Текст книги "Асти Спуманте"

– Ах, ностальгия! – злорадно протянула Гуля. – Ну-ну… Тогда лучше ей не мешать – пусть всех приглашает сразу: родственнички ее скоренько от ностальгии-то вылечат!

– Гуля, ну почему ты такая вредная? У тебя у самой сейчас трое в гостях, – сказала ее коллега.

– Трое в гостях, не считая собаки, Люсенька! Кажется, хозяин скоро выселит меня из квартиры. Я им намекала в письме, что в нашем доме не разрешается держать собак, но они почему-то решили, что на собаку-гостя это правило не распространяется, и решили меня порадовать.

– И как – порадовали? Хорошая собака? – спросила Мириам Фишман.

– Французский бульдог. На улице прохожие за бойцового пса принимают, шарахаются и грозят полицией. Но с собакой я быстро нашла общий язык, а вот с родней… Сидим на кухне, как в Москве сидели, и спорим, спорим до бесконечности, целые ночи напролет! – Она повернулась к Апраксиной и перешла на немецкий: – Послушайте, не делайте этой глупости – не приглашайте всех русских гостей сразу!

– Почему же? – удивилась Апраксина. – У меня свой дом, а люди из Советского Союза, как я слышала, неприхотливы.

– Если у вас свой дом, так отчего не пригласить хоть пять человек сразу? – благодушно сказала Люся. И добавила по-русски: – Особенно если денег невпроворот.

– А это ты с чего взяла? – подняла брови Мириам Фишман.

– Ну как же – свой дом! – Потом Люся снова обратилась по-немецки к Апраксиной: – А вы вот что сделайте. Каждой семье выделите комнату и поставьте всем раскладушки, покажите, где у вас кухня, холодильник и стиральная машина, – и пускай днем все живут сами по себе, а вечером собирайтесь в гостиной для общения. Я примерно так и делаю, хоть у меня своего дома нет, а только трехкомнатная квартира: две комнаты – гостям, а в одной мы с мужем. Ну а вечерами мы все собираемся на кухне, естественно.

– Тебе хорошо, – проворчала Гуля. – А у меня всего две комнаты. Спальня – гостям, сама сплю в гостиной на диванчике, рядом пес на коврике, а хочешь уединиться – пожалуйста, в ванную! У меня теперь там и книги лежат, чтоб можно было почитать в тишине и покое… И все-таки, девочки, какое это счастье, что они могут теперь вот так, почти запросто, к нам ездить! Кто бы мог подумать – ведь расставались навечно. Можно сказать, до встречи на Страшном суде расставались!

– Ходят слухи, что скоро и нас пускать будут, – заметила Мириам Фишман.

– Ну, это вас пустят, которые по израильской визе на историческую родину ехали, да не доехали. А нас, которых КГБ насильственно эмигрировало, навряд ли скоро впустят. Разве что еще лет через десять, если вся эта перестройка до того не накроется.

– Типун тебе, Гуля, на язык и два под язык! – сказала Люся. – Но ты правильно сказала: конечно, это счастье, что мы смогли встретиться с нашими близкими… Ну вот, совсем вы меня разволновали, а мне еще две пленки перепечатывать! – Она вздохнула, натянула наушники, нажала ногой педаль, шнур от которой шел к магнитофону, – бобины начали вращаться, и Люся лихо застучала на машинке.

Следом за ней надела наушники и Гуля.

– Теперь, надеюсь, вы поняли, как обстоит дело? – спросила Апраксину Мириам Фишман. – Так что хорошо подумайте, стоит ли приглашать всех ваших кузин и кузенов в одно время.

– Ах, важно заранее послать всем приглашения, а уж потом все как-нибудь да устроится! – сказала Апраксина.

– Ну, как знаете, мы вас предупредили. Вот вам бумага для писем. Если можно, пишите разборчивей. Люся, у тебя еще много работы на сегодня?

– Две пленки Рафаила Бахтамова. Рафик – это еще тот подарочек!

– Тебе не нравится Бахтамов? – подняла брови Мириам Фишман.

– Очень нравится. Читать и слушать. Но только не печатать! У него такие обороты, что чувствуешь себя полной синтаксической идиоткой.

– Помочь тебе?

– Рафика – не отдам!

– Ладно, расшифровывай своего Рафика. Переводы писем нашей ностальгирующей дамы я сделаю сама, а перепечатывать их посадим Аду. Если, конечно, она сегодня соизволит явиться.

Апраксина между тем уже писала письмо с приглашением своему покойному двоюродному брату Алексею Петровичу Воронцову-Голицыну. Она решила не выдумывать имен, чтобы потом не запутаться, а брать их с дорогих могил в Сент-Женевьев де Буа – русского кладбища в Париже. Алексей Петрович был похоронен во втором ряду от главного входа.

«Дорогой Алексей Петрович, – писала Апраксина, – я буду рада видеть Вас у себя в гостях в любое удобное для Вас время. У меня свой дом с садиком, Вам будет у меня удобно и покойно…» «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Алексия, – думала она при этом, – и не постави мне в вину упоминание имени его всуе. Ты знаешь, Господи, что я делаю это не из озорства, а единственно по причине моей негодной старушечьей памяти».

Графиня, однако, с Господом несколько пококетничала: память у нее пока что была отменная, грех жаловаться, но было у нее издавна правило сочинять как можно меньше «легенд», используя вместо них добротный жизненный материал, чтобы потом ненароком не забыть чего-нибудь и не запутаться.

Она дошла уже до середины письма, когда звякнул колокольчик на двери, и в бюро вошла Ада фон Кёнигзедлер собственной персоной.

– Всем пламенный привет! – объявила она с порога по-русски.

– Как дела? – спросила Мириам Фишман, также по-русски. Обе машинистки тоже подняли головы и с интересом смотрели на вошедшую.

Вместо ответа та подняла над головой ключ от машины.

– Тебе вернули машину? Прямо так – без всяких заморочек? – удивилась Мириам Фишман. – Ну, голубушка, ты меня разочаровала в отношении немецкой полиции.

– А ты бы хотела, чтобы меня сначала потаскали на допросы? – усмехнулась фон Кёнигзедлер. – Кто бы тогда работал на тебя, стуча на машинке?

– Много ты на меня настучишь! – усмехнулась хозяйка бюро. – Но слава Богу, что для тебя эта жуткая история, кажется, кончилась благополучно.

– Тьфу, тьфу, тьфу!

– Очень волновалась?

– А ты как думаешь? Я только тогда поверила, что все обошлось, когда получила машину и села за руль.

– Как это ты не врезалась куда-нибудь с перепугу… Сделать тебе кофе?

– Сделай, пожалуйста! Фу-у, устала… – она села к свободной машинке и стала перебирать стопку магнитофонных бобин. – Это все надо сдать сегодня?

– Нет, твои пленки все на завтра, можешь не спешить.

– Отлично! Люсенька, ты не сходишь в кафе на уголок за бутербродами? Возьми восемь штук с икрой – сегодня можно кутнуть, есть повод!

Благодушная Люся сняла наушники, выключила магнитофон, машинку и поднялась.

– Сядь на место и печатай дальше! – вдруг резко сказала Гуля. – В пять придут со станции за текстами. А тебе, Ада, нечего кутежи устраивать – не с чего!

– Я хотела к кофе…

– Обойдется еврейский праздник без марципанов. Ты у нас, кажется, худеть собиралась? Тебе икру есть вредно, а нам неохота. Вон там в шкафчике есть финские хлебцы.

Ада фон Кёнигзедлер пожала плечами:

– Было бы предложено…

– Считай, предложение было сделано, но мы смогли от него отказаться, – и Гуля свирепо заколотила по клавишам.

– Правда, не надо бутербродов, Ада. Я сейчас сварю настоящий арабский кофе для всех, к нему ничего не полагается. Настоящий арабский! Свекровь прислала из Хайфы.

– О! То, что доктор прописал! – сказала Ада.

Апраксина заметила, как дернулась спина у Гули, которой и эта реплика фон Кёнигзедлер тоже чем-то не понравилась.

– Замечательная у тебя свекровь, – сказала Ада фон Кёнигзедлер, настраивая магнитофон. – Вы с Виктором уже три года как расстались, а она так сердечно к тебе относится.

– Так мы-то с нею не разводились! И потом, она ведь души не чает в Антошке…

Некоторое время в бюро все работали, лишь хозяйка хлопотала у кофеварки в нише за занавеской. Когда она вернулась и села за свой стол, Ада фон Кёнигзедлер бросила печатать и подсела к ней.

– Так что же все-таки было в полиции? – вполголоса спросила Мириам Фишман.

– Ровным счетом ничего серьезного! Представляешь, оказывается, эта халда, царство ей небесное, бросила мою машину возле отеля, в котором ее позавчера нашли мертвой. Мне просто сказочно повезло, что полиция не связала ее смерть с угоном моей машины. Полицейский инспектор, который меня допрашивал, оказался полный сундук!

– Значит, машина снова у тебя, а полиция таки ничего не знает о твоей связи с Натальей? Ну и хорошо: Наталье помочь ты все равно уже ничем больше не можешь, а себе навредишь.

– Еще бы! Если Феликс узнает, что я попала в какую-то неприятную историю, связанную с полицией, то все – прощай, Феликс! Я ему даже про угон машины ничего не врала. Надеюсь, что и Люся с Гулей не станут особенно трепаться, – она покосилась на усердно работавших коллег.

– Они не из тех, кто треплется. Но на всякий случай я их предупрежу.

За занавеской раздался тонкий пронзительный свист.

– Кофе готов! – сказала хозяйка и ушла за занавеску. Через несколько минут она вынесла на подносе пестрый арабский кофейник с крохотными чашечками. Она предложила кофе всем, включая Апраксину, но графиня от кофе уклонилась и продолжала усердно писать. Гуля с Люсей взяли свои чашки и вернулись к машинкам, а хозяйка с фон Кёнигзедлер продолжили разговор, отхлебывая крепчайший напиток редкими крохотными глотками.

– Ты не знаешь случайно, Константин уже вернулся из Парижа? – спросила Мириам Фишман.

– Скорее всего, нет. Я читала в «Русской мысли», что выставка русских художников продлится до конца апреля: навряд ли Константин уедет до ее конца, ведь это его первая выставка в Париже! И я думаю, он позвонил бы мне, если бы уже знал, что случилось с Натальей.

– Значит, он до сих пор еще не знает, что стал вдовцом…

– Видимо, так. И думаю, не слишком огорчится, когда узнает. Бедная Наталья!

– Да уж… Но и его тоже жаль.

– Жаль? – Ада высоко подняла выщипанные брови. – А ты вспомни, как он с нею обращался!

– Наталья любила его…

– Любила! Лично я такого обращения не потерпела бы ни при какой любви.

– И что бы ты сделала? Развелась? Тоже покончила с собой?

– Ну, это уж нет! На свете существует много способов выйти из подобной ситуации достойно.

– Вот только понятия о том, что такое «достойно», у разных людей совершенно разные.

– И что ты хочешь этим сказать, Мира?

– Вчера по телевидению опять показывали фотографию мертвой Натальи и просили всех, кто что-нибудь знает об этой женщине, позвонить в полицию. Так вот мне кажется, дорогая, что в этой ситуации мы все ведем себя недостойно, и каждая из нас блюдет при этом свои интересы. Ты молчишь из-за Феликса, я из-за того, что Наталья работала у меня по-черному, а вот Анна, которая тоже наверняка видела сообщение полиции, молчит потому, что чувствует себя виноватой в смерти Натальи.

– В чем Анна-то виновата? Любовь – дело жестокое: на месте Анны я бы никакой вины за собой не чувствовала.

– Ты это говоришь потому, что находишься на своем, а не на ее месте. Я бы чувствовала себя ужасно, если бы между мной и моим любовником лежало мертвое тело его жены. Я бы никогда больше не смогла лечь с ним в одну постель!

– Это ты с твоими дурацкими принципами. Анна совсем другой человек, поверь мне.

– Не хочешь ли ты сказать, что у Анны нет принципов?

– Есть и даже слишком много, но они – другие. Рано или поздно она узнает о смерти Натальи, если еще не узнала, и скажет себе, что теперь ее долг – утешать Константина. И уж будь уверена, утешать она его будет со всем своим усердием! В отличие от нас с тобой Анна – натура страстная, безудержная и во всем идет до конца. И произойдет вот что. – Ада поставила на стол пустую чашечку и сложила большие пальцы и ладони обеих рук треугольником. – Был у них любовный треугольник, так? А теперь из него выпала одна сторона, – она прижала большие пальцы к ладоням, и ладони сомкнулись, – и оставшиеся стороны – хлоп! – и соединились. Увидишь, очень скоро Константин женится на Анне. И дурак он будет последний, если этого не сделает!

– А мне кажется, что выпала не просто третья сторона треугольника, а его основание, – задумчиво сказала Мира. – В этом браке все держалось на Наталье.

– Ну а теперь будет держаться на Анне. Не вижу большой разницы.

– И это говорит самая близкая подруга Натальи?

– Дело не в Наталье. Константин из тех талантов, которых женщины носили и будут носить на руках. Впрочем, какое мне дело до чужих треугольников, когда я о собственный все бока ободрала… Если бы ты знала, Мира, как мне осточертела моя меблирашка на улице Эйнштейна! Я там чувствую себя беженкой, живущей в общежитии для иностранцев.

– Большинство русских эмигрантов прошло через это.

– Я – не большинство, я через беженские мытарства не проходила и горжусь этим!

– Но Феликс мог бы снять для тебя приличную квартирку.

– И в этой «приличной квартирке» я бы навсегда и застряла. Нет, моя милая, я иду ва-банк: мне нужны миллионы Феликса, его замок, его имение и его имя!

– И уже ставшая привычной приставка «фон» к новой фамилии.

– Непременно! И это должно произойти как можно скорее – ты ведь знаешь, сколько мне лет.

– Знаю. А еще знаю, что в роли тургеневской героини ты долго не продержишься, начнешь показывать коготки. Да уж, в твоих интересах, чтобы Феликс познакомился с твоим настоящим характером только после заключения брака.

– И брачного контракта! А пока он должен быть абсолютно убежден в том, что я все потеряла исключительно из любви к нему. У мужа я денег не беру, поскольку чувствую свою вину перед ним, а у Феликса – потому, что не желаю быть его содержанкой. Очевидно безвыходное положение!

– Сиротка в оборочках. Впору поверить и растрогаться.

– Трудно не поверить: квартирка ужасная, работа, прости, убогая. У бедного Феликса сердце разрывается, глядючи на мои страдания, и он вот-вот доспеет до предложения руки и сердца.

– Золушка-притворяшка. Знал бы он, что заработок машинистки уходит у тебя только на массажистку и парикмахера.

– Когда-нибудь ему придется расплачиваться за то, что сейчас я продаю драгоценности, которые собрала, живя с Клаусом. И Феликс вернет мне все до последнего камушка!

– Впору вспомнить, что ты живешь на улице профессора Однокамушкина.

– Однокамушкина?

– Профессором Однокамушкиным в шутку звали Эйнштейна в годы борьбы с космополитизмом.

– Думаешь, в шутку? Скорее из похвальной предусмотрительности.

– Тебе, кстати, тоже не мешает помнить об осторожности. Давать свою машину психопатке Наталье – это была невероятная глупость с твоей стороны.

Вдруг Ада внимательно поглядела на усердно строчившую Апраксину и что-то спросила шепотом у Мириам Фишман.

– Не беспокойся, она ни слова не понимает по-русски.

– Ох, погорю я когда-нибудь на своей простоте!

– Об этом не беспокойся – на простоте ты уж точно не погоришь! Твое счастье, что Гуля, – тут она сама понизила голос, – не была знакома с Натальей.

– Да, эта бы меня не пощадила. И за что она меня так не любит? Ну да Бог с ней – мы никогда друг друга не поймем. Ладно, хватит болтать, пойду работать!

– Да, пора уже. Сейчас наша клиентка закончит писать письма своим пылесосам, я их переведу, а ты потом перепечатаешь. А пока иди, печатай пленки!

– Эксплуататорша.

– Угу. Акула капитализма.

– Большая, толстая и симпатичная акула капитализма! – Ада чмокнула Мириам в макушку, прошла к своему столу, с явной неохотой уселась за машинку и надела наушники.

– У вас есть готовые письма? – спросила Мириам Апраксину. – Я могла бы уже начать переводить.

– А я уже все закончила. Вот, пожалуйста, восемь писем. Куда можно выбросить черновики? Впрочем, лучше я их возьму с собой, они мне послужат образцами для новых писем.

Апраксина протянула Мириам Фишман письма, а несколько сплошь исписанных листков спрятала в свою сумку.

– Сегодня пятница, так что приходите в понедельник после обеда – все будет готово.

– Благодарю вас.

Апраксина простилась с хозяйкой, кивнула машинисткам и вышла на Эттингенштрассе, чрезвычайно довольная визитом в маленькое русское машинописное бюро, а больше всего – записями подслушанных бесед. «Интересно, – подумала она, садясь в «фольксваген», – а почему это Мириам Фишман назвала моих родственников «пылесосами»? Надо будет спросить… Ну вот, а в понедельник можно будет всю эту машинописную бригаду вместе с хозяйкой пригласить в полицию – там они разговорятся. Так… Теперь известно имя мужа покойницы – Константин и его профессия – художник. И находится он сейчас в Париже. Поди, разыщи его там по одному имени… Тоже мне редкая птица – русский художник в Париже! Впрочем, имеется треугольник «Наталья – Константин – Анна», а где треугольник, там и сплетни вокруг него…

Апраксина остановила машину возле телефонной будки и позвонила своей подруге, баронессе фон Ляйбниц, урожденной Якоревой.

– Альбина, ты могла бы определить самую большую сплетницу в кругу русских художников Мюнхена?

– Ее и определять не надо, она всем давно известна – это Натали Сорокина, Ташенька, как ее все зовут.

– Натали Сорокина… Кажется, я ее видела в церкви и в Толстовской библиотеке – такая забавная, похожая на стареющего эльфа?

– Она самая. Художница-миниатюристка. О собратьях-художниках Ташенька знает все и даже немножко больше, чем им самим о себе известно. Впрочем, как и о певцах: она живет с известным в эмигрантских кругах тенором Фомой Цветом.

– А как ты считаешь, ее осведомленность распространяется только на Мюнхен?

– На всю Германию и окрестности.

– Париж сюда входит?

– А как же! Ее любимая окрестность.

– Ну, спасибо тебе!

– Когда появишься?

– Как только закончу дело, в связи с которым мне и нужна Ташенька Сорокина.

– А когда ты его начала?

– Вчера.

– Значит, тебя ждать не раньше, чем через две-три недели?

– Если повезет.

– Тебе да не повезет?

– Твои слова да Богу в уши. Пока.

– Чуюс! – ответила баронесса немецким «Пока!».

Раздались короткие гудки. Вместо того, чтобы повесить трубку на рычаг, Апраксина забросила еще несколько монет и резко ударила по рычажку пальцем: в трубке опять зазвучали длинные гудки, и она набрала номер инспектора.

– Инспектор, мне срочно нужен адрес русской эмигрантки Натальи Сорокиной. Он, конечно, есть у меня в компьютере, но я звоню с улицы.

Через минуту адрес был найден. Записывать его Апраксина не стала – она хорошо знала «Дом Папы Карло» на улице Рентгена, 5.

Богенхаузен – один из респектабельных районов Мюнхена, застроенный в основном особняками с садиками. С одной стороны район ограничивает Принцрегентенштрассе с Оперным театром и виллой знаменитого художника Стука, а с другой – набережная Изара. Когда-то это были кварталы богатых мюнхенских евреев, строивших свои дома не только основательно, на века, но и приглашавших для этого маститых архитекторов. Затем почти внезапно опустевшие роскошные особняки перешли в собственность местной партийной верхушки «наци». Награбленное впрок не пошло – исчезли в свою очередь и эти обитатели Богенхаузена, не успев вполне насладиться его комфортом. Но и теперь в районе жили не сказать чтобы бедняки: его населяли дорогие врачи, адвокаты, а еще здесь располагались небольшие издательства, частные клиники, институт Восточной Европы и прочие подобные учреждения с большими финансами и небольшим штатом.

Однако дом, в который направлялась Апраксина, был в Богенхаузене исключением: он был заселен самой что ни на есть беднотой – эмигрантами, не имевшими возможности снимать отдельные квартиры. Это был дом-пансион, служивший временным пристанищем для неимущих иностранцев. Принадлежал он Католической церкви восточного обряда, а руководил домом-общиной священник отец Карл по прозвищу Папа Карло.

Лет двадцать назад отец Карл был командирован в Мюнхен из Ватикана для создания общины католиков восточного обряда среди беженцев из соцлагеря, главным образом среди православных. Долгое время миссионерские труды отца Карла не приносили плодов, пока кто-то не посоветовал ему сочетать миссионерство с благотворительностью. На деньги Ватикана был приобретен особняк, и потихоньку по Мюнхену распространился слух, что отец Карл дает приют всем бездомным беженцам и в частности тем, кто пока не имеет документов, дающих право на пособие и жилье. Дом начал постепенно заселяться. Набежали бойкие молодые люди и девицы, оказавшиеся в Германии на полулегальном положении, подселились одинокие старушки-пенсионерки, появились неприкаянные одиночки обоего полу, потерпевшие кораблекрушение еще на второй волне эмиграции. В нижнем этаже была построена домовая церковь, и Папа Карло ласково, но настойчиво требовал от своих насельников присутствия на службах. Уклонявшихся от посещения церкви он потихонечку выселял и брал на их место духовно более податливых жильцов. Таким образом задание Ватикана было выполнено – Католическая церковь восточного обряда в Баварии была создана. Плату Папа Карло брал со своих жильцов почти символическую – двести марок, а если и таких денег у жильца не оказывалось, то не брал с него вовсе ничего и даже сам порой подкармливал. Конечно, неофиты и прозелиты в большинстве своем у него были липовые: они придерживались своей веры и чередовали отбывание службы в церкви Папы Карло с добровольным хождением в свои храмы, католические и православные – раздельно. Но нашлась пара-другая искренне обратившихся, всерьез утверждавших, что они на практике осуществляют долгожданное воссоединение церквей-сестер, православной и католической. В их числе оказался даже православный священник, ученик знаменитого отца Александра Меня, некто отец Марк, начавший понемногу замещать отца Карло на мессах. Составился даже клирос, певший по нотам православные песнопения, и неплохо певший. А руководил хором профессиональный оперный певец без сцены, но с отличным консерваторским образованием, украинец Фома Цвет. В общем, Ватикан был доволен, Папа Карло делал карьеру, а неофиты с прозелитами были счастливы, что нашли в Мюнхене тихое и недорогие пристанище, ковчег непотопляемый среди иммигрантских бурь.

Вот к этому ковчегу и направилась Апраксина уже под вечер этой насыщенной событиями пятницы. Поскольку Ташенька и Фома Цвет жили вместе, она решила для начала атаковать певца, надеясь, что он окажется существом более простодушным и доверчивым, чем художница-миниатюристка и большая сплетница Натали Сорокина. По дороге Апраксина заехала в цветочный магазин и разорилась на пышный букет роз: раз уж она шла в гости к оперному певцу без приглашения, выход был один – войти в дом горячей поклонницей его таланта.

Снаружи ковчег производил не менее благопристойное впечатление, чем соседние особняки: высокие ампирные окна на первом этаже фасада, над ними – балюстрада балкона при апартаментах Папы Карло и его большие окна, гораздо более скромный третий этаж и небольшой изящный мезонин под крышей. Позади дома располагался крохотный, но ухоженный трудами постояльцев декоративный садик, куда ступенями спускалась полукруглая веранда. Войдя через незапертую калитку, Апраксина прошла вдоль забора по дорожке, окаймленной цветущими примулами, и мимоходом отметила длинный ряд молодых ростков папоротника, закрученных наподобие епископских посохов. А что, подумалось графине, Папа Карло может добиться и епископского пасторала: эмиграция пока что-то не редеет… Входная дверь была распахнута настежь, и в глубине вестибюля Апраксина увидела высокую двустворчатую дверь из темного резного дуба с большими позолоченными православными крестами на створках – вход в католическую церковь восточного обряда. Налево сверкали воском широкие светлые ступени парадной лестницы, что вела в апартаменты Папы Карло. Апраксина огляделась, размышляя, где может скрываться дверь на верхние этажи? И тут послышался топот и скрип ступеней за скромной узкой дверью, похожей на чуланную; она решила, что лестница находится там. Так и оказалось. Поднимаясь, она разминулась с лохматым молодым человеком, спускавшимся по лестнице с гитарным футляром за плечом.

– Грюс Готт, – приветствовал он Апраксину по-баварски с ужасающим русским акцентом.

– Вы не подскажете, где живет певец Фома Цвет?

– На самом верху, в мансарде.

Она миновала глухой второй этаж, на третьем ее обдало густым капустным запахом, поднялась еще на один пролет и оказалась в довольно длинном коридоре с шестью дверями, по три на каждой стороне. За одной из них находятся Ташенька Сорокина и ее друг – но как узнать, за которой? Возле дверей не было ни надписей, ни звонков, а стучать во все двери подряд графине совсем не улыбалось. Но все ее сомнения исчезли, когда из-за ближайшей двери слева раздалось отчаянное: «Ку-у-ртизаны, исча-адья пор-р-рока!». За дверью справа испуганно звякнула посуда, и старушечий голос жалобно пролепетал: «Свят, свят, свят! Опять заголосил, оглашенный, прости Господи!» Апраксина поняла куда ей и постучала в поющую дверь. Ей, конечно, никто не ответил, потому что пел Фома Цвет действительно чрезвычайно громко. Тогда графиня осторожно приоткрыла дверь, просунула в щель руку с букетом роз и помахала ими. Ария оборвалась.

– Ой, что это там такое, Ташенька? – изумленно произнес мягкий мужской голос.

– Это к нам розы пришли! Смотри, Фомушка, какие роскошные! – ответил ему нежный женский голос.

Дверь распахнулась, и Апраксина увидела хрупкую маленькую женщину с копной мелких пепельных кудрей на голове, с личиком сердечком и с неправдоподобно большими фиалковыми глазами.

– Проходите, пожалуйста, дорогие розы!

Графиня вошла, сияя улыбкой.

– Простите, что я зашла вот так, по-русски, запросто – без звонка или письма. Но мне так хотелось познакомиться с вами, дорогой господин Цвет! Я графиня Елизавета Николаевна Апраксина, страстная поклонница вашего таланта, – и, глядя с улыбкой на зардевшегося Фомушку, Апраксина протянула розы Ташеньке. Но Ташенька спрятала руки за спину и обернулась к другу:

– Что же ты, Фомушка? Ведь это тебе!

Фомушка откашлялся, поправил несуществующий галстук – потеребил верхнюю пуговицу на расстегнутом воротнике, – приосанился и плавным шагом двинулся к Апраксиной.

– Благодарю вас, графиня, – произнес он, принял цветы и с поклоном поцеловал Апраксиной руку. Затем передал цветы Ташеньке и сказал: – Поставь цветы в вазу, Ташенька, налей водички и не забудь опустить в нее таблетку аспирина – розы любят аспирин!

– Хорошо, Фомушка, я все так и сделаю.

Хозяева усадили Апраксину в старое скрипучее кресло, накрытое пледом, а сами стали напротив, возле раскрытого пианино и стали ждать. Апраксина поняла, чего они ждут, и принялась вдохновенно и пространно рассказывать о том, как она впервые услышала пение Фомы Цвета на концерте в Толстовской библиотеке и какое незабываемое впечатление оно на нее произвело.

– Я уже не могла слушать других певцов, певших в том концерте, и с тех пор мечтаю послушать когда-нибудь вас одного.

Мечты графини не остались несбывшимися: Фомушка спел до конца арию Риголетто, потом еще несколько теноровых арий, а закончил двумя русскими романсами – «На заре ты ее не буди» и «Одинок стоит домик-крошечка». Романсы графине понравились, но хвалила она все подряд.

Потом ее усадили за стол и принялись поить чаем. К чаю были поданы хлеб и варенье. О хлебе была прочитана маленькая лекция:

– Знаете, мы с Фомушкой уже несколько лет употребляем только квасной хлеб. Он, конечно, стоит дорого и продается только в биолавках, но зато от него не пучит живот, а для певца это очень важно.

– Ташенька, ну как ты можешь! – засмущался Фомушка.

– А что я особенного сказала? Я же не сказала, что у тебя пучит живот, – вот это уже было бы неприлично, согласна. А не пучит – это совсем другое дело! Правда, Елизавета Николаевна?

– Совершеннейшая правда, – согласилась графиня и, чтобы увести разговор в сторону от неудобной темы, спросила: – А кизиловое варенье вы сами, Ташенька, варили? Обожаю кизил.

– Ой, вы поняли! Какая неожиданность! Фомушка, графиня угадала варенье!

– Какое приятное открытие – вы знаете вкус кизила! – проговорил Фомушка, улыбаясь, и добавил торжественно: – Мы принимаем вас в наше тайное общество!

– Какое такое тайное общество? – удивилась Апраксина.

– Общество любителей кизила в экcиле[1]1
  Exil – изгнание.


[Закрыть]! – восторженно прощебетала Ташенька. – Понимаете, мы с Фомушкой оба любим кизил, но немцы его не знают и не собирают. В Английском саду целые заросли кизила: сердце разрывается, когда видишь, как он осыпается на землю! Каждого гостя мы угощаем кизиловым вареньем и наблюдаем за ним: если гость узнает кизил и радуется ему – значит это наш человек!

После ритуального чаепития разговор об искусстве продолжился с новым энтузиазмом. Апраксиной были поведаны душераздирающие истории Фомушкиных мытарств по европейским оперным подмосткам. О себе же Ташенька пока не сказала ни слова, впрочем, как и о третьих лицах. Апраксина решила, что пора переводить разговор на живопись.

– А вы, Ташенька, кажется, рисуете?

– Рисую понемногу. Конечно, у меня не такой талант, как у Фомушки…

– А вы мне не покажете свои работы? – перебила ее Апраксина.

Фомушка принасупился, но снисходительно распорядился:

– Покажи Елизавете Николаевне свои черепки, Ташенька.

«Черепками» оказались расписные декоративные тарелочки, сделанные в псевдорусском стиле – петушки, теремочки, церковки. Графиня, не поморщившись, рассмотрела их одну за другой и немедленно изъявила желание купить пару тарелочек для подарков. Она даже извлекла и сумки чековую книжку. Но тарелочки оказались вовсе не дорогими, и она обошлась наличными. Пока Ташенька заворачивала проданные тарелки в старые газеты, Фомушка проговорил покровительственно:

– Вообще-то она миниатюристка, и это у нее в самом деле недурно получается. Ташенька, покажи графине свое феминистское собрание!

– Как скажешь, Фомушка.

Уложив завернутые тарелочки в старый пластиковый пакет, Ташенька вручила его Апраксиной и вышла из комнаты.

– Ташеньку недавно постигло глубокое разочарование, – проникновенно сказал Фомушка. – Она хотела представить одну из своих миниатюр на выставку русского портрета в Монжероне – это такой русский центр во Франции.

– Я в курсе, – кивнула Апраксина.

– Но ее работу отвергли: ей сказали, что портрет Анны Ярославны в экспозиции уже есть, а второго им не надо. Всюду интриги, графиня!

– Тернист путь к славе! – посочувствовала графиня.

Вернулась Ташенька, бережно неся перед собой довольно большую плоскую лакированную коробку. Она поставила ее на стол, с которого уже была убрана чайная посуда, и откинула крышку. Изнутри коробка была обита черным бархатом, и на этом бархате в два ряда лежали небольшие фарфоровые медальоны с женскими портретами. К приятному удивлению Апраксиной, миниатюры были выполнены с большим мастерством и вкусом.

– Я назвала эту серию «Русские женщины в мировой истории», – сказала Ташенька.

– Да, понятно почему: обе Екатерины, Елизавета Вторая, иконные портреты равноапостольной княгини Ольги, преподобных Анны Кашинской и Евфросинии Полоцкой. А это – Соломония?