Текст книги "Счастье на бис"

Всеволод Алексеевич закрывает калитку и молча идет домой. Сашка за ним, прихватывая по дороге чашки из-под кофе. Его чашка, кстати, полная. Она так и думала, ему не пить, ему внимание нужно!

Сна теперь у Сашки ни в одном глазу, но маяться до утра, а потом весь день ходить сомнамбулой тоже не хочется. Так что идет за ним в спальню, на свой диван. Всеволод Алексеевич тоже ложится, но на спину. В этой позе он никогда не спит, исключительно телевизор смотрит, читает или разговаривает. Однако пульт он не берет, свет не включает. Сашка ждет. Она хорошо его изучила. Сейчас задушевные разговоры начнутся.

– Знаешь, что примечательно, «доченька»?

Тон невозмутимый, но в последнем слове она прекрасно слышит иронию. Он никогда так к ней не обращается. И слава богу. Еще не хватало.

– Вот есть наш сосед Коля. С которым ты общаешься раз в неделю, и всего общения – поздороваться, когда он мимо нашего забора проезжает. Можно сказать, ты и не знаешь его толком.

Он делает паузу, но Сашка молчит. Ждет продолжения, затаив дыхание. Потому что уже поняла, куда он придет, к каким выводам.

– Но ты бросаешься к нему, как к родному, помощь оказывать. И тебя не смущает, что он целый день катался по жаре в машине без кондиционера. И пахнет от него, мягко говоря, не французским одеколоном. И раздевала ты его без капли смущения.

Сашка тяжело вздыхает.

– Всеволод Алексеевич, я доктор. Я Гиппократу давала…

– Что?!

– Простите, шутка у нас такая была в меде. Клятву я ему давала. И по законам нашей страны врач не может не оказать помощь. Даже если он не на работе. За это уголовная ответственность предусмотрена, между прочим.

– Саша, ты кому зубы заговариваешь?

Действительно, кому…

– Ты от меня шарахаешься, как от чумного. Меня давно это удивляло, как-то не сочетается с твоей профессией. Ну мало ли, думаю. Но что я сегодня вижу? То есть грязный, потный, вонючий дядька, которого ты едва знаешь, у тебя никакого смущения не вызывает. А приближаясь ко мне, ты краснеешь, бледнеешь и держишь дистанцию, будто я бомж из подворотни, которого сейчас вырвет на твой халат вчерашним самогоном.

Ему бы книжки писать художественные. Но, кроме шуток, Сашка слышит в его тоне самую настоящую обиду. И ревность. Доигрались. Никогда еще Штирлиц не был так близко к провалу. И придется ведь объясняться. Никуда не денешься.

Сашка встает. Снова накидывает халат. Подходит к его кровати и садится на край. У него горит ночник, да и луна в окно заглядывает. И Сашка видит, что он не шутит и не играет. Он на полном серьезе расстроен. И обижен. И это единственная причина, по которой она скажет то, что собирается.

– Всеволод Алексеевич…

– Ну я всё еще.

Сашка берет его за руку, скорбно лежащую поверх тонкого одеяла. Без всякого повода берет, без медицинских целей и ста предупреждений, как обычно.

– Всеволод Алексеевич, что вы себе придумали? Какой бомж с перегаром? Вам не приходило в голову, что все с точностью до наоборот.

Она снова вздыхает. Черт, патетическая риторика – это его сильная сторона, а не ее.

– То есть я должен не мыться неделю и перестать с тобой разговаривать?!

– Ну хотя бы перестать ерничать! Всеволод Алексеевич, просто есть вы и есть все остальные люди на этом свете. Мужчины, женщины, взрослые, молодые, старые. Все остальные – просто пациенты. А вы… не просто…

– Поэтому ты меня боишься?!

– Да не вас я боюсь! Я себя боюсь!!! Потому что нельзя… Ну вот она это и сказала. Господи, сделай так, чтобы дальше он все понял сам, ну пожалуйста. Он же догадливый. В сфере межчеловеческих отношений просто гуру, она уже не раз убеждалась, как легко и просто он разбирается в самых запутанных ситуациях, раскладывает все по полочкам. Опыт плюс эмпатия.

Но он молчит. А потом вдруг сжимает ее руку.

– Вот ты дурочка… Кто ж тебе сказал, что нельзя? Все «нельзя» только в твоей голове. Ну и чего ты опять ревешь? Саш, ну серьезно. Хорошо хоть у нас дом, а не квартира. Соседи решили бы, что я тебя избиваю. Старый извращенец каждый вечер доводит девчонку до рыданий.

– Не каждый…

– Ну через один. Вставай давай.

Он хочет вылезти из кровати, и Сашка ему мешает. Она поднимается.

– Вы куда?

– Я на кухню, чай заваривать. А ты иди умойся. И приходи. Спать сегодня нам уже не светит.

Когда Сашка возвращается на кухню, он уже сидит за столом. В двух дымящихся чашках ароматный, пахнущий мятой и мелиссой чай. Его фирменный рецепт. Всеволод Алексеевич редко подходит к плите, но травяной чай умеет заваривать просто божественный. Травы сам выращивает и собирает. На зиму сушит, летом свежие использует. Кому расскажи, не поверят. Он и крапиву перетертую трескает, ложками. Она хорошо снижает сахар, но Сашка подозревает, что ему просто нравится.

Обычно прозрачно-голубые, сейчас его глаза почти синие. То ли от темного халата, струящегося мягкими складками. То ли от того, что часы показывают половину третьего ночи. Но смотрит внимательно и… ласково? Непривычно как-то смотрит.

– Садись, – кивает на стул. – Будем разговоры разговаривать.

* * *

Сашка так вымотана эмоционально, что ей даже не страшно. Хотя говорить они будут на ту тему, которой она всегда тщательно избегала. Даже в своих собственных мыслях. Но у Всеволода Алексеевича совсем другие планы. Он невозмутимо дует на чай, разламывает в руках баранку – зубами опасается, они уже не свои. Впрочем, Сашке в два раза меньше лет, а у нее не своих тоже процентов шестьдесят, не повезло с генетикой.

– Знаешь, я всегда боялся поклонников, – неожиданно говорит он. – Летать не боялся, хотя самолеты периодически падают, а артисты проводят в воздухе времени больше, чем пилоты. В горячих точках выступать не боялся. Считал, что это часть профессии. И если судьба, то от нее не убежишь. В девяностые с бандитами дружить не боялся. Ну как дружить… Пел для них чуть ли не в бане. Времена такие были, артисты выживали как могли.

– Ну, с бандитами дружить скорее полезно, чем опасно, – замечает Сашка.

– Не скажи. Бандиты могут между собой конфликтовать, а ты попадешь под раздачу. Всякое случалось. Но я ко всему относился философски. А вот поклонников боялся.

Сашка кивает. Она-то в курсе. Ее больше причина интересует. И Всеволод Алексеевич продолжает.

– Потому что они непредсказуемые.

– А самолеты предсказуемо падают, что ли? В горячих точках враги тоже предупреждают перед тем, как обстрел начать?

– Ты хотя бы понимаешь, с чем сталкиваешься, чего ждать. А поклонники, фанаты – они же иррациональны. Мне их поведение, их психология абсолютно не понятны… были.

Сашка поднимает бровь. Ага, а теперь он всё понял. Просто пожив рядом с ней, большей частью молчащей о своем прошлом, он всё понял. Его самоуверенность порой поражает.

– Первый раз я столкнулся с неадекватностью почитательниц в начале семидесятых. Когда уже конкурс в Сопоте прошел, когда телевизионные эфиры начались. Пока на радио работал, фанаток не было. Или они меня просто не узнавали в лицо. А после конкурса с трансляцией на весь Союз началось. Выхожу утром из дома, помятый, не выспавшийся, какая-то ранняя запись планировалась, а жил я тогда в Марьиной Роще, пока доберешься. Уже «предвкушал» утомительную дорогу в переполненном потными согражданами автобусе. И тут она, тетка лет под сорок, в платочке, в юбке до полу. Вы, говорит, Всеволод Туманов? Я по неопытности еще не знал, что в таких случаях надо отчаянно врать.

– Как это врать? Если вас в лицо узнали.

– А вот так. Мол, просто похож на него, вы обознались. И пока человек стоит в растерянности, соображает, ты быстренько смываешься. Очень многие артисты таким приемом пользуются. Но тогда я признал, что Туманов. И она выдает: «Я к вам трое суток ехала. Меня к вам Богородица послала, небом вы мне предначертанный…» И дальше в таком духе. До меня доходит, что тетка невменяемая. А как от нее избавиться? Она увидела меня по телевизору, решила, что смотрю я лично на нее, пою лично для нее, и во всем этом безобразии еще и Богородица виновата. И что я должен делать? Это сейчас сфотографировался с человеком на его телефон, автограф оставил для бабушки – и все счастливы.

– Боюсь, даже существуй в те годы Инстаграм и телефоны, не помогло бы, – хмыкает Сашка. – Встречала я таких, осененных предзнаменованием, судьбой, Богом и еще чем-нибудь. Это не лечится и не корректируется. Пожалуй, второй по неадекватности тип поклонников.

– Второй? – Всеволод Алексеевич аж откладывает новую баранку, за которой уже потянулся. – То есть у тебя своя классификация есть? А на первом месте кто тогда?

– На первом ваши «жены».

– А, ну да, верно. – Он кивает. – Я как раз хотел другой запоминающийся случай рассказать. Моей женой она себя и называла. Встретившись нос к носу с Зариной, что примечательно. Просто приехала, тоже откуда-то там, позвонила в дверь, открыла Зарина. Спрашивает, вы кто. Та отвечает, что жена. И я, как назло, дома. Зарина меня за шкирку, мол, рассказывай, чего я не знаю. А я ни сном ни духом. Я эту страшную тетку первый раз в жизни вижу! Что ты на меня так смотришь? Не веришь? Ну да, святым я никогда не был. Но, знаешь ли, заявиться к жене с подобным заявлением может только неадекватная женщина. А с неадекватными я никогда не связывался.

– Всеволод Алексеевич, я в вас не сомневаюсь. Просто вспомнила, сколько я таких ваших «жен» встречала. Наверное, чуть поменьше, чем посланных Богородицей, но тоже на целый отряд хватило бы. Они более предсказуемые, чем «посланницы», но такие же агрессивные. Ни те ни другие не терпят сомнений в своей роли и рассказывают о вас совершенно невероятные вещи. Только для «посланниц» вы ангел во плоти, а для «жен» – демон, тоже во плоти. Первые рассказывают, как вы добры и милосердны, вторые шокируют постельными историями с вашим участием. Всеволод Алексеевич, вам нехорошо? Как-то вы побледнели.

– Не в том смысле нехорошо, в каком тебя это может беспокоить, – качает он головой и поднимается, чтобы снова поставить чайник. – У меня такое ощущение, что ты знакома с моими поклонниками куда лучше, чем я.

– Разумеется. Я сколько лет администрировала всю эту богадельню?

– И зачем? Сомнительное удовольствие.

– Очень сомнительное. Но они все равно нашли бы место, где собраться. Я исходила из принципа «не можешь победить – возглавь». Так все под контролем, можно сказать, медицинским. Сидят себе смирненько. И я делала все, что могла, чтобы они вас не подставили, не скомпрометировали. Чтобы хотя бы в интернете о вас не появлялись гадости с их стороны. Журналисты же хитрые, они сидят по фанатским группам, сплетни собирают, а потом статьи строчат. Контролировать их на концертах и гастролях я, конечно, не могла. Но некую культуру поведения мы с моими девчонками прививали. Задавали тренды, как сейчас модно говорить. Например, не подавать цветы из-под сцены, из партера. Перед каждым концертом об этом писали, предупреждали, сами показывали пример. И постепенно до всех дошло, что так делать не надо.

Смотрит удивленно. Вспоминает, видимо, в какой момент количество переданных из партера букетов пошло на спад.

– А почему, Саш?

– Потому что мы увидели, как вам неудобно нагибаться за ними. Что у вас колено плохо гнется, что вы морщитесь, особенно если вам протягивают уже пятый букет за вечер или десятый.

Он кивает.

– Все верно. Я не думал, что так заметно.

– Нормальным людям не заметно. Просто мы не вполне нормальные. Когда ходишь на ваши концерты несколько раз в год, всю программу знаешь наизусть. И не столько слушаешь исполнение, сколько смотришь на любимого артиста. И замечаешь всякие детали. К сожалению, многие поклонники ставят свои интересы выше ваших. Им хочется вручить вам букет, им страшно подниматься на сцену или вообще охрана не пускает, а бодаться с ней не хочется, ну и подают снизу. Еще и блокноты вам суют на подпись, тоже на сцене. Не особо заботясь, что мешают вам работать. С почетными караулами» у служебок после концерта мы тоже боролись. Пропагандировали идею, что, если неймется, лучше караулить до, а не после. Потому что вид у вас на тех фотографиях, что делали фанаты «после», поймав вас по дороге от двери до машины, просто обнять и зарыдать. Простите за подробности.

– Серьезно? Ну да, наверное. Уставший же, мокрый, в наполовину стертом гриме. Та еще красота, я думаю.

Сашка кивает, встает из-за стола, подходит к открытому окну, усаживается на подоконник, вполоборота к улице. Всеволод Алексеевич недовольно цокает, но ничего не говорит. Что такого? Первый этаж, под окном палисадник. Максимум, что ей грозит, – прилететь задницей на его розы. Сам разрешил курить. Не в него же дым пускать. А такой разговор и вообще эта ночь явно требовали сигареты.

– Так вы ушли от темы, Всеволод Алексеевич. Ну подумаешь, одна посланница Богородицы, одна «жена». И среди обычных людей встречаются сумасшедшие. Что ж теперь, ходить оглядываться? Не вижу повода бояться поклонников.

– Я не всё рассказал. Через несколько лет меня едва не разорвали на стадионе. На стадионе люди вообще неуправляемые, они просто сметают все ограждения и лезут на сцену, которой фактически нет. И рвут тебя на сувениры. Одна дамочка за один конец галстука тянет, вторая за другой. Испугаешься тут!

Сашка молчит и радуется, что у нее есть повод не смотреть ему в глаза. Останься она за столом, это трудно было бы сделать. Потому что рассказывает он не свою историю. Байке про стадион и галстук сто лет. И первым ее начал травить совсем другой артист, коллега и конкурент Туманова, любимец женщин. Что его рвали на сувениры, Сашка бы поверила. Но Всеволод Алексеевич в советское время был более сдержанный, более правильный, более комсомольский. Он не вызывал массового женского помешательства. А после развала Союза пришли совсем другие кумиры и старшее поколение тем более никто не пытался растащить на память по кускам.

– Да много было неприятных историй, Саш. И у меня, и у моих коллег. У кого-то жену кислотой облили, кому-то прислали варенье с битым стеклом. Это нормально, что ли? Причем все по-настоящему жуткие ситуации случались с теми артистами, которые изначально поклонников к себе приближали. Фан-клубы ваши поддерживали, билеты на концерты дарили и тому подобное. Приручали. А потом неконтролируемая толпа срывалась с цепи.

Ага… И из страшилок, рассказанных коллегами где-нибудь за кулисами по пьяной лавочке, да еще с изрядным преувеличением для пущего эффекта, он сделал собственные выводы. Почему нельзя сказать честно, что плевать ему всегда было на своих поклонников? На всех: адекватных, неадекватных, молодых, старых, красивых и страшненьких. Ему хотелось, чтобы залы наполнялись, билеты продавались, аплодисменты звучали, он занимался любимым делом и… всё. Поклонники ему требовались только как статисты в зале. Люди, которые покупают билеты и исправно хлопают. А как только отзвучала последняя песня, господин артист уехал заниматься куда более интересными делами. На спортивный матч, за любимую команду болеть. Или «в номера» отнюдь не с поклонницей. Вот почему он просто не может это признать? Зачем врать? Зачем казаться правильным, придумывать какое-то идиотское обоснование, травить чужие байки? Он человек, у него есть право на свое представление о работе артиста, об отношениях с поклонниками, о творчестве и личной жизни. Ради бога. Но выскажи ты его честно, хотя бы здесь, на кухне. Не перед журналистами же. Хотя на его месте, Сашка и журналистам бы в глаза правду-матку говорила. Правда, особенно «неправильная», некорректная впечатляет гораздо сильнее, чем красивые, вылизанные ответы, от которых подташнивает.

– Саша…

Голос звучит совсем рядом. Сашка бросает окурок в окно и оборачивается. Он стоит и тревожно заглядывает ей в глаза.

– Саш, что-то не так?

Эх, порой она забывает, насколько он сильный эмпат. Кто бы мог подумать. Эгоист в квадрате и эмпат. Жуткое сочетание. Но рядом с ним эмоциональный настрой надо все-таки контролировать.

– Все хорошо, Всеволод Алексеевич. Мне просто не нравятся разговоры про поклонников.

– Почему?

Так искренне удивляется. То есть он хотел ей приятное сделать, что ли, подобную тему заводя?

Потому что много личного. Потому что она сама, до сих пор, несмотря на все зигзаги биографии, не знает, кто она. Слишком много времени проведено среди фанатов. Слишком много историй и судеб перед глазами. Не только «жен» и «божественных посланниц». Но и нормальных девчонок, со временем ставших грустными тетеньками. Но рассказывать ему бесполезно да и бессмысленно. Можно только порадоваться за себя, любимую, получившую «главный приз». Ровно в тот момент, когда другие от такого счастья, пожалуй, и отказались бы.

Июль

Стоило вспомнить про колено, и оно разболелось. Ходит по дому, переваливаясь, сильно хромая и охая. Поначалу вообще отказался вставать. Проснулись они после полуночных заседаний в половине одиннадцатого, одинаково отекшие (по три чашки чая перед сном, шутка ли), помятые, но неожиданно в хорошем настроении. А потом Всеволод Алексеевич попытался встать и, чертыхнувшись, плюхнулся обратно на кровать.

– Сто лет не болело! – шипит он сквозь зубы, медленно бредя до туалета, все остальные маршруты на сегодня отменены. – Ну что опять?

Действительно, за то время, что они живут вместе, колено почти не напоминало о себе. Сашка надеялась, что старая травма осталась в прошлом. Текущих болячек вполне хватало для «веселой» жизни. А главное, она понятия не имела, что с ним делать. Она же не ортопед.

– И как часто вот такое происходит?

Сашка сидит на его кровати и рассматривает опухший, ставший в два раза шире сустав. Всеволод Алексеевич благопристойно прикрывает все, что выше, одеялом и смотрит на нее грустными глазами.

– Раз в два-три года. Мне кажется, интервалы сокращаются.

В автомобильную аварию он попал, когда Сашка еще в школе училась. Чуть ли не в начальной. Тогда же ему это колено по кускам и собирали. Тогда же Сашка определилась с выбором профессии. Только специализация изменилась в соответствии с новыми диагнозами, которыми он успел обзавестись к ее взрослению. Оказывается, надо было все-таки и на ортопеда учиться. Ну замечательно…

– Вполне естественно, что они сокращаются. Сустав-то изнашивается.

Сашка поздно понимает, что стоило бы заткнуться. Он и так расстроен до чертиков. Ну хоть не напуган. Болячка старая, хорошо ему известная, и более предсказуемая, чем астма.

– Похоже на воспаление. Можно?

Она подносит к колену руку. Всеволод Алексеевич усмехается.

– Мы вроде это недавно обсуждали?

Сашка мигом краснеет.

– Просто я могу сделать вам больно.

– Ты всех своих пациентов по пять раз спрашивала и предупреждала? В военном госпитале тоже? Старички хоть успевали дожить до того счастливого момента, когда ты начинала осмотр?

Вот же зараза! Значит, не так уж ему и плохо. Пока не встает, по крайней мере. Сашка осторожно ощупывает колено и понимает, что в суставе жидкость. Которую надо убирать. И вводить лекарство. И все вместе это чертовски болезненно. И точно вне ее компетенции. Колено еще и горячее, чем положено, то есть воспалительный процесс идет. Сашка заодно тянется к его лбу. Лоб вроде бы не горячий.

– Мама тоже так проверяла, – внезапно говорит он. – Тыльной стороной ладони.

Откуда бы он помнил? Он же совсем маленький был.

– Знаешь, она мне недавно снилась.

Сашка вздрагивает. Еще не хватало.

– Надеюсь, никуда не звала? – с напряжением спрашивает она.

– Нет. Просто стояла и улыбалась. А что?

– Ничего. И как вам обычно это безобразие лечили?

Тяжкий вздох.

– Если доходило дело до больницы, вытягивали шприцом какую-то гадость и заливали обратно другую гадость. Но я на такое не согласен! Я тогда чуть копыта не откидывал каждый раз, а сейчас так точно… Иногда сам справлялся. Есть мази всякие и таблетки обезболивающие. День-два перетерпеть можно, а потом само проходило. Главное было до сцены доползти, а там все как-то забывается. А теперь я даже не знаю…

Сашка мрачно смотрит на него, на колено. Вот так он всю жизнь и лечился: как-нибудь до сцены доползти. Результаты ошеломляющие, конечно…

– Схожу в аптеку, возьму лекарства. Обещаете лежать до моего возвращения?

– Нет, я воспользуюсь твоим отсутствием, чтобы сплясать джигу! Очень давно не плясал, знаешь ли!

– Смешно! И чего вы в комедийных передачах не снимались?

– Снимался! – возмущенно. – В девяностые!

– В девяностые не считается. Это была, простите, порнография, а не юмор. Помню я вас в «Вечере смеха». У вас там вообще кто-нибудь трезвый был? Никогда не забуду тот шедевральный эпизод, где вы, переодевшись в женщину, соблазняли жуткую тетку-ведущую дешевым мороженым.

Ржет. Ага, самому смешно. И, главное, не стыдно. Сашке вон до сих пор стыдно за то, что он в девяностые творил.

– Так вы обещаете?

– Торжественно клянусь.

До аптеки Сашка летит бешеным кабанчиком, размышляя на ходу, как тяжко без Тони. Обещала ведь приехать и все никак не соберется. И вдруг ловит себя на мысли, что впервые не очень-то и хочет, чтобы Тоня приезжала. Да, любимая подруга. Да, второй верный человек, с которым можно оставить Всеволода Алексеевича хотя бы на несколько часов. Но что-то изменилось между Сашкой и Тумановым. Что-то неуловимое, еще не вполне осознанное родилось совсем недавно. И в глубине души Сашка чувствует, что присутствие любого постороннего человека сейчас будет лишним.

Бред какой. Надо искать работу. В четырех стенах у нее уже крыша едет. Сашка решительно толкает дверь аптеки. Противно звенит колокольчик над входом. Музыка ветра, чтоб ее. Еще бы тут нормальный выбор был, а то придется до Приморской бежать. Надо же такое придумать. «Между ней и Тумановым». Между ней и Тумановым только стопятьсот его болячек и ее умение как-то держать их в рамках приличия. А сказать честно, с ними справился бы любой врач. Банальные болячки, не синдром Гентингтона[2]2
  Сложное заболевание нервной системы.


[Закрыть] же она лечит. Другой вопрос, что обычный врач, а тем более врач необычный, из дорогой или правительственной клиники, не станет ходить по пятам, вставать по ночам и до утра разговоры разговаривать, потому что сокровищу не спится. Впрочем, за определенную сумму…

А для него и важно, что не за сумму. Понимает же все прекрасно. Или Сашке хочется верить, что понимает.

– Следующий, подходите. Что вам?

Сашка оглашает список, называя не торговые марки, а действующие вещества. В той области современной фармакологии, которая ей сегодня понадобилась, она не очень сильна. Но фармацевт за прилавком ее сразу понимает, быстро собирает пакет.

– И леденцов каких-нибудь на сахарозаменителе, – напоследок вспоминает Сашка.

Как же домой вернуться без гостинца. Тем более, если сокровище расхворалось. Детский садик, ясельная группа. Не натворил бы чего, пока она шатается.

Сашка достает телефон, чтобы набрать самого главного абонента и узнать, как у него дела. Но, прежде чем успевает нажать вызов, телефон разражается какой-то типовой мелодией. Сашка принимает звонок, попутно удивляясь, вроде бы на все свои контакты проставляла пользовательские мелодии.

– Я вас слушаю.

– Саша? Ты меня не узнала? Это мама.

Она ни на секунду не сбавляет шаг. И даже выражение лица сохраняет бесстрастное, хотя лицо ее собеседнику не видно. Просто идет по улице женщина с телефоном, куда-то спешит, ничего необычного.

Не общались они много лет. Сашка даже не помнит, когда и при каких обстоятельствах был последний разговор. Помнит, что он как-то касался Всеволода Алексеевича. А что в ее жизни его не касалось? В очередной раз поругались. Мама твердила про замужество и гипотетическое продолжение рода. Про внучку с бантиками, которую хочет иметь. «Внучку, которой вы бы с отцом не занимались точно так же, как не занимались мной?» – спросила тогда Сашка. В те годы она была много злее. Изматывающая работа, дежурства, тяжелые старики в военном госпитале, вечная нехватка денег, съемная квартира на окраине Москвы и Всеволод Алексеевич, треплющий нервы сумасшедшими чесами по просторам необъятной родины. По сравнению с теми временами сейчас Сашка ангел. Что ей беситься, если все в итоге сложилось, как она и не мечтала. Пусть и с опозданием лет на …дцать.

Чем кончился тот разговор, Сашка не помнила. Кажется, очередными оскорблениями в адрес Туманова, напоминанием о христианских заповедях и вечном «не сотвори себе кумира». Перечислением всего, что сделали родители для неблагодарной дочери. Которой, разумеется, никто воды в старости не подаст. Это же самое главное, чтобы вода была в старости. Впрочем, глядя на Всеволода Алексеевича… Но рожать будущих водоносов Сашка в любом случае не планировала ни тогда, ни сейчас. Сейчас просто смешно было бы.

– Узнала. Я слушаю.

Сашка уже почти дома. Почему-то теперь хочется бежать домой в два раза быстрее. Домой. Быстро же небольшой, купленный на его, между прочим, деньги особняк в незнакомом приморском городе стал для нее домом. Дом там, где шаркает домашними туфлями Всеволод Алексеевич. Где его запах, его голос, его прозрачные глаза.

– Саша, мы давно не разговаривали. Мне нужна твоя помощь. Твой отец…

А дальше так предсказуемо. Можно было долго и не объяснять. Твой отец допился. Умные медицинские термины, которые мама путает – еще не успела выучить, звучат так банально. Цирроз, ну разумеется. Еще и диабет? Надо же, какое совпадение. Гипертония? Да это мелочи, у Сашки уже самой гипертония. Спасибо вам, любимые родственники, за отличную генетику. Главное, не сдохнуть раньше, чем в ней перестанет нуждаться тот самый, голубоглазый.

Сашка открывает дверь, заходит домой все еще с телефоном, все еще слушая мамин рассказ. Скидывает кеды и босиком идет к нему в спальню. На месте, никуда не убежал. И джигу не отплясывал. Лежит смирненько, телевизор смотрит. Сашка кидает ему леденцы и садится рядом. Всеволод Алексеевич заинтересованно на нее поглядывает. Не часто она телефонные переговоры ведет.

– И что ты от меня хочешь? Приехать? Зачем?

– Ты же врач, Саша. И ты его дочь. Я не справляюсь одна.

– А откуда приехать, мам?

Вопрос звучит не без иронии. Как тест на знание биографии. Давай, мам, угадай, где сейчас твоя дочь живет. Чем живет, она даже не спрашивает, такие мелочи маму вообще никогда не волновали. Угадай хотя бы, где. Когда они в последний раз общались, Сашка еще даже на Алтай не переехала. Или переехала?

– Ты не в Москве?

– Нет. И я не одна, мам.

– У тебя появилась семья?

«Да, муж-алкоголик и пятеро детей. Три мальчика, одна девочка и одна неведома зверушка», – очень хочется съязвить Сашке. Но она уже уловила вопросительный взгляд Всеволода Алексеевича. Слух у него прекрасный. Скорее всего, он слышит и мамин голос в динамике, Сашка близко к нему сидит. И, прижимая телефон плечом, откидывает одеяло, закатывает ему штанину домашних брюк, освобождая колено. Открывает банку с мазью, начинает аккуратно втирать содержимое в многострадальный сустав.

– Саша, я задала вопрос!

Сашка поднимает глаза. Всеволод Алексеевич поджал губы, но терпит. Она старается нежно, не давить. Но попробуй вотри мазь, не создавая давления на несчастную коленку. И таблетки противовоспалительные надо как-то впихнуть в его и без того плотное расписание лекарств.

– Да, у меня есть семья. И приехать я не смогу.

Она еще немного слушает, а потом убирает плечо. Телефон падает на кровать. Сашка нажимает красную кнопку «отбоя», на экране остается жирный отпечаток от мази.

– Саша?

– Больно, Всеволод Алексеевич?

– Терпимо. Кто звонил?

Сашка морщится. Она не хочет это с ним обсуждать. Ее куда больше беспокоит его колено. Такое воспаление притирками не вылечишь. И что делать? Искать специалистов здесь? А они вообще есть в курортном городе? Везти его в Москву? Столица вытреплет все нервы и ему, и ей. А если он решит не возвращаться? В Москве он прожил больше полувека. Он ее знал и любил, он был москвичом в самом классическом понимании. Вдруг, ступив на родную землю, поймет, что последние несколько лет – просто морок, наваждение, затянувшиеся гастроли. И Сашка снова окажется по другую сторону занавеса, в толпе расходящихся по домам зрителей.

– Саша, у меня такое ощущение, что больно тебе.

Он говорит без тени улыбки, одним движением выключив телевизор и приподнявшись на локте, чтобы лучше ее видеть.

– Что случилось? Кто звонил?

– Моя мама. Да, она существует. Но мы не общаемся. Долгой истории о наших непростых взаимоотношениях не будет, если вы позволите.

– Вот как… И чего она хотела?

– Чтобы я приехала ухаживать за отцом. Так, с коленкой пока закончили. Укройтесь и не вставайте полчасика, хорошо? Сейчас еще таблетку надо выпить, я только с дозировками разберусь.

– Саша…

– Всеволод Алексеевич, я никуда не уеду. Если сами не выгоните, конечно. Не смотрите на меня так, пожалуйста.

– Саша, так нельзя. Речь идет о твоих родителях.

– Они всю жизнь справлялись без меня.

Хотелось добавить: а я без них. А знаете, Всеволод Алексеевич, кто утешал меня, когда в школе не ладилось, одноклассники обижали, учителя придирались, первая любовь не сложилась, первый секс оказался отвратительным? Папа? Мама? Нет, вы. А учиться в медицинский я из-за кого пошла? А все положительные эмоции в моей жизни кто дарил? И стоял невидимой защитой за спиной. Вот вам я и обязана.

– Держите.

Сашка протягивает ему стакан воды – таблетку запить. И не сдерживает ухмылки. Хрестоматийный стакан, классика жанра.

* * *

Собирается он неохотно. То есть вообще не собирается. Сидит в кресле, вытянув больную ногу, вторую, по обыкновению, поджав под стул. Всегда поджимает ноги под себя. В какой-то глупой девчачьей книге в далеком детстве Сашка вычитала, что так делают мужчины, ценящие домашний уют. А широко расставляют ноги уверенные в себе альфа-самцы. Господи, какую дурь она в детстве читала! Тогда популярны были всякие энциклопедии для девочек, в которые появившиеся на волне перестройки многочисленные издательства совали что ни попадя: одна статья рассказывала, как стать балериной, а другая крупным планом демонстрировала женские половые органы. Впрочем, определенная связь между первым и вторым имелась.

Если верить книжке, Всеволод Алексеевич любит домашний уют. И если не верить, тоже любит. Кто бы мог подумать, что человек, большую часть жизни промотавшийся по гостиницам бескрайней родины, привязан к своей подушке, любимой чашке и привычному виду из окна. И теперь он сидит в кресле, смотрит, как Сашка укладывает в чемодан его вещи, и ворчит.

– Почему ты не можешь сама меня лечить?

– Потому что я эндокринолог и пульмонолог, Всеволод Алексеевич. Ну сойду еще за врача общей практики. Я не полезу в сустав! А мазями мы не обойдемся.

От ее притираний стало немножко легче, но отек не спадает, а обезболивающие Всеволод Алексеевич глотает уже чуть ли не горстями. На фоне чего предсказуемо скачет сахар, и Сашке категорически не нравятся ни его самочувствие, ни его настроение.