Текст книги "Одесская сага. Троеточие…"

Загс

– Шо, поматросил и бросил? – сочувственно кивнула сотрудница районного ЗАГСа. – Уплыл мореман от тебя?

Людка залилась краской:

– Да что вы несете! Говорю же: он в гонке, на соревнованиях, в Крыму. Перенесите, пожалуйста, дату росписи на две недели. Или лучше на три…

– Деточка, – загсовская работница смотрела на эту дурочку сочувственно, – деточка, ты уже третий раз переносить приходишь. Сама. Тебе не кажется, что… – Она покрутила рукой, пытаясь подобрать слова, – это… Ну, ушла любовь – завяли помидоры?..

– Сама ты завяла лет десять назад, – окрысилась Люда. – Перенести официально можно или нет?

– Да можно, – заржала сотрудница. – Только зря время теряешь…

– Угу. У вас спросить забыла. – Людка вылетела из ЗАГСа.

Ее Тося действительно гонялся третий месяц. И как назло приходил между этапами то вечером, то в выходные, чтобы с раннего утра стартовать на следующий.

– Перенеси на пару недель, сейчас ведь кубок Черного моря начнется! Вот, – он поднимал ее ручку с обкусанными ногтями, – вот кольцо – ты моя, я твой. Тебе штамп нужен?

– А как я к тебе приеду?

– Куда?

– Ну когда ты распределение получишь?

– Я же еще не уехал. Ну так на неделю позже поставим. В чем проблема? Нет проблем!

Наконец-то время нашлось. Пятого сентября. С этими переносами регистратора ЗАГСа замучила не только дурная девчонка, но и прибацанная мамаша: Феня Сергеевна узнала, когда Толик подал заявление, и пришла. Но оказалось, что свадьбу перенесли, а ей не сказали. Толик просто перестал с ней говорить на эту тему. С этими фальстартами Феня уже истратила пять отгулов. Но у нее была цель – сорвать этот ужасный брак. Как она это сделает, что скажет, Агафья Сергеевна не задумывалась. Она представляла, что будет как в кино: она ворвется, призовет сына к порядку, а гулящую девку – к совести, и никто не посмеет ослушаться матери! Потому что мать – это святое!

Злая регистраторша в этот раз наотрез отказалась сообщать время росписи.

– Женщина! – отчитала она Феню. – Шо вы ходите, как на работу! За сыном своим смотрите – вон голову невесте морочит! Не сказал, в какое время, – значит, опять не придет. Или вас видеть не хочет. И я его, в принципе, понимаю, я от таких малахольных сама сбежала б, но у меня рабочий день в разгаре…

Поэтому Феня заступила на вахту с момента открытия – с десяти утра. В отличие от своего сына, она никогда не считала далеко наперед – просто не умела. Поэтому в час дня поняла, что зря выпила с утра большую кружку чаю. В загсовский туалет посторонних не пускают, дом, считай, – через улицу, и Феня решила, что успеет, тем более начинался обеденный перерыв, и обнаглевшей парочке все равно придется ждать под ЗАГСом.

Она не учла, что Люду здесь уже так хорошо знали, что, когда она наконец-то явится не одна, а с тем самым моряком, их распишут без обеда, платья и церемоний – за пять минут.

– Вот это надо было ради такого рыжего столько терпеть? – хмыкнет регистраторша, вручая паспорта. – Ты смотри, Верба, давай, не обижай ее. Кто тебя еще так ждать будет! – напутствовала она Тосю.

Когда облегчившаяся Феня примчит обратно, вредная тетка объявит ей:

– Ну шо, свекруха, все просрала? Расписался твой сын пять минут назад!

Семейная жизнь Люды будет недолгой: медовый месяц продлится меньше недели – Толик по распределению улетит на Дальний Восток. А у молодой жены начнутся, помимо работы в конструкторском бюро, пары в институте.

Шифровки

– Вам опять шифровку принесли, – хмыкнула почтальонша, вручая бланк Евгении Ивановне Беззуб. – Распишитесь.

Женя зашла домой и, зажав в углу рта беломорину, поднесла телеграмму повыше:

– «Усатые тигры прошли водопою». Хм, экий романтик попался…

Людка вечером прочтет и кинется к книжной полке: где, где она это видела? Память у нее была отличная и на лица, и на цифры, и на стихи. Она перебирала уже третий сборник.

– Да Светлов это, – проплывая в свою дальнюю комнату, не глядя, бросила Женя.

– Точно! – Людка уже дернула затрепанную книгу.

И шепотом перечитала его стихотворение двадцать шестого года: «Я в жизни ни разу не был в таверне»:

 
Я, может, не скоро свой берег покину,
А так хорошо бы под натиском бури,
До косточек зная свою Украину,
Тропической ночью на вахте дежурить…
 
 
В двенадцать у нас запирают ворота,
Я мчал по Фонтанке, смешавшись с толпою,
И все мне казалось: за поворотом.
Усатые тигры прошли к водопою…
 

Точно про ее Толика и уссурийских тигров. Он попал туда, куда всегда мечтал, – в дальние края из библиотечных книжек.

– Ба! А ты их откуда знаешь?

Из-за двери раздалось смачное сербанье – баба Женя, как всегда, пила чай из носика заварочного чайника:

– От верблюда!

– Это уже Чуковский! – гаркнула Людочка.

В комнату заплыла Нилочка:

– Азохен вэй, товарищи бояре, какие все образованные! Серебряный век, бля. Дозвольте пригласить отужинать. Что пишет-то?

– Стихи, – улыбнулась Людочка.

– Хоть про любовь?

– Про любовь… к дальним странствиям.

Через день недовольная почтальонша выговаривала Люде:

– Так, Канавская, я уже устала до вас ходить. Я б там понимала, если новость какая важная или слово доброе. А тут уже всем отделением задолбались разгадывать. Вот что за ерунду шлет и деньги тратит?! Смотри, я конечно, ничего не знаю, но тебе кэгэбэ на карандаш возьмет и его с его загранкой! Вот это что?!

Люда читала и улыбалась: в телеграмме было четыре слова: «Опять буссоль и черные братья».

– Я пока не знаю. Дома разгадывать буду. Зато нескучно.

– Нескучно это когда мужик под боком! Отвечать своему прибацанному что-то будешь?

– Конечно, – Людка подмигнула почтальонше. – Как всегда, два слова: «Жду вызов».

С вызовом юный электромеханик ледокола «Марков» не спешил, а сентябрь заканчивался. Зато Люда уже знала, и что Буссоль – не компас, а пролив в Тихом океане, который отделяет Симушир от пары Черных Братьев – необитаемых островов в Сахалинской области.

Вожделенный вызов пришел как раз к ее дню рождения – двадцать девятому сентября.

Высшее образование ее уже мало интересовало, несмотря на то что после окончания техникума она таки поступила в институт, на вечернее.

– Куда собралась? – Евгения Ивановна буравила внучку своими чернющими ведьмачьими глазами. – За хреном погонишься – из института вылетишь.

– С чего бы это? Я ж на вечернем. Кто там до сессии смотрит на посещения?

– А ты вернись до сессии.

– Баб Женя, – Людка по-босячьи скривилась: – Слышь, ты маму воспитывай – она тебя вон до сих пор слушается, а меня не надо. Я в этом доме уже никого не боюсь.

– Мам, я его люблю, – скажет она вечером Нилочке. – Я поеду.

– Конечно, – пожмет плечами и улыбнется Нилочка. – Только пиши мне, пожалуйста.

Людкина зарплата в конструкторском бюро завода была семьдесят рублей. И за лето ей удалось отложить целый четвертак. Но даже вместе с получкой – мало. Кроме билета надо было еще купить что-то с собой и хотя бы пару червонцев заныкать на всякий случай. У мамы денег точно нет – ей бы еще хорошо хоть десятку оставить, а то Павлик, падла, все пропивает. Ладно, – думала Людочка, – куплю билет, а там посмотрим, сколько останется. У бабы Жени не одолжишь – не даст, у сестер ее тем более – тетя Лида за рубль удавится, а Ксене Женя про институт напоет, и та тоже не даст, так что лучше не позориться, а за свои крутиться, тем более что студентам полцены на все билеты.

– Людочка, доця, какой поезд? – удивится Нила. – Там же неделю ехать надо не пойми с кем! Да ладно попутчики, а есть, мыться как? Где? Да ты на еду больше потратишь, чем на тот самолет.

Действительно – билет на поезд стоит сто семь рублей, а на самолет – 152. Полцены – семьдесят шесть. Значит, билет, десятку маме и десятку с собой. А там как-то выкрутимся…

– Сто пятьдесят два рубля, – объявила в окошко важная, как член Политбюро, кассир в авиакассах.

– Почему? Я ж по студенческому! – возмутилась Людка.

– Что здесь написано? – Мадам в окошке ткнула наманикюренным ногтем в студенческий.

– Вечернее отделение, – недоуменно прочла Люда. – И что?

– А то, что скидки – только студентам дневного отделения. Хитрая какая – и зарплату получает, и скидка ей, как студентам! Сто пятьдесят два. Брать будете?

– Нет…

Людка пришла домой поникшая и молчаливая. Дома, как назло, гости – заехала Ксеня со своим Ильей Степановичем.

– О! Людка! Ходи вечерять! – радостно завопила Ксеня, а Женя покосилась на сестру и хмыкнула, не сдержалась: – Вроде приличная женщина, на хорошей должности, та ты как будто со двора не выезжала, а рядом с Нюськой на лавке лет двадцать просидела!..

– Ну, происхождение не пропьешь, – отозвалась Ксюха, – но можно попробовать. Наливай, – махнула рукой. – Людка, рассказывай, шо такая грустная? Что, жо́них не пишет?

– Да каждый день пишет, – отозвалась Женя, – пургу всякую. Вот задурил голову – к нему собралась.

– И куда?

– Так, не закудыкивайте дорогу! – встряла Нила, притащив на стол миску картошки в мундирах. – Наруливайте картошеньку, пока теплая, – угощала.

Ксеня грустно улыбнулась:

– «Картошеньку»! Женька, а ты помнишь, так мама всегда говорила. Царствие ей небесное. Ладно, где вы едете, Канавская? – обратилась к Людке.

– Во Владивосток. А там дальше Находка, может, Сахалин.

Ксеня за секунду побледнела, сжала губы и рявкнула:

– Жень, и ты молчала?! Я с тебя удивляюсь!

– А что? – насторожилась Людка.

– А ничего! – отрезала Женя. – Просто место это памятное для тети Ксени. Она там в войну отсиживалась.

– Не отсиживалась, а зарабатывала, – взъярилась Ксеня, – и Ваньку Аниного растила, и мужа нашла! И… – почти беззвучно прошептала она, – и маму… похоронила… – Она помолчала. Потом заговорила:

– Хорошее место. Знаковое. Езжай. Все получится. Там работы и внимания любым бабам – с головой. А ты у нас красотка, еще и такая языкатая.

– Я же к Толику!

– Ну так и что? Работать будешь, пока он там между островами челночит. Чего сидеть-скучать? А там связи, товары из Японии случаются по приятной цене, крабы, икра – хоть сама там наешься, – она уже улыбалась.

Через пару часов, уже на выходе, как только Женя отлучилась до ветра, Людка шепнула Ксене:

– Теть Ксеня, а чем чернила выводятся? Ну, штемпельная краска?

Та вскинула бровь и покосилась на внучатую племянницу:

– Смотря с чего… Если бумага рыхлая, можно чинкой аккуратно. Если белая, то хлоркой с водой. Но пятно может остаться или дырка, или чернила поплывут, так что тут надо буквально иголкой.

Людка с горящими глазами согласно кивала:

– Нет, там хорошо рыхлая. А ставить печать – это на ластике ее резать?

Ксеня с интересом смотрела на Людочку. В ней удивительным образом перемешались черты двух семей. Эти водянисто-голубые глаза, тонкий длинный нос и белая кожа – чисто Петькина немецкая порода, зато от материнской беззубовской достались острые осколки математического ума и предприимчивости, да и взгляд у нее был совершенно семитский, с поволокой. Наша девочка. Не такая беззащитно-добрая и неприспособленная, как Нилка. С перцем, как Фирочка.

Ксения Ивановна довольно ухмыльнулась и, приподняв из миски последнюю картофелину, сказала неожиданно:

– Картошенька, детка.

– В смысле? В мундирах?

– Сырая. Режется отлично и что на срезе делает, если водой не залить?

– Синеет! – восторженно прошептала Людка.

– Я надеюсь, там ничего криминально подсудного? Государственные тайны не продавай… – Ксюха выдержала паузу, – …задешево.

Людка заговорщицки подмигнула:

– Секретный чертеж паркетно-шлифовальной машины я унесу с собой в могилу. Это так. Надо в образовании недочеты подправить.

Ксеня крепко обнимет на прощание племянницу:

– С богом, деточка! Эти края для нас как родные. Пусть тебя любят там так же, как меня. Даже больше.

Людка всхлипнула. Ксеня божественно дорого пахла заграничными духами, цветочным мылом, и даже горячее спиртовое дыхание после Жениного абрикотина было сладковатым.

Людка пошла в комнату снять парадную вязанку, чтобы не намочить рукава на мытье посуды. Из кармана выпала бумажка – Людка наклонилась и всхлипнула. Ее тетка-бабка умудрилась незаметно сунуть ей в карман двадцать пять рублей. Ну, теперь и ехать не страшно.

– Владивосток, на седьмое, – отчеканит Людочка и запихнет в прорезь окошка пачку десятирублевок с пригоршней мелочи и студенческим. Кассирша пересчитает деньги, раскроет студенческий и пошевелит губами, читая: – Канавская Людмила Иосифовна?

Людка готова была рухнуть в обморок: «Неужели заметила?»

– С вас еще пятьдесят копеек за билет…

Когда Тося в гостиничном номере Владивостока увидит ее штамп «дневное» вместо «вечернего», он не поверит своему орлиному зрению и поднесет студенческий к глазам:

– Но как?

– Чинкой и картошкой, – гордо ответит жена «декабриста».

– Ювелир! – присвистнет Верба.

– Это наследственное – от бабок. Одна – художница, вторая – шахер-махер.

– А твоя – кто из них?

– Женя? Никто. Просто железный тиран из бухгалтерии, не то что сестры…

Людка поселилась в дешевой гостинице – Толик заходил в Совгавань примерно раз в неделю.

А на Мельницкой появился новый ритуал. Людка писала каждый день и, несмотря на то что письма шли чуть больше недели, приходили они ежевечерне. Нила торжественно перечитывала их вслух в конце ужина, за чаем. Иногда, если содержание письма было не слишком горьким, а Людка ведь в одиночестве в чужом холодном городе люто тосковала по дому, на чтения приглашались особо приближенные дворовые мадам, вроде Любки-морячки или Полины Голомбиевской.

«Мамочка, напиши, пожалуйста, рецепт блинчиков, не Жениных налистников, а твоих, простых. У меня тут плитка маленькая. Хочу Тосю удивить…»

– Налистники ей чем не угодили? – хмыкнула Женя. – Ей же двадцать! Как можно не уметь оладьи жарить! Она что, в лесу жила?

– А моя мама рассказывала, что вы, мадам Косько, вообще ничего не умели, и ваша мама вместе с тетей Ирой и тетей Ривой вам рецепты слали. Хотя вы тоже жили.

– Так мама никого к плите не подпускала! И вообще, мне было восемнадцать, и голодно!

– А у нее там прямо московский гастроном! Это у вас порода такая – поздно на кухню приходить.

– Ой, – презрительно покосилась Женя, – кто бы говорил! Травоядная, ты что, кроме салата с огурцами, готовить умеешь? Яблочко порезать?

– Ша! Тишина в избе-читальне! Вы будете слушать дальше? – зазвенела Нила и продолжила: – «А в магазинах здесь странно. Морская капуста, а обычную вообще не найдешь и, мам, специально для тебя – в мясном продается козлятина!» Так и написано: «Представляешь, вяленый козел…»

Бабы прыснули от смеха.

А Люда, впервые увидев витрину, просто хохотала до слез. Местные деликатесы ей показала Надя. Первая и единственная дальневосточная подружка – ровесница из Керчи, с похожей историей. Она приехала еще в прошлом году к своему любимому и за три месяца развила бурную деятельность. Вместе с Людой они не только ходили смотреть на козлятину, но, по выражению Надьки, еще за ней убирали. Она быстро сообразила, что жить в гостинице – это выброшенные деньги, а уходить в съемную комнату – еще хуже, и устроилась горничной сразу по месту жительства. Женщины, тем более молодые и сильные, были, мягко говоря, в большом дефиците. И вакансий в гостинице – с десяток. Так Надя получила бесплатное жилье и карманные деньги. Там они с Людочкой и познакомились, прямо в номере.

Люда читала письмо, когда дверь сначала подергали, а потом в нее постучали. Она на автомате крикнула:

– Занято!

За дверью раздался заливистый женский смех:

– Мне только спросить! – крикнула Надя. Теперь уже Людка, захлебываясь от совершенно дурного детского смеха, до слез, открыла дверь и увидела красивую здоровенную горничную с полным боевым макияжем.

А после того, как Людка пару раз вызвалась ей помочь прибрать, они стали подругами.

И когда Тося придет домой – Людка торжественно угостит его блинчиками с маминым вареньем и объявит, что устроилась на работу горничной, а на следующий приезд мужа потухшим голосом скажет, что уволилась, и опять нахлебница…

Если по моде поздних шестидесятых с фигуристыми дамами тощая Людка не котировалась, то на Дальнем Востоке сразу перешла в разряд первых красавиц. В гостинице останавливались в основном моряки между рейсами. Кто между короткими, как Тося, на пару ночей, кто между долгими походами. Так что глазастой рыжей малышке не давали прохода – кто с подарками, кто с комплиментами, а кто по синьке просто ломился в дверь номера, тем более, что гонористая одесситка отшивала не просто громко, а еще и очень обидно. Надька была почти в полтора раза выше и крупнее, поэтому с залетными обожателями справлялась легко. Да и хорошими подарками не брезговала.

– Ты ж дурная, как пробка! – вычитывала она Люду. – Я ж не говорю: давать всем подряд, а так – хвостом покрутить. Ты знаешь, что у них купить можно? А если наулыбаешься, то вообще за полцены! Или ты в своих трениках отсюда уехать собираешься?

– У меня плащ, между прочим, – обиделась Людка. – И платье.

– И жопа отмороженная в том платье! Ты как будто в карту не смотрела и прогноз погоды никогда не читала – не знала, куда едешь?..

Людка все знала, только другой одежды у нее не было. Все, что она себе пошила, было на одесскую зиму и домчать до трамвая, а потом до проходной завода. А ехать к своей любви в баб Женином трико с начесом по колено – так лучше отморозить.

Толик понимал, что даже не работая, а просто находясь в гостинице, его «глазастая Косточка» находится под угрозой. Напьются мужики и высадят дверь в их номер. В следующий рейс они уйдут вместе. Тося – электромехаником, Людка – его женой в каюте.

Кругом вода и не видно земли, а та земля, что есть, – это замерзшая вода, которую вспарывает консервным ножом ледокол «Марков». Лед за кормой похож на округлые голубоватые шмотья нутряного свиного сала на тушенке. И эта зыбкая холодная вода снаружи просочилась в Людку и начала наполнять ее изнутри. Сначала она обрадовалась, что хоть немного поправилась и меньше стали видны кости, потом оплыли ее узкие узловатые щиколотки. Обручальная гайка на пальце, которая болталась и соскальзывала в дýше, вдруг стала больно врезаться в палец.

– Холодно, так холодно, – шепнула Люда вечером и завернулась в одеяло. – Как в ледяной воде.

Толик положил ей руку на лоб:

– Да ты горишь!

Но Людка не ответила.

Скорая из Находки доехала до рейда по льду. Чужая вода, без корней, без своего угла, без завтрашнего дня залила Людку, как тридцать лет назад ее прабабушку Фиру. Она не знала про Фиру и очень хотела жить…

Испуганный Толик сидел в больничной палате на краю кровати.

– Как ты нас напугала!

– Да я заснула, – хорохорилась Людка, – я просто заснула, а проснулась от матюков фельдшера.

Дежурная медсестра заглянула в палату:

– А ну кыш, Ромео! У нас процедуры!

– Время посещений с 14.00 до 18.00, так что никуда я не пойду, – не оглядываясь, отчеканил Толя.

– Ну выйди на две минуты – сейчас уколы, а девочки смущаются, – попросила Люда.

В коридоре Толик поймал врача и прижал его к стенке с допросом: – Что, как, когда отпустят, какие прогнозы, что нужно и почему заболела.

– Шастаете по холоду не пойми в чем, а потом претензии, – отрезал врач. – В чем она по судну ходит?

– Не помню. В трениках, кажется…

– А под трениками что?!

– Как что… ноги…

– А теплое что у нее есть? Вон тощая какая – одни кости! И вот простудила все, что можно и нельзя, еще недели две назад! Привез девчонку, да еще и с югов, так смотри за ней, а то загнется!

– Что нужно?

– Усиленное питание. Ей бы бульона. В идеале – куриного, только где его взять? – пожал врач плечами. – Суп сварите ей какой-нибудь хоть из тушенки, что ли, с овощами… И травы нужны лекарственные – ей долго восстанавливаться…

Толик всегда знал, что любая цель достижима. Тем более, такая ерундовая, как курица. Но не тут-то было. Во Владивостоке можно было без проблем купить крабовое мясо, медвежатину, икру, даже шубу или японский фарфор, а вот кур не было. Никаких. Дефицит страшный. Оббежав все магазины, подсобки, базарчики, ресторан и даже ближние поселения, Толик выяснил: курей здесь не держат, в продаже их не бывает. Значит, если нет на суше… надо искать в море. По всем окрестным судам пошли радиограммы: умирает жена электромеханика. Нужна курица для бульона, чтобы спасти. На четвертом судне нашлась синяя птица. Синяя – буквально. Страшная, трижды перемороженная курица из личных запасов кока. Отблагодарив коллегу литром спирта, машинное отделение взялось варить бульон. Повара не привлекали – невелика наука.

Несмотря на то что Толик родился в Грозном, а вырос на Молдаванке в коммуне, он ни разу не варил бульон. Мама такой роскоши не готовила. Соседки побогаче просто стояли у кастрюли и гоняли всех, кто заходил, чтобы не пялились завидющим глазом в кастрюлю. Ну а потом были годы в интернате. Там давали суп в тарелке и что делают с сырой курицей, не говорили.

Оказалось, что для бульона нужна курица и вода, и соль.

На следующее утро Толик торжественно достал трехлитровый бутыль, завернутый в тельник и бушлат. В нем, как как зародыш в формалине, бултыхалась куриная голова с поддернутыми пленкой глазами и посеревшим гребешком, за ней в мутной жиже просматривалось тощее туловище.

– Курица? – слабо удивилась Людка.

– Ешь – мы вчера впятером в машине сварили! – гордо ответил Тося. – Вот теперь ты точно поправишься.

Люда открыла крышку, отпила и замерла. – М-м-м, очень вкусно. Но сейчас будут таблетки и укол – они натощак. А я потом съем.

Когда Толик уйдет, Люда попросит соседку Свету позвать санитарку – выбросить это варево.

– Ты что, с ума сошла?! Курицу целую выкинуть? – удивилась Светка. – Вообще зажралась!

– Это невозможно жрать: эти адиёты сварили ее целиком – с желчью, когтями и всеми потрохами, нечищенную. Это все горькое такое, что волосы дыбом встали. Везде. Я это есть не могу.

– А можно, я возьму? – робко спросила Света.

– Зачем тебе?

– У меня сыну девять лет. Он никогда в жизни курицу не пробовал. Можно, а? Он в обед с мужем придет.

– Та бери, конечно. Может, ее почистить и посолить та нормально промыть, еще раз проварить…

Да, они так и сделают.

– Спасибо тебе! Спасибо! – чуть не с поцелуями благодарила Света, пряча себе в тумбочку пустую банку.

А Людка писала очередное письмо домой: «Мамочка, тут одна моя хорошая подруга заболела. Можешь, пожалуйста, прислать травки лекарственные. Я тебе ниже список напишу. А то тут нет, а в Одессе, сказали, точно есть».

Пока авиапочтой письмо за неделю домчало через весь Союз до Одессы и пришел ответ – Людку успели выписать из стационара.

«Дочечка, – писала Нила, – таких травок в аптеках нет. Я спросила на Привозе, они стоят, как лошадь, которая их ела. Я послала тебе на той неделе абрикосовое варенье. С бубочками. Поделись – там чистое здоровье».

Когда еще через неделю Нилка, получив заветное письмо с дальневосточным штемпелем, узнает, что «хорошая знакомая» – это ее дочь, которая случайно «переболела в больнице воспалением почек», она, несмотря на вопли Павлика, выгребет все оставшиеся до зарплаты деньги и накупит травок, меда, орехов и шоколадок…