Текст книги "Ты умрешь красивой"

– А вот и сам Иоанн Креститель. – Он отпустил ее, указав на маленькое темное полотно слева. А потом вдруг встал спиной к стене, наклонил голову, растянул сжатые губы в улыбке и возвел палец к потолку, повторяя изображение на картине. – Похож?

Вера прыснула.

– Если поработать бритвой.

– Ну уж куда мне? – Он взял ее под руку. – Есть здесь одно секретное место… Хотите посмотреть?

– Спрашиваете! Конечно, хочу, – ответила Вера, про себя добавив, что готова идти за ним хоть на край света.

– Вы не обидитесь, если не покажу вам Рембрандта? – Они опять зашагали сквозь залы. – Я не люблю его живопись. Он кажется мне ужасно гнусным и пошлым. Особенно омерзительны его офорты. Он писал уродство… Гойя тоже писал уродство, но оно было духовное, возвышенное. А уродство Рембрандта – плотское. Плоть и без того… Плоть надо изображать… – Он не договорил, видно, решив, что зашел в своей искренности слишком далеко. – Я покажу вам Ватто. Здешние его картины на самом деле скучные. Но он был членом Королевской академии, считается основоположником рококо. Есть одна картина… вот она чудо какая живая. Догадываетесь?

Они бежали вниз по широкой каменной лестнице. Вера едва успевала слушать и разглядывать беломраморные скульптуры, которых здесь было великое множество, – разбегались глаза. Фигуры прятались всюду: высились на пьедесталах у лестниц, выглядывали из арок и больших круглых колонн, стояли в простенках, лежали на мраморных диванах, висели на мраморных позорных столбах.

Когда они пересекали залы с расписными потолками, у Веры кружилась голова от изобилия рюш и кружев эпохи экстравагантного барокко. В галерее Аполлона она чуть не поскользнулась на натертом паркете и не свернула шею, разглядывая фрески в плафонах, выполненные в технике гризайль, – роспись не отличить от барельефа, до того иллюзия великолепно исполнена!

В этих стенах ходил сам Людовик XIV!

Из крыла Дэнон они должны были попасть обратно в крыло Ришелье. Зал Ватто находился то ли на третьем, то ли на втором этаже. Вера уже давно потерялась бы, застряв еще вначале, где-нибудь в квадратном пространстве, увенчанном пирамидальным куполом многоступенчатого двора Марли. Или так бы и топталась в крыле Сюлли, где недавно были обнаружены самые древние остатки Лувра – настоящий донжон, – не подозревая, что за ним следуют залы и галереи, которым нет конца.

Крыло Ришелье второго этажа встретило их мрачной средневековой лестницей с цветными витражами. В Лувре нельзя ходить из зала в зал напрямик, непременно нырять на этаж ниже и выныривать обратно через какую-нибудь взявшуюся из ниоткуда лестницу.

В зале французской живописи XVIII века были в основном светлые, голые стены и множество композиций с пейзажами, дамами в пышных париках и платьях. Но Эрик остановился перед огромной фигурой печального Пьеро. Полотно было размером полтора метра на два – почти в человеческий рост. Белая понурая фигура актера комедии дель арте взирала на явившихся потревожить его в ночи гостей.

– Это – Жиль. Я прихожу каждый раз, когда душит синдром самозванца, – признался тихим доверительным тоном Куаду. Веру взяла жалость. Его душа была обнажена, казалась такой уязвимой. – Прихожу и смотрю на этого несчастного человека, который не знает, кто он, зачем он, что он такое, почему одет в белое, должен плакать и смеяться для посетителей музея, а в прошлом – для явившихся в его театр зрителей.

Вера молча смотрела на картину, пытаясь понять того, кто привел ее сюда. На что он способен? Что заставляет его быть таким надрывным, как натянутая струна? Со всеми он такой оголенный, говорит, будто сдирает с себя кожу с ошметками мяса и кровью? Можно подумать, он не бестселлер выпустил, а получил нагоняй от литературных критиков. Хотя, наверное, и без этого не обошлось.

– Ватто очень любил театр, вы знали? – Куаду заложил руки за спину, обернулся к ней. Она ясно увидела, как блеснули слезы в его больших глазах.

– Нет, впервые об этом слышу, – пробормотала Вера.

– С компанией других молодых людей и веселых мадемуазель они одевались в театральные костюмы персонажей пьес, которые были популярны в те дни. Ватто писал их в этих костюмах… Здесь не все его картины, но поверьте на слово, те, которых нет, как раз самые удивительные. Ватто будто вынимает собственную душу, предлагая друзьям примерить изнанку своей души. Вы бы хотели поучаствовать в таком спектакле?

– Не знаю, – смутилась Вера.

– Кажется, этот герой у вас в России зовется иначе.

– Да, мы зовем его Пьеро.

– Пьеро… – печально подхватил Куаду, дернув подбородком, будто принимая оскорбление как комплимент. Явно, в эту минуту он думал о чем-то своем. Они надолго замолчали. Вера почувствовала усталость, неловкость, волнами набегающую нежность к несчастному Пьеро и не менее несчастному писателю, которого раздирали какие-то тайные муки.

– Удивительно, что вы мне сегодня попались на пути… Я планировал надраться как свинья и броситься под экскурсионный автобус.

Сердце Веры упало до самых пяток. Она ахнула.

– Шутка. – Эрик сжал ее плечо. – Разумеется, я шучу. Но настроение было мерзкое. А вы его чудесным образом исправили. Таким Лувр я сам еще не видел… Я ваш должник, прекрасная петербурженка.

Вера еще не отошла от шока, в который повергло ее странное заявление про экскурсионный автобус. Она удивленно двинула бровями, не нашла, что сказать, поэтому молча подцепила платье пальцами и присела в книксене.

– Вы очаровательны! – По его губам скользнула улыбка, и он вновь обратился взглядом к картине. Лицо медленно меняло выражение, уголки губ скользнули вниз, под седоватой бородкой обозначились складки вокруг рта. А вдруг он и вправду собирался покончить с собой?

– Биографы Ватто утверждают, что он умер от туберкулеза, – проговорил он. – Но на самом деле художника убил вот этот самый Жиль. А точнее, его белая одежда. На нее ушла уйма свинцовых белил, которые и отравили Ватто.

Он постоял еще некоторое время с задумчивым видом, потом повернулся, приподнял брови, шумно вздохнул, разведя руками в веселом жесте. Шагнул к картине и повторил ее тоже.

– А на этого? Похож? Ну скажите, что похож!

Вера смеялась, и он вместе с ней. Они направились к лестнице.

– Боюсь, я злоупотребил вашим вниманием, прекрасная петербурженка Вера. Скоро полночь. Разрешите заказать вам такси?

Она не назвала точный адрес, сказала, не помнит улицу, но что-то возле арки Сен-Дени. Внезапно на нее накатила странная подозрительность, она не хотела, чтобы Куаду узнал, что она из бюро частного сыска Герши. Хорошо, успела сказать, что эту работу она бросила. Потом не придется оправдываться, на случай, если их сумасшедшее знакомство продолжится. Телефонами они обменялись.

От арки Сен-Дени несколько пустынных узких улиц она преодолела с помощью навигатора. Страшно не было, в крови пульсировала эйфория, в мыслях Вера витала в залах Лувра. Вокруг каруселью кружили золоченые рамы и величайшие произведения в них, лица, разлетающиеся одежды, воздушные пейзажи, ангелы, мертвые Иисусы, Мадонны, короли, королевы, античные боги и запах дорогого мужского парфюма.

Глава 7. Неделя романтики в Париже

Вся следующая неделя была просто волшебной. Вера будто попала в один из фильмов Вуди Аллена – «Вики, Кристина, Барселона» или «Полночь в Париже»… С утра до самого вечера она проводила время в обществе Эрика – удивительного выдумщика, спонтанного, искреннего и юного душой.

У Веры кружилась голова от любви.

Выставки, музеи, аукционы, частные сады в Сен-Жермене, уютные ресторанчики на набережных, опера Гарнье и вечер хореографии Аллана Люсьена Ойена, завтраки на траве, обеды на террасах и с видом на крыши, прогулки по ночному городу, по Сене, башня Сен-Жак и город с высоты птичьего полета, Сакре-Кёр и ужин в ресторане прямо на Эйфелевой башне. Всюду они попадали в обход туристов: либо когда место было уже закрыто, либо двери открывались только для Эрика Куаду, он доставал билеты просто по щелчку пальцев, и его встречали, как вип-персону. Она увидела Париж таким, о котором писали Хемингуэй и Франсуаза Саган, каким его видели Ренуар, Ван Гог, Бланшар…

Даже как-то забылось о злосчастном Эмиле и его бюро. Правда, для очистки совести Вера пару раз заглянула к Юберу, спросить, нет ли для нее каких-нибудь поручений. Тот пожимал плечами – от Эмиля не было вестей, пропадал где-то. Вера набирала для него сообщение, но потом стирала, проваливаясь в круговерть нового романа.

Квартира Эрика на Риволи – угловые апартаменты с видом на Лувр и чертово колесо парка Тюильри, которое по ночам горело, как гигантская звезда, – оказались райским уголком, гнездышком настоящего писателя с кабинетом, полным книжных полок, размашистым столом красного дерева, дорогущей музыкальной установкой и необыкновенной коллекцией пластинок, которой позавидовал бы Мураками.

Они слушали классику, пили вино, обнимались на чиппендейловском диване, обтянутом красным сукном. Эрик совершенно не проявлял никакой настойчивости. Его ухаживания были такими трепетными, утонченными и трогательными, что Вера чувствовала себя сбежавшей принцессой из «Римских каникул» или Орнеллой Мути из фильма «Безумно влюбленный», а иногда очень редким и хрупким произведением искусства.

Они могли уснуть в одной кровати, читали друг другу вслух, лежа голышом, встречали рассвет в объятиях друг друга, но большего не случалось. Она знала, что кульминация их встреч должна подойти к главному, мужчина не может так долго сдерживать свои инстинкты, но оттягивала сладостный момент до вечера, потом до утра, потом опять до вечера – так все и тянулось. Оба ловили особенный кайф от одного только предвкушения, от объятий и прикосновений. Это как откупорить бутылку дорогого вина и ждать, когда оно подышит, а потом долго наслаждаться ароматом, прежде чем сделать первый глоток.

В тот вечер она лежала на животе в одних кружевных трусиках, обернувшись белой простыней, и читала его книгу – оставалось несколько глав. Он лежал на боку рядом, следя за ее взглядом, и ласкал светлую прядку волос у уха.

– Хочешь, я открою тебе одну тайну?

Она перевернулась на спину, лукаво на него поглядев.

– Комнату Синей Бороды?

Он наблюдал за ее искрящейся улыбкой и молчал. Потянувшись к столику у кровати за бокалом, она сделала большой глоток – страшно, лучше быть чуть пьянее обычного. Вино ударило в голову, смешавшись с волнением и азартом.

Упав на кровать, Вера раскинула руки. Комната приятно закружилась. Он приглушил свет торшера. Через мгновение она ощутила горячее прикосновение к своей шее и вздрогнула, изогнувшись дугой ему навстречу.

Он гладил ее тело, покрывшееся мурашками, сначала нежно, потом без ласки, как-то странно – будто мастер ощупывает новый для него материал, обводил контуры ключиц, сжимал шею, обхватывал пальцами талию. Заметив, что Вера напряглась, он медленно стянул трусики и стал целовать нежную кожу внутренней стороны бедер. Их освещало лишь сияние чертова колеса, проникающее в прямоугольные окна спальни. С улицы доносились шум машин и говор прохожих, звуки то приближались, то удалялись. Вскоре стало слышно лишь их частое и громкое дыхание. Сильной рукой он перевернул ее на живот, провел пальцами вдоль позвоночника.

– Ты не знакома с живописью Фрагонара? – прошептал он на ухо. Вера лежала, прижавшись щекой к подушке, чувствуя его тяжесть на себе и то, как он медленно раздвигает ей ноги. – Или, может, знаешь знаменитую картину Франсуа Буше?

– Она висит в Лувре? – выдохнула Вера, а пальцы его скользнули между ее ягодиц.

– Нет, в Старой Пинакотеке, в Мюнхене.

– Что же эта за картина?

– Портрет Мари-Луизы О’Мерфи.

– Ах, – она едва не вскричала, когда он силой развел ее ноги шире.

– «Обнаженная на кушетке»!

Вера почувствовала себя экспонатом в Лувре, лежащим на мраморной перине. Вино пьянило, под плотное покрывало заглянул страх, но его тотчас заслонили любопытство и страсть мотылька, летящего на свет свечи.

– Хочу эту картину… – выдохнул он ей в ухо. Она полулежала, разведя колени так широко, что было больно, спину он ей слегка изогнул, приподнял подбородок. Его руки летали по ее телу, будто у скульптора по податливой глине, то и дело заставляя дрожать от неожиданных прикосновений в самых нежных местах. Едва она напрягалась, он проводил рукой между ног, верными прикосновениями добиваясь от «глины» большей мягкости.

Вера зажмурилась, ожидая, что он вот-вот возьмет ее, но он поднялся с кровати, обошел ее и пальцами коснулся висков, поправив голову так, что его взору открывался знаменитый разворот в три четверти, считающийся самым любимым у художников. Вера тяжело задышала: было непросто сохранять изгиб спины, приподнятость ягодиц. Он держал два пальца под ее подбородком, вынуждая тянуться вверх всем телом. А потом опустил ладонь на поясницу, и она мягко осела в подушки животом и грудью.

– Прошу, не двигайся… Замри. Я хочу видеть произведение Буше.

Вера замерла, пытаясь представить, что она сейчас собой представляет с широко разведенными ногами. Грудь утопала в подушках, тело овевала прохлада, врывающаяся в распахнутые окна. Он милостиво поправил под ней подушку и вновь сунул два пальца под подбородок.

– Приподними голову… вот так…

Вера послушно вернула голову в нужное положение, но ее губы дрожали.

– Тише, тише… – Он поцеловал ее в висок. – Я не причиню тебе зла. Хочу лишь видеть картину Буше. Сегодня только это. Не двигайся. – Он собрал ее волосы и заколол тонкой шпилькой, которую, вероятно, заготовил заранее. Вера задрожала еще больше, почувствовав холодный и острый, как игла, кончик у затылка.

– Замри, тихо, не шевелись… – Нотка нетерпеливой настойчивости, граничащая с раздражением, а потом опять томный шепот:

– Ты прекрасна! Знаешь это? Ты само совершенство… и я не хочу причинять тебе боли…

По звукам его шагов казалось, что он отошел еще дальше. Боясь даже дышать, Вера скосила взгляд, заметив, что он сел в кресло поодаль, закинув ногу на ногу.

– Не шевелись… Если бы ты могла видеть себя со стороны!

Вера запомнила этот странный, но волнующий эпизод, как сон. Но он сделал их союз еще крепче, а желание более жгучим. Возможно, кто-то бы счел эту связь ненормальной. Бесконечно долго она изображала обнаженную на кушетке, в голове клубился туман, а потом… она проснулась, с трудом вспоминая, что же произошло. Неужели так и уснула? Было одновременно смешно и жутко, но что-то влекло к Эрику. Он повелевал, она подчинялась. И ей это доставляло удовольствие.

– Ты, наверное, считаешь меня сумасшедшим, чудаком, помешанным на искусстве? – спросил он как-то, привычным движением пальцев поглаживая прядку волос у ее уха. Они лежали, обнявшись, в смятых простынях, Вера задумчиво глядела в потолок и молчала, вероятно, вызвав его смущение своей немотой.

– Нет, вовсе нет, я никогда не переживала ничего подобного… Никогда! Мне кажется, я попала в восемнадцатый век, к самому маркизу де Саду.

– Ты шутишь. – Он уронил голову ей на плечо и издал нервный смешок, заставивший ее вздрогнуть. Будто она задела за живое.

– Маркиз де Сад – философ! – попробовала оправдаться Вера.

Куаду лишь рассмеялся.

Вечером, после бокала вина, Вера едва не засыпала, ее качало на волнах неги, она мысленно перечисляла, какие картины сегодня будет изображать для Эрика, будто одалиска для вавилонского царя.

Он взял ее под руку, безвольную, податливую и готовую быть чем угодно, потянул на себя, заставил подняться. Они подошли к окну, он обнял ее сзади, прижав спиной к груди и животу.

– Смотри! Что ты видишь?

– Сад Тюильри…

– Верно. И?

– Лувр и колесо.

– А что ты еще видишь?

Вдруг ее расфокусированный от неги и вина взгляд выхватил из предвечерней дымки несколько крошечных фигур. Они двигались стройным рядом по широкой аллее в сторону фонтана. Стояли по двое… Вера напряглась, усиленно всматриваясь в это странное шествие. Наконец она смогла различить средневековые платья, развевающиеся плащи. Потом стали четче видны парики, широкополые шляпы с перьями и тонкие иглы шпаг, бьющихся о сапоги с широкими раструбами.

Вера перевела недоуменный взгляд на Эрика. Он улыбался загадочно и туманно, будто следил, какое впечатление произвел на подругу, в то же время наслаждаясь зрелищем.

– Это что? – непонятно почему заплетающимся, тяжелым языком спросила Вера. – Костюмированное шествие?

– Это призраки Тюильри. Они здесь давно… очень давно. Но не всякий может их видеть.

– Серьезно? Ты говоришь, что это призраки? Это что… королева Марго?

Он усмехнулся.

– Как раз королевы у них нет… Но ты могла бы ею стать.

– Я?

Веру пробила странная дрожь. Она вдруг осознала нереальность происходящего. Белые стены спальни Эрика, покрытые тонкой лепниной, стали прозрачными, темная кирпичная кладка над кроватью показалась ей огромным склепом, высившимся посреди комнаты, свисавшая с потолка резная люстра тоже потеряла очертания, словно ее обвила паутина. Она подняла голову и взглянула в лицо Эрика, прижимавшего ее голое тело к своей белой рубашке, расстегнутой на груди. Он смотрел в окно, взгляд устремлен поверх ее волос, а в глазах такой туман, будто повидали эти глаза тысячи и тысячи лет. Быть может, даже… именно он писал кодекс Хаммурапи, о котором так самозабвенно рассказывал в Лувре. Он, что же… сам Сатана?

– Им нужна вера… – неожиданно глухо проронил он по-русски. Акцент был очень разительный: или он долго заучивал эту фразу, или… так мог говорить Воланд, изображающий иностранца.

Он мотнул головой и продолжил уже по-французски:

– Сотни лет они бродят вокруг Лувра в надежде обрести Веру. Это погибшие гугеноты в Варфоломеевскую ночь, те, к кому королева-мать подослала убийц, на чьих костях выстроила дворец Тюильри, свою власть… Им нужна Вера. Им нужная своя королева.

– Я должна ум-мереть для этого? – Ее била дрожь, стало неожиданно холодно. Но в то же время страх будто становился чем-то материальным, отделялся от нее, оставляя странную решимость сказать «да». Она и прежде это испытывала, когда он заставлял ее изображать картины – страх и отрешенность идущего на эшафот за великую идею, точно дуэт скальпеля и притупляющего чувства наркотика.

– Нет, наоборот. Ты должна жить. И ты выживешь. Я это знаю. Такой, как ты, я еще не встречал. Ты особенная…

– Как… Маргарита для Воланда?

– О да. – Он улыбнулся. – Булгаков знал, о чем писал.

– А ты, выходит…

– Молчи. Ничего не говори сейчас. Смотри!

Он обхватил ее подбородок, заставив наблюдать немой спектакль в саду Тюильри.

Вера увидела, как фигуры расступились. В центре стояла девушка с длинными, свисающими до талии волосами, цвет которых не различить с такого расстояния. Ее заставили встать на колени перед чем-то, похожим на пень. Когда ее голова легла на него, Вера поняла, что это плаха, и с криком проснулась.

На следующий день она плохо все помнила, будто накануне сильно напилась, и не вина, а виски или даже текилы.

Дни по-прежнему проходили в прогулках по городу. Днем Эрик не выпускал своего внутреннего Мефистофеля. Они бродили по набережным, сидели на теплых камнях, свесив ноги к воде, слушали уличных музыкантов, разглядывали людей. Он улыбался ей, держал за руку, рассказывал что-то занимательное из истории, о художниках, о королях, о Лувре.

Никогда Вера так остро не ощущала жизнь. Она впитывала наслаждение быть здесь и сейчас, точно сок мягкого, созревшего и яркого, как солнце, персика. Для этого не требовалось никуда бежать, ничего снимать, зависать в телефоне. Внезапно она обрела смысл бытия, и предметы вокруг перестали казаться симулякрами. Она стала острее чувствовать жизнь и ценить ее. Возможно, потому, что глубоко в ее подсознании поселилась мысль: в скором времени ей придется все поставить на карту. Все это! Эти удивительные оживленные улицы, звуки проезжающих мимо машин, пение птиц в ветвях платанов, плеск воды в Сене, эфемерное присутствие странного человека, который вызвался быть для нее проводником на ту сторону Леты…

Она знала, что скоро должна пройти по лезвию.

Эти странные призраки в саду Тюильри были такими же полноценными существами, они принадлежали этому миру. И она должна соединить два мира, даровать всем покой.

Иногда Эрик уходил, оставлял ее в парке или в садике, усадив на расстеленной скатерти для пикников в красную и белую клетку. Вместе со встречей с ней ему явилась история, и он вынужден был уходить, чтобы перенести ее на бумагу. Он писал по старинке, на немецкой печатной машинке, которой было лет сто, – большая, массивная, черная, страшно шумная. Вера его отпускала, оставаясь сидеть неподвижно, как изображение на картине Эдуарда Мане, разве только одетая.

Но внезапно все очарование ее подготовки стать царствующей особой бытия и небытия, царицей двух миров – загробного и живого – рухнуло, разбилось вдребезги. Она услышала среди прочего городского шума грохот мотоцикла Эмиля. Тот бросил своего железного Боливара прямо в траву рядом со скатертью и подлетел к ней, присев рядом.

– Вера, нам надо поговорить, – выдохнул он с горящими глазами.

Вере показалось, что прошла целая вечность, прежде чем она повернула к нему голову, не меняя позы. Эмиль являлся частью чего-то давно минувшего, она совсем позабыла, кто он и что собой представляет.

– Что ты делаешь? – в недоумении спросил он, шарахнувшись от нее и оглядев так, будто она была гипсовым изваянием.

– Я изображаю «Завтрак на траве» Эдуарда Мане, – ответила она и удивилась своему голосу. Где-то она уже что-то похожее слышала, но где… Ах да, точно таким же тоном Кай отвечал Герде: «Я собираю из этих льдинок слово «Вечность».

Он выдернул ее запястье из-под подбородка, локоть соскользнул с согнутого колена.

– Немедленно прекрати! – В глазах Эмиля застыл ужас.

Что такого? Может, она все-таки не одета? Вера медленно опустила голову и посмотрела на свое белоснежно-прозрачное, как греческая туника, платье, купленное в «Бон Марше», – подарок Эрика. Слава богу, одета, хотя грудь видна… и на ней нет белья. Видимо, Эмиля оскорбляет вид женского тела. Значит, он ханжа, но это его проблемы.

– Он накачал тебя наркотиками и афродизиаками! – зашипел Эмиль, схватив ее за руку. – Немедленно идем.

– Куда?

– В больницу. Тебя надо прокапать… Чтобы убрать из крови всю эту дрянь.

– Ты с ума сошел! Я больше на тебя не работаю. Уходи. Он будет очень расстроен. Это он меня так посадил… Я должна дождаться. Я – «Завтрак на траве». Он будет огорчен.

– Ты сама себя слышишь? И прекрати стрекотать по-русски. Я плохо понимаю.

– Я говорю по-русски? – Она в недоумении посмотрела перед собой, ища в воздухе ответ.

– Ты сидишь в центре Парижа полуголая и несешь чушь, разговаривая по-русски. Тебя загребут в эмигрантский отдел. Давай вставай… Уходим сейчас же.

– Нет. – Она в ярости выдернула руку. – Я буду кричать. Не смей меня трогать.

– Послушай. – Эмиль подсел к ней на скатерть, опустившись на колени, и, как буддисты, сложил руки лодочкой. Глаза стали невероятно прозрачными и спокойными, рот сжат, в лице ни кровинки.

Вера уставилась на его рот.

– Послушай то, что я сейчас тебе скажу, – медленно произнес этот тонкогубый бескровный рот, отделенный от лица. Ей показалось, что она говорит с Чеширским котом. – Ты была живцом. Эрик Куаду – извращенец, возможно, маньяк… знаменитый «Призрак Тюильри»!

– Кто?

– Это одно старое дело об убийствах молоденьких девушек с 1999-го по 2005-й… Куаду подозревают в нем. Он не был пойман, а теперь постарел и тешится лишь тем, что устраивает костюмированные перформансы, за которыми наблюдает из окон своей квартиры. Отлавливает незадачливых восторженных дуро… девушек, очаровывает их, опаивает наркотиками, предлагает стать королевой своего сборища и гоняет по парку ночью в тяжелом платье. Он выпускает собак, девушка, до смерти перепуганная, израненная от бега, переживает смертельный ужас. К утру он ее отпускает. А потом делает вид, что незнаком с ней. Она отходит от наркотического тумана, плохо все помнит, не может на него никуда пожаловаться, потому что нет никаких доказательств. Проходит неделя… Даже если он ее трахал, то все, что в ней оставил, кануло в небытие.

Вера, чуть протрезвев от этого рассказа, сидела неподвижно. Она перестала пялиться на смешно двигающийся рот Эмиля на слове «королева» и перевела взгляд на глаза. Они у него были зеленые. Это такой странный контраст – прозрачная радужка и черные иглы торчащих, как у Соника[12]12
  Ежик из одноименной компьютерной игры.


[Закрыть], волос. Может, они с сестрой инопланетяне?

– Откуда ты знаешь, что я стану королевой?

– Он уже успел предложить тебе это?

– Я собираюсь пройти испытание. Призракам, невинно убиенным нужна вера. Это как виллисы в «Жизели», они не успокоятся. Им нужна предводительница! Я готовлюсь ею стать.

– Никаких призраков нет, это такие же извращенцы, как он сам. Сборище психопатов, помешанных на искусстве. Они издеваются над жертвой, может, все по очереди, а потом смотрят, как она убегает от собак.

– Откуда тебе все это известно?

– Две девушки – наверняка было больше, а среди них сестра второго пропавшего мальчика – обратились ко мне в агентство с одной и той же историей, от которой волосы встают дыбом. Неужели уважаемый человек, писатель, лауреат многих литературных премий, преподаватель лицея мог позволить себе такие извращенные игры?

– А мальчики? – внезапно вспомнила Вера. – Он убил их?

– До мальчиков мы еще не добрались. Они на очереди. Сначала надо поймать этого извращенца, узнаем наверняка, он ли – «Призрак Тюильри», и тогда…

– Эрик Куаду не извращенец, нет… и не убийца! – Она мотнула головой. Мозг с трудом складывал происходящее в более-менее ясную картинку. – Ты меня нанял быть живцом?

– Да! – излишне громко и радостно ответил Эмиль, но только лишь потому, что ему наконец удалось достучаться до ее опьяненного мозга. – Прости!

– Ты меня использовал?

– Прости, пожалуйста! Я уже тысячу раз пожалел…

– Это потому, что я русская? Ты считаешь меня дурой? – Она постепенно распалялась.

– Нет! Мне была нужна красивая девушка… Необязательно русская. Но иностранка, чтобы у нас не было проблем. Ведь, сама понимаешь, ты ложишься к нему в постель по своей охоте. Он мастерски соблазняет.

Вера подняла руку и отвесила Эмилю тяжелую пощечину. Тело с трудом ей подчинялось.

– Ты кем себя возомнил? – Рыдания подступали к горлу. А может, это был смех? Ей все еще казалось, что она спит и видит сон. Что происходит?

Она еще раз посмотрела вниз, на свое платье, и удивилась его неприличной прозрачности. Господи, она ведь без нижнего белья!

Эмиль сидел неподвижно, смежив веки, на его бледной щеке обозначилась ярко-алая пятерня.

– Как я могла поверить человеку, который так рьяно выступал против лжи, – пробормотала Вера, говоря скорее сама с собой. – Ты, знаешь, кто?

– Я это заслужил. Прошу у тебя прощения, – отчеканил Эмиль с закрытыми глазами: видимо, было стыдно.

– Что ты там пел мне про ложь? – распалялась Вера, но опьянение не давало ей как следует разогнаться.

– В свое оправдание могу лишь сказать, что другого способа поймать этого извращенца не было. Он ничем себя не выдает, очень осторожен, богат и имеет связи. Полиция против него бессильна.

– А Кристоф… твой дядя, полицейский… окружной комиссар! – всхлипнула Вера, понимая, насколько она одинока в своем провале. – Он знает?

– Конечно же, знает!

– И он одобрил все это?

Эмиль ответил не сразу.

– Да. Но вся ответственность на мне. Если что-то пойдет не так, я останусь виноват. Ты можешь написать на меня заявление, и он его сам примет. Послушай, – Эмиль сжал ее руку, – я готов был пустить к нему в постель Зою. Она сама это предложила. Эта охота – по сути, ее идея. И живцом должна была стать она. Но Куаду чертовски осторожен. Наверное, узнал, что она моя сестра… Не вышло. Он не поддался. А с тобой получилось. Но… боюсь, мне придется остановиться. Я не могу позволить тебе пережить ужас той ночи, когда они посвящают девушку в королеву.

У Веры кружилась голова. Все было каким-то нереальным.

– А собаки настоящие?

– Мы не можем знать наверняка, рассказы девушек, опоенных наркотиками, могут быть неточными.

– То есть вы можете ошибаться насчет него?

– Нет, Вера, нет! Включи голову. Он их как перчатки меняет. Ты одна из многих!

Вера отодвинулась… Она стала вспоминать их первую встречу, его книгу, которую она читала запоем, сидя на подоконнике в парадной, вечернюю прогулку по Лувру, картину Ватто, его рассказ про то, как художник любил устраивать костюмированные вечеринки. Неужели правда? Эрик Куаду всего лишь больной на голову извращенец?

Так не хотелось расставаться со сказкой, в которую она попала. Все, о чем она мечтала, – продлить до бесконечности это парение. Собрать из льдинок слово «Вечность».

– Почему ты вдруг спасовал? – спросила она гробовым голосом. Подступило чувство обреченности. Она понимала, что это точка невозврата.

Эмиль опустил голову, мотнул ею, не ответил.

– Скольких своих ассистентов ты погубил?

– Что?

– Алексей про тебя все рассказал.

– Что? – На лице его было неподдельное недоумение. С минуту он сидел, сведя брови и что-то припоминая. – Ты о том русском парне?

– Из МГУ.

– А, забыл. Чертов Юбер! Он за моей спиной дал ему денег и попросил наплести на меня всякую ересь, чтобы ты испугалась и сбежала. Парень из «Ботеко» работал там, когда мы заняли угловое здание на Л’Эшикье. Не было других ассистентов! Мне они не нужны.

– Но ты сказал, что он тебе посоветовал взять в ассистентки женщину! – возмутилась Вера.

– Надо же было как-то это обыграть!

– Вы все друг друга стоите.

Вера немного помолчала, а потом спросила:

– То есть я могу лететь домой?

– Да, сегодня же. Только надо подлечить тебя… Отходняк будет такой, что мама не горюй. Уж я-то знаю.

Вера осунулась, вспомнив, что ждет ее по возвращении. Жизнь автомата в окружении манекенов, бесплодные попытки найти себя, метания, страдания – мрак. Нет! Лучше пусть она погибнет в объятиях маркиза де Сада, будет загнана собаками, чем все это.

– Ты трус, – выдавила она с презрением. – Я никуда не поеду.

Эмиль закрыл глаза, опустил плечи.

– Вера, нет, прошу тебя, умоляю!

– Поздно! Моя судьба предрешена.

– Чертов русский фатализм. Прекрати играть Печорина.

– Нет, я не отступлю. Игра продолжается. Либо ты со мной, либо я одна. Я приду в полицию после ритуала… если выживу. Приду и напишу заявление на Куаду.

– Но разве это не покроет тебя и твое имя позором?

– Позор!? Что такое позор в наши дни, битком набитые симулякрами? Это хайп. Я тут же стану звездой!

Ее кулаки стиснулись. «Только посмей, Эрик… – горело в ее голове, – только посмей выставить меня дурой. Я натравлю на тебя всю полицию Франции. Дам интервью газетам, напрошусь на телевидение. Я тебя уничтожу. Уничтожу! Или мы будем любить друг друга долго и счастливо».