Текст книги "Что скрывает снег"

***

Светало. Вздохнув, измученный фельдшер принял на грудь стопку для бодрости.

– Никак пошутить изволил господин Деникин – с него станется…

Чувашевский и не пытался приходить в сознание.

Сменив пропитанную кровью повязку на голове больного, фельдшер скатал марлю с его руки. Черные кляксы, оставленные морозом, расползлись все дальше, а те участки, которые сперва казались целыми, успели покрыться волдырями. Похоже, больше тянуть не стоило, но фельдшер не был уверен, что сумеет верно провести операцию. Живой – это все же совсем не то, что мертвый.

Может, пустить ему кровь, как давеча – супруге генерал-губернатора? Любопытно, помогло ли ей лечение.

Оголив руку учителя выше локтя, фельдшер сделал точный надрез. Кровь тонкой струйкой потекла в предусмотрительно подставленную посудину, но учитель не издал не звука.

– Записывай каждое слово, говорят. Ха! – фельдшер принял еще стопку, поглядывая на соседние столы.

Время шло, а ему все никак не позволяли приступить к детальному осмотру тех двоих, кто лежал там, и уже, откровенно говоря, принимал все худшую форму.

Неизвестно, получится ли теперь вообще увидеть что-либо примечательное, за исключением тех явных следов, что заметны любому.

Впрочем, воспользовавшись уходом назойливой и дотошной парочки – господина Деникина и Ершова – фельдшер все же бегло осмотрел тела и заметил интересные вещи.

Голову полицмейстера почти полностью отделили от тела, но точно не единым ударом топора. Ее отпиливали – но по каким-то причинам не довершили начатое. Предмет был острым, и, без сомнения, довольно большим. Фельдшер предположил бы, что убийца воспользовался чем-то наподобие охотничьего ножа. Такого, как те, которыми нанаи так ловко разделывают даже крупную добычу, перепиливая не только хрящи и сухожилия, но и кости. Страшная рана сразу бросалась в глаза, но чуть ниже нее, сбоку, имелся и другой порез. Быстрый и точный, он, похоже рассек яремную вену… И нанесло его другое оружие: тоже нож – никаких зазубрин на коже – но гораздо более длинный и тонкий.

Именно этот удар – вероятно, исподтишка – и мог стать смертельным. И уже потом кто-то попытался отделить голову от тела. Может быть, для того, чтобы вовсе ее уничтожить в попытках спрятать злодейство. На такое бывали способны и пьяные поселенцы. Только они пользовались совсем иным инструментом и вовсе не отличались точностью.

След тонкого ножа выглядел совсем нетипичным. Прежде фельдшер ни разу не встречал на убитых в этих краях подобных порезов, однако точно такие же отметины имелись и на второй жертве – растерзанной госпоже Вагнер. Впрочем, общая картина тут была совсем другая: в ее случае удары хаотично наносились в живот. Убийца как будто находился в приступе ярости. В результате несчастная Наталья Павловна, вероятно, приняла мучительную смерть от потери крови.

И кто знает, что еще бы смог увидеть фельдшер, если бы не наказ господина Деникина – неотступно следить за учителем? Между тем, с ним все было и так предельно понятно: кто-то ударил его сзади по голове тяжелым предметом – скорее всего, поленом или обухом топора. А потом он просто замерз в лесу.

Совершенно типичная история, которую фельдшер наблюдал многие десятки раз. Правда, все предыдущие жертвы поступали на его стол уже безысходно мертвыми. Так что, если бы учитель вдруг действительно оправился, а не так, как показалось господину Деникину, то это стало бы настоящим чудом. Но их не бывает.

Отойдя к шкафчику с припасами, фельдшер наливал очередную стопку, когда услышал жалобный стон.

Не открывая глаз, учитель беззвучно шевелил губами. Фельдшер смочил бинт в стопке, которую готовился выпить, и отер его лицо.

– Бу… Буу…

– Хм…

– Буу-у.

– Пить?

Набрав воды в рукомойнике, фельдшер аккуратно влил ее в рот больного. Тот снова замолчал. Взяв приготовленный заранее лист бумаги, фельдшер взглянул на стенные часы и старательно вывел: «08.20. Просил воды».

Через несколько минут Чувашевский снова сказал:

– Буу, – а потом вдруг неожиданно, поразительно четко и ясно, заявил: – Блудница – это глубокая пропасть.

– А также многие срамные болезни, – охотно поддакнул фельдшер, фиксируя: «08.35. Бредит».

Еще через пару минут Чувашевский совсем другим голосом выкрикнул:

– Боже, как больно! – и зашевелился.

Пускание крови – на редкость действенный метод, не напрасно его еще исстари применяли.

Фельдшер заглянул в лицо открывшему глаза Чувашевскому.

– Где я?

Правда, вероятно, весьма повредила бы, так что фельдшер ответил нейтрально:

– Ты скоро поправишься, – но так ли это? – Поставлю тебе морфию – и сразу почувствуешь себя лучше.

– Кто вы?

– Я доктор, – снова покривил душой фельдшер.

– Не правда! Он совсем не такой! О боже, как же мне больно.

Эк разговорился!

– На меня напали! Позовите полицию! – теперь Чувашевский пытался встать со стола, отталкиваясь от него своими обмороженными руками.

– Тсс! Тише! Вам нельзя шевелиться. Вы и так в полиции, учитель. Вы лежите прямо в управе!

– Как же так? О боже, что это там на столах… Меня тоже убили?

Приоткрыв дверь, в мертвецкую аккуратно заглянул околоточный.

– От его превосходительства пришли. Снова требуют вас.

– Подождут, – отмахнулся фельдшер, ставя укол.

***

Накануне Павлина разбудила Варю еще до рассвета и сказала, что они пойдут набрать хворосту. Странно, но мешок, который она привязала к поясу, был вовсе не пустым, как положено. Наоборот, он едва не лопался, даже из завязок выпирали тряпки.

– А что там? – недоверчиво спросила Варя.

– А одеяльце. Притомимся и передохнем, – отвечала Павлина.

Варя подавно ничего не поняла: прежде они никогда не отдыхали в лесу, хотя и наведывались туда через день.

– Как же мы притомимся? Тут же недалеко?

– А мы не по той дороге итить станем.

– Почему?

– А там дивы живут лесные. Ты на них и поглядишь.

Варя заинтересовалась и послушно позволила помочь ей обуться.

Однако они уже глубоко ушли в лес, дорога совсем пропала, а диво по пути так и не встретилось. Варя захныкала, но нянька сурово ее одернула, встряхнула:

– Цыц! Тигра прискачет!

Теперь Варя плакала молча, как взрослая, а они все шли и шли. Наконец, девочка упала в снег:

– Не могу!

Павлина молча подняла ее, посадила на спину и продолжила путь. Она нервничала – то и дело останавливалась, оглядывалась кругом – похоже, искала дорогу. Один раз Варе показалось, что Павлина всхлипнула – но так ли оно было на самом деле, неведомо, а если и так, то нянька быстро встряхнулась.

Она не останавливалась, несмотря на мешок с одеялом для отдыха.

– Шшш, ты токмо молчи, Варюшка. Зверье-то слухай, как куролесит…

Похоже, Павлина все же нащупала неприметную и ведомую лишь по особым приметам дорогу. Когда солнце уже садилось, они набрели на одинокий домик в лесу.

– Зимовье! – радостно сообщила нянька, усаживая Варю на деревянную завалинку.

Она сняла щеколду, закрывавшую дом снаружи, и они вошли внутрь.

Варя устроилась на настиле, Павлина развела очаг, достала обещанное одеяло и лепешки и устроилась рядом.

– Тотчас воды потаем – бум жить, – подмигнула она Варе.

– Мы теперича живем здесь? Но тут же никого нет.

– Да почто нам все они? А тут – раздолье, – довольно потянулась Павлина. – Я тута бывала-от ужо. Зиму с охотником жила…

Вскоре уставшая Павлина заснула. У нее под боком, скрутившись калачиком, задремала и Варя.

Наутро снова были лепешки, а потом Павлина достала откуда-то веревку и принялась что-то плести.

– Зверье словим, – сообщила она.

Варя забавлялась с тряпичной куклой, запасливо прихваченной нянькой из дому. Девочка посадила ее на окно и показывала сугробы.

– Смотри, сколько снегу-то намело. А мы теперь живем тута, прямо в лесу. Мы тут одни. Няня?

– М?

– Смотри, кто-то прямо по снегу скачет. С собаками!

Павлина отбросила ловушку и тоже выглянула в окно, но сразу же отшатнулась.

– Настигли!

Дверь зимовья слетела с петель под мощным ударом. Согнувшись, в дом набились люди – больше чем, пять, до которых считала Варя. Остальные – большая куча! – остались снаружи. Двух из них девочка узнала, но остальных, кажется, прежде не видела.

Тот, что вошел первым – истинный сатана во плоти, пахнущий болью и страхом, слегка размахнувшись, ударил Павлину кнутом. Нянька вскрикнула и схватилась за щеку.

– Где остальные? Говори, живо, каторжная … – злой человек гадко выругался.

– Тут никого! Мы одни! – вступилась Варя, но ее не послушали.

Павлину выбросили на улицу и принялись стегать.

К злому человеку подскочил странный мальчик с косой: он быстро скрещивал руки на груди, но тот и его оттолкнул.

– Да погодь, Петро! Ты ж ее вовсе зашибешь!

– А ну говори!

– Стой, солдат! Она нам нужна живая. Иначе мы еще долго по лесам плутать будем.

– Господин помощник дело говорит. Пускай сначала нам дорогу показывает. Свяжи ее, Петр, и веди на поводу, как коня.

Злой человек поддался, но с явной неохотой. Плачущую, окровавленную Павлину обвязали по поясу веревкой, плотно приладив руки к телу. Тот, кого звали Петром, сел на лошадь, и потащил няньку следом. Он резко дернул, и она упала.

– Тихо! Не зашиби! – крикнул бесцветный помощник – тот, что бывал в городском, папином доме.

И всадники, и пешие, двинулись в лес.

Про Варю забыли. Она, громко рыдая, так и осталась стоять у разоренного зимовья.

***

Миллер не заходил на чердак с той самой поры, как умерла жена. Туда вынесли все ее вещи, разом избавиться от которых не хватило душевных сил.

Долгое время архитектор не мог собраться с духом их проведать, но вот момент и настал. Он направился на чердак, намереваясь вернуться в памяти в светлые дни.

Вот сундуки Александры – по иронии, а может, и велению судьбы всех Миллеров в доме звали единым именем – вот ее платья, до сих пор хранившие нежный, но уже почти угасший аромат тонких духов. Ее маленькие туфельки, ее вышивки… Ясные, сочные и воздушные, как она сама, акварели, что она писала…

Александра была чудесной женой. При ее жизни Миллер и мысли не имел о посещении веселого дома в четвертом квартале.

Впрочем, лучше бы так оставалось и впредь.

Гуляя по закоулкам воспоминаний, Миллер вдруг отчетливо ощутил дуновение ветра. Тянуло из приоткрытого слухового окна, о существовании которого архитектор и не вспоминал.

Он и без того не сомневался, что исчезновение Шурочки имело разумное объяснение, но теперь уж точно положит обоснованный конец глупым байкам.

Итак, она покинула дом через окно. Но сделала ли это сама, или ее похитили?

И, главное, куда же она все-таки подевалась?

Миллер слышал о том, что отряд из города отправился на поиски беглых преступников, и теперь горячо молился, чтобы там, в их логове, не сыскались и следы Шурочки.

***

Романов как раз собирался выйти из дома, когда его настигла весть. Одиль, ходившая по воду – необходимо срочно же озаботиться ремонтом водопровода! – возвратилась обратно с красными глазами и хлюпающим носом.

– Мадам губернатор умирать! – с ужасом выдохнула она. – Эта ночь умирать!

– Хорошо, – ответил Романов.

Он не находил в событии ничего отрадного, вовсе нет. Просто он и без того шел к Софийскому – а теперь для визита не требовалось и предлога.

– Анатоль, ты бесчувственное животное! – закричала из-за стены Елизавета. А инженер-то надеялся, что она не слышала разговор. – Смерть для тебя хороша! Впрочем, чему тут удивляться: я ведала, когда шла замуж за душегубца…

– Лиза, тебе послышалось…

– Не лги! А эта… Эта французская ля гярс… Она вечно приносит дурные вести. Я больше не могу этого терпеть, Анатоль! Я хочу, чтобы она ушла.

– Хорошо, Лизонька. Одиль уедет с первым же пароходом.

– Нет! Немедленно! Сейчас же! Я больше не могу выносить ее присутствие! – голос Елизаветы перешел в визг. – Пошла вон!

Одиль смотрела на Романова глазами, полными слез. Пожалуй, он возьмет гувернантку с собой. Елизавета же, посидев одна дома – кухарка так и не вернулась из Лесного – глядишь, и остынет.

Они направились к генерал-губернатору. Одиль присоединилась к прислуге, Романова проводили в кабинет его превосходительства.

Вот и такой знакомый Софийский. Внушительный, уверенный в себе. Он овдовел лишь несколько часов назад, но, кажется, совсем не расстроен – и даже наоборот, воодушевлен.

Романов чувствовал себя не то обманутым ребенком, не то поруганной девицей. Напрасно он так упорно отрицал разговоры, ходившие по городу.

– Примите мои глубочайшие соболезнования, Сергей Федорович… Искренне сожалею о кончине вашей супруги.

– Благодарю вас, Романов.

Инженер помолчал, собираясь с силами, а потом постарался поймать тяжелый взгляд губернатора.

– Простите за прямоту, но… Меня постигла не менее тяжелая утрата, чем вас… Мой маленький мальчик…

– Я наслышан, Романов – примите и вы мои соболезнования. Тело так и не сыскали?

– Нет-с.

– Скверная зима.

Помолчали.

– Как водопровод?

– Работаем, Сергей Федорович.

Пауза возникла вновь. Казалось, разговор исчерпан, но Романов не намеревался покидать резиденцию без того, за чем пришел.

– Прошу меня простить, Сергей Федорович, но в этот скорбный для нас всех час я просто обязан вам поведать о том, что мне открылось намедни.

– Так говорите, чего там.

– Мне довелось, уважаемый Сергей Федорович, обнаружить сметы капитана Вагнера относительно его участка железной дороги, – многозначительно глядя прямо в глаза генерал-губернатору, начал Романов.

– И что? – тот выглядел совершенно безразличным.

– Они составлены весьма хорошо, точно и аккуратно. Комар бы носу не подточил бы, Сергей Федорович!

Софийский, казалось, слушал вполуха.

– Это весьма, весьма отрадно Романов. Как вам известно, мне более привычно слушать совсем иное. И про сметы, и про Вагнера.

– Он – выдающийся счетовод.

Равнодушно глядя на Романова, Софийский кивнул:

– Верно. Этим он всегда отличался. И вот, пожалуйста: несмотря на то, что Вагнер так и не проявил желание войти в наше общество и тем заработать симпатий, его заслуги все же не остались неоцененными.

Выдающееся самообладание! Едва держа себя в руках, Романов простился и вышел за дверь.

Ложь, кругом одна ложь! От нее не скрыться даже в диком краю.

VIII. Дело семейное

Вблизи генерал-губернатор выглядел совсем иначе, нежели издали. Спешившись, он едва доставал Деникину до груди, не дотягивая даже до уровня Ершова. Низкорослый, коренастый рыжий старик с крикливым голосом – да неужто и впрямь это тот самый Софийский, что держал в узде обширный и беспокойный край? Прежде помощнику полицмейстера не доводилось видеть столь важную особу рядом с собой так близко, и теперь он с интересом ее рассматривал.

Генерал-губернатор в компании двух офицеров лично (дело, почти абсолютно невиданное!) поджидал возвращения отряда, стоя верхом на околице.

– Нашли негодяев? – крикнул он, едва завидел силуэты вдали.

– Что-то есть, – откликнулся Петр, подняв вверх руку, которой держал веревку с Павлиной.

– И где остальные? – разочарованно спросил Софийский, когда отряд поравнялся.

– Не отыскали-с, ваше превосходительство, – отвечал адъютант.

– То бишь, они вновь сбежали. Аккурат из-под ваших носов, – резюмировал Софийский.

– Никак нет, Сергей Федорович! Задолго перед нами ушли. А баба эта следы запутывала и нас на дорогу к городу вывела вместо того, чтобы к беглецам путь показать. Можете ли вообразить?

Сойдя с коня, Софийский направился прямо к Павлине и, обойдя, пристально осмотрел ее, точно приценивался.

– Ну что, каторжанка… Играть, значит, вздумала?

– Мы немедленно же допросим ее, ваше превосходительство, и выясним все, что ей ведомо, – слова сами собой покинули рот Деникина, не совещаясь с разумом.

По всей видимости, они подоспели вовремя: Софийский довольно кивнул.

– Полагаюсь в этом на вас, э… господин… помощник.

– Деникин, ваше превосходительство. Дмитрий Николаевич.

– Хорошо, Деникин. Она ваша. Вызнайте все, и пусть законность восторжествует. Ну а вы, – обратился Софийский к своим людям. – У вас иная забота. Раз не отыскали сих беглых сразу – значит, снова пойдете искать.

Один из околоточных принял повод, на котором шла нянька Вагнеров, из руки ординарца.

– Есть, ваше превосходство.

– Прямо сейчас. Разворачивайтесь и двигайте назад.

– Обогреться бы, ваше превосходство?.. – заискивающе вопросил Петр.

– Отставить!

Понурые генераловы люди повернули в обратный путь.

– Стоять! Нанайку я с собой отставляю.

– Так нам следы ж пытать?..

– Он вам уже отыскал одну эту… преступницу. Теперь сам пытай, Петро, – усмехнулся Софийский.

Петр толкнул мальчишку, переминавшегося у его коня, показал в сторону генерал-губернатора. Тот поманил его рукой, и Гидка подбежал к хозяину.

– Пошли!

Постояв еще с мгновенье, глядя на уходящих, двинулся в путь и Софийский. Сделав пару шагов, он оглянулся через плечо и бросил:

– Это дело крайней важности, Деникин, как вы и сами знаете… Пока все другое можете отставить. Доставлять отчеты будете лично ко мне… Да, и еще вот еще что: фельдшера вашего я забрал.

Теперь у околицы оставались одни полицейские, да те добровольцы из городских, что подвязались с ними на поиски. Деникин, впечатленный событиями минувших суток, задумался и не спешил с действиями.

– Что прикажете, господин Деникин? По домам либо снова в управу? – с нескрываемой тоской спросил кто-то.

– Доведете сию женщину до управы и сдадите на попечение, а затем можете по домам. Все, кроме Ершова. Он останется со мной.

Полицейские одобрительно забубнили и бодро двинулись в город. Деникин, несмотря на то, что ехал верхом, немного отстал. Он поочередно думал то про няньку, то про полицмейстера, то про Софийского, предвкушая очередную непокойную ночь.

***

– У вас есть семья, Ершов? – Деникин стремился пустыми разговорами отвлечься от звуков происходившего на конюшне.

Свежие околоточные, заступившие лишь этим утром и не ходившие в лес, битый час пытались разговорить изловленную няньку Вагнеров. Однако та, хоть и голосила, но продолжала упрямо гнуть свое: дескать, она ничего не ведает, и требовала привести ее девочку.

– Изверги! Зверюги окаянные! Помрет через вас дите, едино в лесу…

Здесь Деникин с ней внутренне соглашался: с ребенком и впрямь нехорошо вышло. В суете про нее забыли, и, теперь, конечно, неведомо, что с ней могло случиться. Впрочем, Деникин предпочитал думать, что ее все-таки подберут генераловы люди, так вовремя отосланные назад.

– Неужто вы, Деникин, за годы так и не привыкли к тому, что тут не принято задавать столь личных вопросов?

Ершов разворошил отсыревший, пропахший мышами шкаф со старыми делами ссыльных, следовавших этапом через город, и с редким упорством пытался отыскать бумаги задержанной. Не слишком блестящая мысль, особенно, с учетом того, что дел имелись сотни, а фамилию свою нянька пока так и не назвала.

– Какого беса вы делаете это, Ершов? Обо всем, что ей ведомо, мы рано или поздно узнаем от самой этой женщины.

– Боюсь, что сведения, добытые таким путем, могут навести на ложный след. Между тем, у нас совершенно нет времени. Если беглецов сыщут люди его превосходительства, это ляжет на нас несмываемым позором. Мы должны немедленно сдать себе некий козырь. Они не знают, где искать, мы же можем выгадать такое преимущество и сразу выйти в нужное место. И кто знает, может быть именно в деле этой женщины скрыто нечто такое, что развяжет ее язык лучше, чем щипцы?

– Однако, вы не ответили на мой вопрос, Ершов.

– На который из них?

– Я осведомился – есть ли у вас семья.

– Как вы, наверное, можете представить и сами, наличие супруги и детишек вряд ли бы позволило мне служить вам столь исправно, ни днем, ни ночью не покидая управы либо вас лично.

– Значит, вы одиноки? Где же вы квартируете?

– Живу я с семьей, при лавочке моего отца в шестом квартале – аккурат напротив дома Перова-среднего.

– Где окна-то выбили?

– Ваша память завидно улучается! Именно.

– Так, поди, вам лучше всех известно о деталях этого инцидента?

– Никак нет. Той ночью я, по обыкновению, был озабочен хлопотами об одном из сослуживцев. Его, почти бездыханного, как раз доставили к управе из опиумной курильни.

– Хм! Однако. Впрочем, мы отвлеклись. Чем же торгует ваш родитель? – об этом Деникин отлично знал, но отчего-то очень хотел услышать вновь, из уст Ершова.

– Батюшка мой сапоги тачает. Осмелюсь заметить, он сам выделывает кожу, и при том превосходно – весьма рекомендую!

– Хм… Значит, вы и впрямь – сын ремесленника?

– Как видите, именно так.

– А что ваша матушка?

– Она помогает при лавке. Предвосхищая ваши дальнейшие расспросы: имею я и четырех братьев. Но не пора ли нам осведомиться, каких успехов достигли на конюшне?

Деникин постучал в стену. На зов явился околоточный.

– Заговорила наконец. Но толку чуть: нелепицу несет. Бредить, видать, начала.

– А что говорит? – вмешался Ершов.

– Да всякую чушь. Болтает про покойную свою хозяйку, которую, видно, и порешила. Дескать, та плохо дом держала, и они запасов не сделали. Ну, баба и есть баба, о чем ей еще молоть?

– А дальше что?

– Ну, говорит, по зиме и запасы вышли, и деньжишки, и Вагнерова ажно распродала свои безделицы. И, дескать, ежели она неведомо откуда пропитание не приносила, то есть им и вовсе было нечего, окромя, значит, размазни. И вот – это она мелет – якобы ребенка ее когда не хотела есть размазню, то та ее пугала, что к каторжникам в лес уведет, чтобы та ела. Но на кой ляд нам этот треп? А, вот что еще: созналась она, что в зимовье-то не раз к кому-то уходила.

– Отлично! Это уже что-то. Продолжай, околоточный. Но только смотри, осторожно: насмерть не зашиби.

– Фамилию ее вызнай! – крикнул вдогонку Ершов.