Текст книги "Девятый круг. Ада"

Часть вторая. Птица не кричит

1

Когда Сергей, перевернув страницу, дошёл до описания грешников, обречённых на вечный холод, – тех, которые замерли в разных позах, схваченные льдом, – то содрогнулся. Он перечитывал Данте раз в год обязательно, давно выделив для себя круг книг, проверенных временем, и регулярно возвращаясь к ним; зато, чтобы открыть незнакомую книгу или посмотреть не виденный им фильм, Сергею всегда требовалось усилие над собой. Если же он это усилие делал и ему что-то нравилось, то ни единого нюанса сюжета и даже имён героев он уже не выпускал из памяти.

Но сейчас девятый круг ада неприятно поразил его. Не то чтобы Сергей сочувствовал тем, кто предал благодетелей. Он сидел в пуховике, закутавшись в ватное одеяло, в кресле у газовой плиты: работали все конфорки. Кончик носа и подушечки пальцев были навязчиво холодными; прикоснувшись нечаянно к лицу, Сергей поморщился, и от затылка по спине пробежали мурашки. Не вставая, он поставил на огонь турку с водой – чтобы снова заварить чай.

Отопление дали неделю назад. А тремя днями ранее ударил мороз. Лопнул градусник – и трубы.

То же самое произошло в десятках тысяч квартир их города.

Власти давно объявили чрезвычайную ситуацию, но толку от этого было, естественно, мало. Не то чтобы никто не старался (хотя и это тоже) … Но проявлять излишнее рвение теперь почти не имело смысла: случай беспрецедентный, к нему не готовились, и чиновники выбрали отстранённо-философскую позицию: хотите – ругайте, если от этого теплее станет… И журналисты, естественно, ругали. Каждую неделю по НТВ выходили сенсационные репортажи о чудовищных растратах, о приспособлениях, которыми оснащают свои жилища сильные миры сего, о бункерах и о смертях от холода в больницах. Даже на центральные каналы в огромном количестве пробились народные целители, предлагающие фантасмагорические способы уберечь себя от мороза – от обтирания медвежьим жиром до пробежек босиком по полнолуниям. А ТНТ выпустил щедро сдобренный шутками самого похабного свойства сериал о пятерых студентах, выживающих в погребённом под снегом здании факультета (предполагалось, что остальные жители города погибли, что не вязалось со взрывами истеричного смеха за кадром). Что касается всевозможных пророчеств, то они лились с экранов в таких количествах, что Сергей едва ли не с ностальгией вспоминал Машу. Призывы покаяться, поиск упоминаний о конце света от небывалого холода в предсказаниях Нострадамуса и Ванги, агитация за переселение на какую-то гору в Африке, которую, мол, единственную не затронет кара небесная…

Основные силы местной администрации кидались на то, чтобы худо-бедно расчищать хотя бы главные дороги. Месяц назад, в октябре, все городские власти озаботились переправкой семей (а заодно и себя) в тёплые страны. Это было затруднительно: многие южные государства вроде Египта или Греции давно запретили въезд иностранцев на свою территорию. Кто не успел – или не имел финансов – выехать туда раньше, пытались выбраться хотя бы в Крым: там теперь было всего-то минус двадцать. Но увы, с жарким зарубежьем многие просчитались: в новостях говорили, что Ямайка совсем обледенела…

Китайские учёные придумали новейшее устройство для растапливания снега и льда; больше того, установленные на улице, эти аппараты согревали воздух на 15—20 градусов! США немедленно бросили огромнейшие средства на их закупку. Россия те же средства кинула на то, чтобы видные политики, чиновники и военные переехали в Америку… Оставшиеся бодро вещали об экологической катастрофе, о том, что они делают всё возможное и мучаются так же, как и многоуважаемые Простые Граждане. Это только жена с детьми отдыхает… или с рабочим визитом… за границей, где, заметьте, так же холодно, как у нас…

В кухню зашла мрачная Лерка с двумя огромными пакетами – только из магазина, в который они бегали по очереди. Цены подскочили так, что вслед за ними один за другим в городе возникали суициды: жить и так было тяжело, но когда не стало на это денег… Старушки, которым пенсии теперь могло хватить разве что на три-четыре скромные закупки продуктов – учитывая, что они давно перестали платить за газ, свет и телефон и пытались продержаться без этого, – выходили на улицу и тихо замерзали… Которые поотчаяннее – бросались с обледенелых крыш. А тут Лерка хмуро сообщила, что высокий старик со слезящимися глазами, который качал детей с их двора на ноге и рассказывал, как спас друга на войне, бросился под товарный поезд.

Сергей ничего не ответил. Конечно, он помнил этого деда, даже как-то под 9 Мая написал про его военное прошлое. Старик тогда радовался, тысяча извинений за штамп, как ребёнок: больные глаза, прояснившись, лучились голубым, он специально для снимка погладил парадную байковую рубашку, но передумал и надел форму. Всё время называл Сергея «сынком» и то и дело пододвигал к нему баранки и вазочку с вареньем, когда тот брал интервью в его нищей стариковской кухне.

Сергей поднялся. За окном мелкими хрусталиками падал снег – как будто в замедленной съёмке. Кажется, это называется рапид… Было в этих снежинках, зеленоватые грани которых Сергей успевал разглядеть через оконное стекло, что-то неестественное. Или так только казалось?..

Холод пробирался под кожу и разъедал остальные мысли. Сергей поднёс руки к старенькому обогревателю. Кончики пальцев обожгло, и каждая их клеточка приятно защипала. Застывшая кровь как будто шевельнулась под кожей, и по ней в промёрзший мозг ударило воспоминание о другой ночи – холодной ночи, но тогда он ещё мог забыть о морозе.

2

Он и Ада шли от дороги, где их высадил сердобольный водитель. Снег падал, но не так, как сейчас, медленно и колюче, а огромными мягкими хлопьями, которые ледяным полотенцем обволакивали лицо, таяли на волосах, стекали за шиворот. Но это было вовсе не так мерзко, как казалось теперь. На улицах не попадалось ни единого человека – в городе снова жили только он и эта странная крошечная девушка с блестящими глазами. И когда она на него смотрела… Женщина с безумной кровью и непонятным, запутанным мышлением, которая повела незнакомого человека ночью в лес, чтобы показать самое странное, самое оксюморонное строение в мире – часовню ведьмы…

– Как ты думаешь, кому она принадлежит – Богу или демону? – тихо и серьёзно спросила Ада, пряча нос в мохнатую варежку.

Сергея тогда волновало это меньше всего: она смотрела на него так, что желание у него было только одно – самое древнее. Но сейчас он подумал, что Ада состоит из этих вопросов: Бог и демон, светлое и тёмное, разум и безумие, и граней меж ними в ней нет.

– По-христиански – Богу. Всё-таки часовня построена для спасения души… – Он попытался вернуть себе способность мыслить здраво.

– Чьей души? Не забывай…

И больше полемики быть не могло. Она целовала его. Сергей будто залпом выпил бутылку шампанского. Лёгкий луч протрезвления мелькнул перед дверью её квартиры.

– Муж?..

– Узнает – убьёт. Тебя, – хрипло пообещала Ада.

И Сергея это устроило бы.

Грея руки над обогревателем, он невольно закусил губу. Кому бы только не продал он душу за то буйное помешательство. Он в жизни не чувствовал себя большим животным, чем тогда, – и большим, чем тогда, мужчиной. Он помнил, что было темно… И никакой музыки… И вообще ни единой красивости из тех, какими принято окультуривать любовь. Но вспоминая об Аде, Сергей нервно обкусывал костяшки пальцев. До тошноты, до рези в висках хотелось снова сжать её – маленькую, тонкую, непонятную…

Он не видел Аду три месяца. Она не объявлялась, а идти к ней домой и беседовать с мужем как-то не хотелось. Хотя Сергей готов был, как мальчик в запальчивости, драться, просить её выйти за него… Нет, дело было не в муже. Сергей знал, что ей это не нужно. И это бесило его больше всего.

Он достал бутылку пива и открыл её, прижав к ребру стола. Но ударил по ней неправильно – острый край пробки проткнул кожу. Выступила яркая красная капля. Сергей залпом выпил полбутылки. Вот что было хуже всего: представить, как она насмешливо посмотрит на него – нет, как расхохочется, она же ненормальная. Ей ничего не надо, она в своём мире, не в этом, и Сергей туда попал случайно. «Убил бы», – процедил он сквозь зубы и допил пиво. К горлу подступила тошнота, во рту было омерзительно-горько. С трудом удержавшись от того, чтобы разбить бутылку, он со всех сил ударил кулаком по стене. Зажмурившись от боли, Сергей услышал, как упала с гвоздика дешёвая картина.

В соседней комнате сестра перевернула страницу книги.

3

Катя поставила на сушилку последнюю тарелку и нервно схватила со спинки стула махровое полотенце. Она долго тёрла озябшие пальцы, но кровь в них всё не шевелилась. Кутаясь в старую, ещё бабушкину, шаль, она пошла в комнату, по пути уменьшив огонь на газу – в кастрюле вяло булькал борщ – и передвинув солонку с края стола на её обычное место у хлебницы.

В спальне Максим сосредоточенно настраивал фотоаппарат. Менял объективы, хмурился, рывками бросался от полки к полке, крутил что-то, в чём Катя решительно не разбиралась. На груди чёрными змейками вились проводки наушников от плеера; он тихо мурлыкал себе под нос какую-то мелодию и иногда угрюмо вздыхал. Устало подходил к столу, делал глоток пива из банки, оценивающе смотрел на фотоаппарат и решал попробовать ещё что-то – тогда в его карих глазах появлялись золотистые искорки, а густые брови, сойдясь над переносицей, демонстрировали напряжение и сосредоточенность мысли. Даже по той, нормальной, жизни Катя помнила, что это может продолжаться весь вечер. О чём уж говорить теперь, когда техника на морозе работала всё хуже. Мускулистые Максовы руки – и бесконечные чёрные объективы…

Когда-то ей нравилось смотреть, как он, сосредоточенный и вдохновлённый, возится с ненаглядным аппаратом. Нравилась его захватывающая страсть – фотография. Но в то время он мог потратить целый день только на то, чтобы снимать её. Катя на кухне, Катя на диване, Катя читает, Катя смотрит в окно… Катя весёлая, грустная, задумчивая, нежная, раздражённая… Серия снимков Кати, различающихся лишь углом сгиба локтя… Волны волос по плечам, тень на щеке, капли воды, оставшиеся на запястье после мытья посуды… Тогда фотография и любимая женщина переплетались у него в нечто единое – такое, что и увлечением не назовёшь, так оно захватывало Макса. А теперь осталась только фотография. Вечера напролёт муж возился с техникой, слушал музыку, пил пиво – а если снимал Катю, это означало, что надо было проверить какие-то настройки. И новая Катя уже ничуть не походила на ту, неземную, прекрасную каждым жестом, каждым движением мимики; теперь объектив запечатлевал будничную и порой неуклюжую жену фотографа, а игра света и тени доставалась случайным знакомым, друзьям, моделям…

Катя молчала. Она делала иногда попытки вернуть его себе, но он раздражённо отмахивался: «Ты же видишь, я занят. Я вот тебе не мешаю». И она тихо заворачивалась в плед в углу дивана и всё смотрела в равнодушную спину. Иногда, так же молча, гладила в кухне. Она могла приготовить пустую картошку или сделать пиццу, сварить пельмени или испечь торт – Максим одинаково благодарил, вставал из-за стола и шёл в комнату, к своим фотоаппаратам, камере, компьютеру…

А иногда он уходил. Уходил, потому что – мужик, потому что имеет право попить пива с друзьями. А Кате оставалось смотреть в окно на холодный двор и разглядывать папки художественных фотографий, которые делал Максим.

Иногда Катя тоже уходила. Максим думал, что к подругам, и это не раз служило аргументом: «Я же тебе ни слова не говорю». Но Катя гуляла одна. Ей никто не был нужен. Она ходила по старому парку, непопулярному среди молодёжи: слишком заросший, заброшенный, лишённый примет цивилизации в виде палаток с пивом или закусочных. Зато здесь длинными, уходящими за грань видимости аллеями тянулись клёны, которые осенью всем изобилием и горечью золота шептали что-то про другую жизнь. И она чувствовала себя героиней старого фильма из тех, где ещё можно было быть одинокой, хрупкой и молчаливой. Она прокручивала в голове вымышленный клип и будто видела себя со стороны: серое небо, листья – или лужи – под ногами, и она одна бредёт неизвестно куда и зачем. Иногда ей становилось пронзительно, отчаянно тоскливо; она тогда проходила шесть километров до ближайшего бара и заказывала себе бокал вермута – но только если был свободен столик у окна, из которого видно фонтан. Бегущая девушка с разметавшимися гипсовыми волосами всё пыталась и не могла выскочить из небольшого грязно-белого бассейна, с бортиков которого её расстреливали четыре высоко взлетавшие струйки воды.

Кате нравились собственные немодные причуды, и она могла, глядя в окно, целый час цедить этот бокал за покрытым клеёнкой столиком. Равнодушный бармен иногда предлагал ей добавки; она всегда отказывалась. Как алкоголь, в ней бултыхалось жгучее желание убежать куда-то, резко поменять каждый поворот своей жизни – но хмель проходил, а тоска отступала глубоко внутрь. Катя вставала, расплачивалась и уже торопливо, ссутулившись и засунув руки в карманы, шла на остановку, садилась в первый троллейбус и ехала домой, прикидывая, что купить к ужину.

И пусть она весь день представляла себя в старом французском фильме, пусть передумала о всех городах, эпохах и человеческих характерах, пусть выхватила из внешнего мира что-то интересное или прекрасное – дома был вечно занятый Максим, менявший объективы.

Однажды Катя во время такой прогулки купила альбом и баночку с тушью – скорее просто по наитию, чем по осознанному решению. Она спрятала их в пакет между курицей и луком-пореем, а вечером, когда Макс ушёл, попыталась рисовать. Она хотела, чтобы всё было красиво: включила музыку, какую любила, приглушила большой свет и, устроившись под торшером, сделала несколько осторожных штрихов. В ней скопилось столько всего, что могло вырваться в прекрасные линии, – но рука подвела. Мазки были беспомощными, нелепыми, ужасно одинокими и напоминали детские каракули – но если в исполнении ребёнка они выглядят солнечно, как надежда и улыбка, то сделанные взрослым, вызывают лишь недоумение и жалость. У Кати задрожали губы. Она отшвырнула альбом и разрыдалась. То, что сидело внутри, не хотело выходить, будто надеялось задушить её неотступной тоской. Забившись под одеяло и выключив свет, она убеждала себя, что не всё сразу, что надо научиться… Но сколько ни предпринималось новых попыток, рука всё не слушалась. Линии так и оставались беспомощными, несчастными калеками.

Максим был из тех ребят, которых все любят. Такие легко сходятся с людьми: мужчины их уважают и говорят: «нормальный парень», а женщины обожают, восхищаются, в разговоре разводят руками: «Ну, Макс есть Макс…». Ему везде были рады, куда бы он ни пришёл. Он везде приходился к месту. Хоть раз видели его, казалось, все в городе – на работах друзей и знакомых, друзья знакомых, знакомые друзей… Его звали на праздники даже те, кто знал его лишь шапочно, – просто потому, что его присутствие было гарантом веселья. И правда: с Максимом не скучали. Он ухитрялся сказать что-то умное, с девушками держался дружественно, но успевал в шутливой форме пригоршнями рассыпать комплименты – небрежные, но остроумные и запоминающиеся. В общем, для Макса были открыты все двери. Директора городских телекомпаний предлагали ему зарплаты одна другой больше, когда он выбирал, куда идти работать. Он был профессионалом, видевшим кадр, едва переступив порог помещения, – и бесконечно обаятельным. Если ему случалось проспать, или забыть про что-то, или даже проигнорировать пожелания начальства, ему это охотно прощали. Он с лёгким пренебрежением слушал коллег, боявшихся нарушить заведённый на студии порядок: для него самого как будто не существовало ни режима работы, ни дисциплины, ни каких-либо иных обязательств, и среди других операторов и журналистов он шествовал со снисходительностью языческого бога, которому предлагают принести жертву на его собственном алтаре.

Катя несколько раз видела Макса на пресс-конференциях в гидрометцентре и с замиранием сердца изучала его: красивый, весёлый, остроумный – как такого не заметишь? Она видела, что вокруг него работают длинноногие красавицы с журнальной внешностью, и тосковала про себя: если с ними он лишь отшучивается, то её и подавно не заметит… Катя была хороша собой: правильные черты лица, большие серые глаза, густые каштановые волосы, ладная фигура – всё хорошо, но ничего такого, от чего мужчины оборачиваются вслед. Когда-то она мечтала о Максе ночи напролёт; не знала, как вместить в одну-единственную душу своё счастье, когда они действительно стали встречаться, жить вместе, сыграли скромную свадьбу… Два года Катя не допускала и мысли о недостатках Макса – у неё, как щит, была наготове мысль: «Кто ты – и кто он…» Она бережно, будто с китайского фарфора Х века, протирала пыль с его компьютерного стола; чувствовала себя кошкой, греющейся на осеннем солнце, когда тихонько сидела рядом с Максом, обрабатывавшим фотографии, – каждая была для Кати бесспорным шедевром. Она хранила газеты, публиковавшие его снимки, тайком переписывала на свою флешку всё новые работы мужа, чтобы точно сохранить их, если мастер вдруг решит одним нажатием кнопки вычеркнуть эти фото из своей творческой биографии.

Но потом выяснилось, что очень непросто жить рядом с популярным у всех и вся человеком; что очень непросто любить такого человека.

…Катя ушла на кухню и закурила. Ядовитые струйки дыма скользили по сознанию, а она тем временем задумчиво перечитала пришедшее на днях СМС. «Я снова в городе. Может, увидимся?» Подпись была неожиданной: этот человек внезапно, без видимых причин, выпал из её жизни несколько лет назад. И всё-таки имя под двумя предложениями вызывало только тёплые воспоминания. Катя неторопливо набрала предложенный номер.

Этот взгляд в никуда, одновременно сосредоточенный и растерянный, Катя узнала сразу: она просто не могла ошибиться.

– Ромка!

Повиснув на шее у крепко сложенного мужчины, в котором было теперь много чуждого, незнакомого – усы, хвост волос, бородка! – Катя рассматривала комнату за его плечами с тем же уютным чувством узнавания. Как много времени прошло – и как мало здесь изменилось. Улыбка Романа тоже хранила память о той, детской. Только вот когда он успел нажить эту острую морщинку между бровей? Серьёзный. Усталый. Задумчивый. И это с ним она воровала конфеты у соседки и на крыше дома мечтала о сказочной, сулящей столько возможностей взрослой жизни?

– Какая ты стала… – произнёс Роман, отстранив её от себя, чтобы получше рассмотреть, и Катя с горчинкой поняла: она тоже изменилась.

Час спустя, трижды подогрев чайник, они уже всё знали. Катя – что Роман, как и мечтал, стал священником, четыре года служил в храме на севере, но недавно покинул церковь, вернулся к матери и устроился в книжный магазин. Роман – что подруга детства предсказывает погоду и вышла замуж, о чём уже начинает жалеть.

– Короче, Катька, ничего-то у нас с тобой не получилось, – ухмыльнулся, подытоживая, Роман.

Девушка устало покивала.

– Знаешь, я ведь даже с парашютом прыгала. (Катя проигнорировала изумлённое: «Ты?!») Не помогло. Пытаешься себя вытащить, выплеснуть куда-то – и не выходит. Похоже, я в тупике. Банальность. Знаешь, женщине ведь правда не так много надо – лишь бы дома всё было хорошо. А если из этого дома бежать хочется… Уже диагноз. Хочется любить мужа, а получается – только кошку. А тут ещё снег. Скажу тебе как, блин, дипломированный специалист: ни черта не понимаю! Это вообще невозможно. То, что происходит, противоречит всему, что мы говорили на экзаменах. И никто не понимает, все только притворяются. Мне страшно. А когда человеку страшно, надо, чтобы кто-то его успокаивал – неважно, по законам логики или нет… – Катя печально улыбнулась и покачала головой. – Ладно, я себя могу жалеть долго – растягивая удовольствие… Ну а ты? Тебя-то что из церкви понесло?

Роман вздохнул, глядя, правда, не на подругу детства, а на скатерть.

– Кать, ты в колдовство веришь?

Катя встретила его вопрос достаточно красноречивым взглядом.

– Ну вот, я ему душу изливаю, а он стебается…

– Нет, я всего только пытаюсь ответить на твой вопрос. И зря смеёшься. Даже Большая советская энциклопедия трактует его как способность некоторых людей причинять различный вред или избавлять от него.

– И кто же тебя… так? – подбирая слова, спросила Катя.

Вместо ответа, Роман поднялся, достал из шкафчика бутылку коньяка, плеснул в чай и себе, и гостье.

– Что, Ромка, запил? – усмехнулась Катя.

– Запьёшь тут… Когда выйдешь из комнаты, а у тебя над головой… Ладно, неважно. То есть, ты говоришь, что у этого снега нет нормальных причин?

Катя серьёзно покачала головой.

– Ни малейших. Мистика какая-то.

От этого слова Роман поморщился.

– Да уж, мистика… Слушай, ты не смейся, но… Если бы тебе сказали, что есть… ну, или не то чтобы есть, а может быть… одна книга…

Катя слушала Романа с нарастающей тревогой.

– Какая ещё книга?

– Видишь ли… Когда выпал снег, я сначала подумал: докатились мы. Ты читала про Содом и Гоморру? Вот что-то в этом духе. Как бы это сказать… Во всех нас поселилось что-то неправильное. Нет, я не грехи имею в виду – они были всегда. Но у нас нарушилось ощущение жизни, мы её подменяем – ну, вроде как выбираем не малину, а жвачку с таким вкусом. Не уверен, что могу объяснять. Когда-то я рассказывал об этом одному человеку, и он… то есть она сказала, что, если следовать моей логике, конец света должен был наступить во времена Освенцима и ГУЛАГа. Беды, несправедливости, пороки были всегда, я понимаю. Но раньше у людей был Бог. А времена безбожия оказались столь страшны, что, наверное, это искупали… А сейчас у людей есть только они сами, и то не всегда.

Катя выслушала Романа несколько озадаченно. Вспомнился вдруг университетский профессор, который говорил, что залог просвещённого общества в том, чтобы в беседе обмениваться не информацией, а идеями. Его слушала полная аудитория девушек, и он привёл пример: не о том, кто какое платье купила, за кого вышла замуж или встретила на улице, а о том, как надо понимать эстетику моды, что нового придумали писатели о любви и какую роль в судьбе человека играют те или иные встречи. Студентки приняли идею белобородого старца с внешностью Гомера в пиджаке со смешками, но сейчас Катя подумала, что тому преподавателю уж точно понравился бы Роман. Столько лет прошло – и ни единого «информационного вопроса», сплошные идеи.

– Ты подумай, какая разница между нами и, к примеру, первыми христианами, которые пели, когда их вели в Колизей на расправу! – продолжал Роман. – Кто из нас не отрёкся бы от веры, если бы был выбор между нею и жизнью? Или вот взять иконы… Мы привыкли их воспринимать как картины, как некие символы, даже, наверное, обезличенные – и в голове не укладывается, что это были живые люди! И как они жили! Откуда у людей это бралось – стойкость, что ли… Я когда книги о них читаю, вот этого понять не могу. Что им силы давало и почему мы так не можем…

– Умирать?

– Жить.

Катя молчала. Внутри неё что-то беспокойно зашевелилось, что-то «неправильное» и «ненастоящее», что мешало ей жить. Или просто чай окончательно остыл, и снова стало слишком холодно. Но разве не было ей слишком холодно и до наступления морозов…

– Так ты понял, что быть священником – это не твоё? – уточнила она, переводя высокий слог Романа в более понятные категории.

– Знаешь, наверное, это могло бы быть моим, если бы я не был таким ослом.

– Ты что-то натворил?

– Да… Но ты ведь не будешь об этом спрашивать?

Катя едва сдержалась, чтобы не погладить мужчину по голове: столько в его лице было усталости и бессилия. В этот миг Роман представился ей в рясе и с крестом в руках; добрый и странно беззащитный, казалось, он не представлял себе, что, если она всё-таки спросит, можно просто не ответить.

– У тебя есть девушка?

Роман покачал головой.

– Нет… И представь себе, примерно по той же причине, по какой я больше не служу в церкви. Я тут недавно подумал, что теперь весь такой из себя светский и, может быть, было бы неплохо… Начал встречаться с одной – будешь смеяться, квартиранткой моей матери.

Лицо Кати окаменело. Судя по всему, смеяться она не собиралась.

– Лерка?

Роман кивнул.

– Ты всё ещё общаешься с матерью? Надо же, она мне не говорила…

– Нет. – О Катин голос можно было обморозить руки. – Просто с этой… в общем, с ней мне изменил муж.

В кухне повисла тишина.

– Блин… Ты уверена?

– Нет, на кофейной гуще гадала! Конечно, уверена. Так что твой выбор, извини, не поддерживаю. И чем она вас… – Катя с досадой отставила наполовину полную кружку в сторону. – Ладно, Ромка, засиделась я. Ещё забегу.

Роман смотрел в окно вслед стремительно исчезающей за сугробами подруге, с которой был неразлучен несколько детских лет и которая понятия не имеет, как, возможно, он перед нею виноват. И подумал: может, и к лучшему, что он не успел рассказать ей свою версию, почему всё кругом завалено снегом.