это пахнет?

Принюхавшись, Даша неуверенно предположила:

– Свежим огурцом?

– Это пахнет морозом, – вдруг понял Данил. – Форточка открылась.

…Он сгреб Дашу в охапку и перенес из выхоложенной кухни в комнату. У нее по лицу текли слезы, похожие на древесный сок. Данил не спрашивал, о чем она плачет. Он и сам готов был расплакаться, не доискиваясь причины. Впрочем, она лежала на поверхности, и Данил ощущал ее не только душой, но и всем телом. Оно опять стало тяжелым и неповоротливым, не способным оторваться от земли.

– Все кончилось, – прошептала Даша, не разжимая рук, сомкнутых на его шее. – Каждый раз мне кажется, что он – последний. Что мы больше не будем вместе. Я никогда ни с кем не летала… Я даже не подозревала, что такое возможно… И не буду летать ни с кем, кроме тебя.

– Нужно закрыть форточку. – Данил попытался высвободиться, но она не отпустила.

С укором покосившись на него, Даша спросила:

– Ты боишься простуды?

– Простуды? Я не знаю. Это болезнь?

Она отцепила одну руку и едва ощутимо погладила его волосы. Когда она улыбалась, глаза у нее вспыхивали, а под ними намечались «мешочки смеха». Данилу они очень нравились, и он придумал так их называть. Он готов был целыми днями корчить рожи или стоять на голове, болтая ногами, лишь бы эти веселые полукружья вообще не сходили с Дашиного лица.

– Наверное, ты один во всем мире и можешь добраться до радуги. У тебя что-то открыто вот здесь, – она положила теплую руку ему на макушку.

Данил удрученно переспросил:

– Дырка в голове, да? Сережка мне так и сказал, когда я сел на его конструктор.

– У самого у него дырка в голове! – рассердилась Даша. – Воспитываешь его, воспитываешь, а всякая гадость все равно так и лезет!

Обидевшись за друга, Данил пробурчал, отведя глаза:

– Ничего из него не лезет. Он – хороший.

– Сама знаю, он же все-таки мой сын.

– А зачем ты его ругаешь?

– Я не ругаю. Это я так… ворчу.

– Я все-таки закрою форточку. – Он вынырнул из-под ее руки. – Ты уже вся как огурчик с грядки.

– Зеленая, что ли?! – возмутилась Даша ему вслед.

Из кухни донеслось:

– Нет, в пупырышках.

Расхохотавшись, Даша простонала:

– Дурачок, не в пупырышках, а в мурашках! Это потому что ты ушел…

– Я уже здесь!

Данил и впрямь возник на пороге – голый и счастливый. Теперь он уже не стеснялся ее, как в первые дни, когда не позволял раздевать себя и все пытался прикрыться. Дашу это невероятно веселило, и она нарочно то и дело его соблазняла. Стоило Данилу с видом мученика взяться за ремень джинсов, она так и замирала от умиления…

Он и сам замечал происходившие в нем перемены и сейчас, сидя в лесу на поваленном дереве, усиленно размышлял над ними. Ему было трудно сосредоточиться на какой-нибудь одной мысли, ведь на свете было столько всего, о чем стоило подумать: и снегири, нипочем не желавшие мириться; и радуга, которой зимой совсем не было видно, а он как-то ухитрялся там бывать; и оплывшие от тепла сугробы – их формы смягчились и стали напоминать Дашин живот. Но о чем бы Данил ни пытался думать, за всем этим всегда оказывалась Даша. Даже когда его мысли перескакивали с одного предмета на другой.

Теперь он силился вспомнить, о чем думал, придя в лес, и неожиданно в его памяти проступило слово «делать». Он почему-то сразу притянул к нему «пельмени», потом сам засмеялся и помотал головой: нет, не то. Пельмени они так и не попробовали, потому что на мясо все время не хватало денег, да и выходных у Даши не было…

Зажмурившись, Данил попробовал собраться с мыслями, однако, и отгородившись от мира, не сумел этого сделать. Он беспомощно завертел головой, надеясь, что на глаза попадется какая-то вещица, которая поможет ему вспомнить, но, только увидев собственные руки, от бессилия сжавшиеся в кулаки, вскрикнул от радости: Даша назвала их «золотыми». Это произошло, когда он кое-что починил у нее в доме. Что именно – Данил уже плохо помнил, но точно знал, что сумел бы сделать это и во второй раз.

Нащупав самый хвостик ниточки, с которой начались его размышления, Данил вспомнил и то, как решил, будто он – механический бог, и опять проникся уверенностью, что техника ему подчиняется.

«Вот что я могу делать, – думал он уже успокоенно, без спешки. – Это поможет Даше. Только… я не знаю, как к этому подступиться. Но она должна знать! Ведь она столько всего знает…»

Он не сорвался с места и не бросился искать Дашу, потому что уже усвоил: найти человека в лабиринтах города, пусть и не такого уж большого, немыслимо. Конечно, можно попытаться уловить ладонью ритм ее тела среди тысяч других, но Данил опасался помешать Даше, отвлечь ее не вовремя, ведь она занималась таким важным делом.

Только недавно Данил понял, что с помощью видеокамеры она творит свой мир. Как-то раз, цепенея от собственной дерзости, он попросил разрешения взглянуть одним глазом в окуляр, а Даша неожиданно сказала:

– Можешь даже поснимать, если хочется.

– А как? – Данил замер от счастья, словно ему в руку вложили волшебную палочку.

Стараясь объяснять попроще, Даша научила его обращаться с камерой, потом вдруг поглядела на него с недоверием:

– Странно… Ты что угодно можешь починить, а пользоваться не умеешь.

Не представляя, как оправдаться, Данил только виновато заморгал, и она тут же смягчилась и, погладив его по щеке, довольно отметила:

– А, теперь ты мягонький. Как крем помог! Ну, давай, оператор, действуй!

Стараясь дышать потише, Данил приник к «глазку» камеры и поразился тому, как изменился мир, утратив цвета. Все осталось на своих местах, но лица людей вдруг стали значительнее, а в застывшей паутине голых крон пробудилось движение жизни. Данил отчетливо видел соки, перетекающие из стволов деревьев в крепкие ветви, а дальше разбегающиеся по тонким прутикам. В них уже неспешно закипала весна, только этого еще никто не замечал, кроме Данила.

– Пройдись, поснимай, – посоветовала Даша, а сама заскочила в продовольственный магазин.

Данил никогда не заходил вместе с ней. И вполне серьезно доказывал, что от такого обилия еды ему становится дурно. Даша не уставала удивляться, как мало ест он сам.

– Я не потеряюсь! – крикнул он ей вслед и неуверенно улыбнулся уставившейся на него девочке.

– Смотри, что у меня есть, – хвастливо сказал ей Данил и повертел камерой, выпустив целый десяток маленьких солнечных зайчиков.

Девочка пренебрежительно фыркнула и резким тычком поправила берет:

– Подумаешь, у моего папы тоже есть!

– Так то у папы! Конечно, – ничуть не обидевшись, отозвался он и, оставив девочку в покое, двинулся вдоль магазина, то заглядывая в витрину, то оборачиваясь к прохожим, то обращаясь к небу.

Облака бродили по бирюзе молочными пятнышками, и Данилу опять показалось, что он окунулся в зеленую полосу радуги, просто цвет еще не сгустился.

«А что там? – попробовал угадать он, приглядываясь к небу, – над головой оно становилось голубым. – Этот цвет называют холодным… Но вот солнце и лимон – оба желтые, но разве они одинаковы на ощупь? Люди так любят все раскладывать по полкам и навешивать ярлыки. Как в магазине… наверное, так им проще… Они раз и навсегда решили, что черный – это цвет траура, и попробуй их переубеди! А если это собственный цвет твоей кожи? Я видел черных людей… Выходит, что вся твоя жизнь должна пройти под звуки похоронного марша?»

Данил поймал себя на том, что камера помогает ему думать более связно, будто он опять сумел перенестись на радугу, которая делала и мозг, и душу, и тело его сильнее, чем они были на самом деле. Глядя в окуляр, он переставал замечать себя и забывал, что всем вокруг кажется странным. Люди пугали его всё меньше: они так старательно отводили от камеры глаза, что Данил начал подозревать, будто теперь они сами побаиваются его. Вернее, его Всевидящего Ока, способного обнаружить в улыбке оскал или проявить черное пятно в том месте, где должна находиться душа.

Решив не мучить людей, чтобы не уподобляться им, насмешливо оборачивающимся на каждое произнесенное им вслух слово, Данил начал снимать машины. Вне зависимости от места вождения, в любой железной физиономии просматривалось напряжение, заставлявшее думать, что быть блестящим и быстрым вовсе не так просто, как кажется.

«А если уж быть таким, то лучше – дельфином, – мечтательно подумал он, проводив взглядом очередной автомобиль. – Он тоже блестящий и быстрый. Но ему живется куда веселее! Неспроста же он все время улыбается! Он как Даша…»

В его памяти промелькнули смутные впечатления той поры, когда он был акулой и охотился в кровавой воде, но Данил усомнился: неужели – был? Ему трудно было представить, что он может рвать кого-то бессчетным количеством острых зубов.

«Индейцы убивают лишь во время войны, – гордо подумал он, опять вообразив себя смуглолицым вождем. – А я ни с кем не собираюсь воевать. Я буду смотреть на них».

И все же что-то тревожило его, то ли придуманное, то ли пережитое. Данилу никак не удавалось поймать эти воспоминания, чтобы их осмыслить. Красные всполохи светофора резали ему глаза, и он испуганно прятался за камеру, с нетерпением ожидая прихода Даши, которая только и могла спасти его от самого себя. От того, что он и не хотел, но пытался вспомнить…

– Вы только поглядите! – воскликнула Даша, просмотрев вечером отснятую им пленку. – Да ведь это целый фильм! Есть такой прием – «подглядывающая камера» – или что-то вроде этого, я точно не помню… У тебя как раз это и получилось. Слушай, да ведь это по-настоящему здорово! Где ты только нашел такие лица?

Данил растерянно пожал плечами:

– Они кругом… А разве ты их не видишь?