Текст книги "Укрощение красного коня"

– Хорошая, – огорченно признался Зайцев.

Студент осклабился.

– В смысле – скаковая, гужевая?

– Скаковая. Породистая, – добавил Зайцев.

– Тогда и все шесть с половиной кило могли быть. Но тридцать! Вы что там с ней в милиции делали?

– Это как же тридцать? Как понимать? От этого лошади умирают?

– Тридцать – это значит, что его легкие были переполнены кровью. Да ваш коняга захлебнулся жидкостями собственного организма. Вот, смотрите.

И показал пальцем на два слова.

Зайцев сунулся к вахтеру.

– Позвонить здесь откуда можно?

– А вам к кому? Я соединю.

– Мне по городскому.

Тот с неудовольствием кивнул на телефон, висевший на стене. Зайцев отошел. Потрепанный тощий справочник Ветеринарного института вежливо лежал тут же, на маленькой полукруглой приступочке, прибитой у аппарата. Номер Зайцев нашел быстрее, чем выудил из кармана звонкую мелочь.

– Кольцов, – неприветливо пригласил собеседник.

– Причина смерти – коллапс легких. Легкие Пряника в момент смерти были переполнены кровью, – быстро и серьезно проговорил Зайцев. – Он в буквальном смысле слова задохнулся.

Пауза. Длинная-длинная. Наконец Кольцов бросил:

– Поднимитесь. Нет, не надо. Лучше я спущусь.

* * *

Руки без папиросы занять было нечем. Зайцев сунул их в карман, облокотился на шершавый ствол, подставил лицо солнцу. В зеленых кронах трещала мелкая птичья дребедень. Кольцов был без пиджака. Зажав папиросу зубами, закатил рукава сорочки. Заговорил – папироса запрыгала в углу рта:

– Я только не пойму, с каких пор уголовный розыск интересует, отчего умирают лошади.

Кольцов поглядывал на Зайцева сквозь завесу сизоватого дыма – в теплом воздухе она едва колебалась. Изучал. Зайцев ему не мешал. Он видел перед собой железный шкаф. Такой только или взломать, или дать ему открыться самому. Найти ключик, комбинацию шифра. Зайцев не спешил. Ломать товарища Кольцова он не собирался.

– Погиб наездник.

Кольцов, затягиваясь, кивнул: мол, слышали. Выпустил дым.

– Что же здесь уголовного? Печально, но бывает. Служба такая.

– Вы мне скажите, что здесь уголовного.

Кольцов пожал плечами.

– Я не знаток законов. Я больше по ветеринарной части.

Сочетание, однако – железный и скользкий. Зайцев внимательно смотрел на него. «Сейф, и все же ты стоишь здесь со мной, разговариваешь. Пытаешься узнать – но что? Пытаешься сказать – но что?»

– Хорошо, считайте, смерть лошади – это порча социалистического имущества.

Тот громко хмыкнул.

– Товарищ Кольцов, я понимаю так. Скаковые лошади – они вроде спортсменов-разрядников, верно? Выше, дальше, сильнее. В здоровом теле – здоровый дух. Отличная форма. Курение исключено. Как и другие вредные привычки.

– Насчет курения – это верно, пользы здоровью – ноль, один вред. – Кольцов загасил окурок об подошву. Прицельно бросил в каменную урну и только тогда добавил: – Пряник был совершенно здоров. Великолепно здоров.

– И все же коллапс легких. Я не специалист, вы меня поправьте, если я не так что-то понял. Но вот у нас спортсмен-разрядник. Ничем не болел. И вдруг упал и умер от коллапса легких. Так разве бывает?

– В общем, да. Запущенный бронхит, запущенное воспаление легких.

Зайцев подождал, не скажет ли тот еще чего. Не сказал.

– И больную лошадь вывели на состязания?

И тут же спросил себя: а что он вообще знает о наезднике Жемчужном? Его мысль тут же бросила веером карты. Если Юрка Смекалов прав (а он прав – спецы обычно правы), договорной заезд исключен. Что тогда? Самолюбие? Долги? Угрозы? Соцобязательства, да еще когда товарищ маршал на трибуне? Кстати, был ли Буденный в тот день на трибуне – тоже хороший вопрос. Выйти на дорожку несмотря ни на что – и несмотря ни на что победить? А все оказалось так плохо, что легкие лошади не выдержали: мгновенная смерть, авария – и гибель наездника.

Кольцов, задрав вверх красноватую, обрамленную баками ряху, смотрел на шелестящий зеленый шатер.

И пожал плечами.

– Ладно, товарищ Зайцев, – сказал он, – побалакали, и ладно. Пора работать. Бывайте.

Повернулся и побрел к главному входу.

«Шалишь», – в спину ему подумал Зайцев. Кольцов явно опасался чего-то. А что, если поговорить с ним в более приватной обстановке? Не дома, конечно. Дома можно только напугать еще пуще. Зайцев подумал о красных прожилках на носу Кольцова. Они выдавали записного пьяницу.

Он дал Кольцову время войти, подняться по лестнице. И только потом сам толкнул дверь, сунулся к вахтеру.

– Забыл, – широко улыбаясь, поднял он брови. – Только что сговорились с товарищем Кольцовым дернуть немного после службы, и как назло – название из головы вылетело. «Гудок»? «Свисток»?

Пивные на окраинах Ленинграда, особенно по направлению к вокзалу, не блистали разнообразием названий.

– «Сигнал», что ли? – усмехнулся вахтер. Красные прожилки на носу и щеках Кольцова не обманули: ветеринар любил поддать, и секретом от сослуживцев это не было.

– Вот-вот! Помню, что-то железнодорожное было. Спасибо, отец.

– Алкаши… Как себя звать, скоро забудете, – беззлобно сказал вахтер ему вслед.

* * *

Техник ничего толком не сообщил. Вернее, его сообщения отличались, как всегда, и толковостью, и краткостью. В этом вся проблема. Конструкция коляски соответствовала стандартной. Никакую гайку не свинтила враждебная рука, никакой тросик не подпилила.

Повреждения тоже отвечали картине происшествия. Удар о бортик. Штопор. Еще удар, от которого Жемчужный вылетел, как манекен из цирковой катапульты. А пустая коляска сделала еще несколько затихающих кувырков, превративших ее, такую легкую, в нечто, напоминающее большое смятое насекомое.

– А ее куда теперь? – окликнул техник.

– Пионерам, – распорядился Зайцев, берясь за ручку.

– Чего?

– Пальчиков же нет?

– Только наездника.

Жемчужный сам наладил упряжь перед заездом.

– На металлолом, куда-куда. Отчет только сдай.

* * *

«Сигнал» ничем не отличался от многочисленных «свистков» и «гудков»: кривые ступеньки в подвал, вечернее солнце радостно било в замызганные окошки у самого тротуара. Вошел – и сразу над головой сомкнулся спертый гвалт. Если для ленинградских работниц первейшим утешением было кино, то главным утешением мужского пола на рабочих окраинах был, конечно, зеленый змий. Стоячие столики были густо облеплены страждущими.

Кольцова он увидел сразу: навалившись всем телом, тот нависал над шатким столом в одиночестве. В кружке опускалась пена. Кольцов выбирал из мисочки и бросал в рот соленые горошины. Зайцев ловко оттер сизоносого страдальца, спешившего воткнуться к Кольцову «на свободное». Без приглашения поставил полную кружку рядом.

Поймал взгляд.

Рысьи глаза уже были подернуты туманом – кружка явно была не первой. Кольцов ничего не сказал. Приподнял кружку. Молча стукнулись. Зайцев сделал несколько глотков. Пиво было отвратительным.

– Лошадь, стало быть, – глядя себе в кружку, пробормотал Кольцов. Потом махнул недопитой кружкой куда-то в сторону, постучал по ней пальцем и поднял палец вверх, мол, еще одну.

– Пряник ничем не болел, – начал Зайцев. Он не знал, так ли это было на самом деле. И в то же время знал: если бы Пряник был поражен воспалением или бронхитом, да еще запущенным, ветеринар увидел бы это на вскрытии.

– А тебе не все равно? – неприветливо бросил Кольцов. Но ждал ответа. Зайцев дунул на пену, спокойно ответил:

– Мне не все равно.

Тот кивнул, хмыкнул, опять опустил губы в пиво. Подошла баба и стукнула полную кружку им на столик. Кольцов вынырнул, кинул в рот горох, пожевал.

– Тебе сколько лет?

Зайцев молча встретил его взгляд.

– Молодой, – ответил за него Кольцов. – Не воевал, стало быть.

– В меня как-то больше постреливали и ножичками тыкали уже в мирное время. Свои, советские граждане.

– М-м. – Кольцов уже вставил в рот папиросу. Чиркнул, поднес к лицу огонек в горсти. Оранжевые блики на миг мигнули в глазах.

– Западный фронт? – спросил Зайцев. Он вдруг все понял. Сложил и возраст, и опыт, и недоверчивость. Бывший военный ветеринар! Царские погоны. Вот отчего Кольцов не спешил приоткрывать свою железную дверцу. Привлекать внимание органов к своей персоне – а значит, и прошлому – ему, забившемуся от советской действительности в солнечную тишь Ветеринарного института, совсем не улыбалось.

– М-м.

Идти теперь следовало только прямо – и до конца.

– Вы, товарищ Кольцов, зря волком на меня глядите. Никакой вы даже не свидетель. Да и я не на службе. И разговорчики наши – в пользу бедных. Исключительно чтобы мое, так сказать, невежество в ветеринарном вопросе прикрыть вашими исключительными знаниями. Дальше я своими силами.

– М-м.

– У меня тоже есть слово чести.

Рысьи баки иронически вздрогнули:

– Слово агента?

Зайцев пропустил издевку мимо ушей.

– И я вам его даю.

Кольцов по виду никак не отреагировал. Выпустил сизое облако. Но вдруг стряхнул вместе с пеплом:

– Браиловичи.

Дверца железного шкафа приоткрылась.

– Не совсем Браиловичи, – наклонив голову, снова заговорил он. – Деревенька какая-то. Не важно. Застряли мы там очень крепко: ни мы, 8-й гренадерский Московский полк, вперед, ни немцы назад. Стояли, значит. Дай бог памяти: осень была, а какой год? Шестнадцатый? Позже? Пятнадцать лет всего тому назад, а памяти никакой…

Взгляд его рассеялся. Пьяное балаканье и гвалт в жаркой тесноте пивной больше не доходили до его сознания. Он смотрел назад – на подпоручика Кольцова, ветеринара 8-го гренадерского Московского полка.

Зайцев понял. Не спешил звать его из того далека.

– Мы уже тогда освоили газовые маски Зелинского – Кумманта, – снова заговорил Кольцов. – Насобачились. Никто, по-моему, особо от той атаки и не пострадал, когда немцы пустили газ. Я имею в виду личный состав. Но вот лошади… Лошади пали. – Он помотал головой. – И очень много мышей и птиц. Полные окопы дохлых мышей и птиц. Бедняги…

– Что за газ?

Но Кольцов, по-видимому, не услышал. Пьяный орал у столика поодаль:

– Нет, ты тудыть не смотри, ты сюдыть смотри…

Или просто Кольцов был так далеко, в пятнадцати годах отсюда.

– Что за газ пустили немцы?

Кольцов вернулся в майский день 1931 года.

– Немцы нам не докладывали, чем нас травят. Боже мой, что мы все тогда творили!.. Не только немцы, – глянул он поверх Зайцева. – Мы тоже. Все. – Опять покачал головой. – Страшные дела. Хуже убийства.

– Вам почем знать?

– С убийством все просто. Мы что-то пострашнее тогда сделали, все мы. Друг с другом – русские, немцы, англичане, французы. Не убийства. Истребление, вот что мы устроили. Мы научились, что жизнь – копейка. Меньше, чем копейка. Страшное дело. – Голова свесилась над кружкой. – Ваши нынешние душегубы и бандиты подле этого сущие дети.

– Не преувеличивайте, – хмыкнул Зайцев.

– Они всего лишь преступники против общества, – возразил Кольцов. – А мы тогда, – он ткнул в сторону Зайцева папиросой, словно подыскивая слова, – нарушили закон повыше. – Папироса теперь тыкала в низкий закопченный потолок. – Повыше. Эти бедные птицы, мыши. Эти лошади… – он смял папиросу прямо об столик.

– А свинячить не обязательно! – тотчас раздался женский голос за спиной. Подавальщица волокла пустые кружки.

– Мои извинения, извинения. – Кольцов поднял руку, смахнул окурок. Твердо глядя Зайцеву в глаза, выговорил: – Я был офицером. Но не все это понимают! Мы настоящие, кто воевал. Не штабные, не воры тыловые, не генералье, которое только водку трескало. А мы. Мы все были – за революцию. За советскую власть. За новый мир, или как там теперь поется. Тот мир лечить уже было нельзя. Поздно. Только срыть до основанья. К черту. – Он махнул папиросой. И вдруг закончил: – В случае с Пряником я ничего не утверждаю. Просто клиническая картина похожа. Вот и все.

– Газ? Но откуда?

Кольцов пожал плечами.

– Это что же получается, – размышлял Зайцев вслух, – боевой отравляющий газ?..

Кольцов не дал ему закончить. Что бы ни добавляли здесь в пиво, оно уже заволокло ветеринару мозг.

– Ты тут полицай или как там, городовой, – пьяно тянул он слова. Тон стал недобрым. – Нет, не городовой – сыскарь. Да агент, короче. Вот ты, агент, концы с концами и своди. Я же тебе просто говорю, что, когда совершенно здоровая, тренированная и разработанная породная лошадь, грамотный уход и все такое… а тут такой результат на вскрытии, такие вот такие легкие… то мне на ум пришел единственный прецедент. А не нравится тебе, что я говорю, так иди. Иди совспеца ищи, с партийной линией и нужным происхождением. Он тебе наплетет получше. Иди!

На них стали коситься – не закипает ли мордобой.

Кольцова шатало.

– Иди! Ищи! Иди отсюда, если не нравится! Что стоишь смотришь? Ну, иди!

И махнул кружкой:

– Еще маленькую!

* * *

Зайцев развязал шнурки еще в коридоре. Уже темном. Светлая ночь сюда не пробивалась. Соседи спали. За какой-то дверью картофелиной по железу перекатывался храп. Зайцев толкнулся к себе в сумеречную комнату. Одновременно скинул ботинки – и включил свет.

И чуть не подпрыгнул.

Потому что на стуле подпрыгнула женщина. Она, очевидно, спала, положив голову на руки, а руки на стол.

– Гражданка, вы кто?

– Я это… Мне Прасковья Ильинишна велели дождаться… показаться… я сейчас к себе в угол пойду. Я только показаться… Как велено…

Глаза у Зайцева слипались. Может, он уже спит? Женщина нервно одернула на плечах косынку, дернула вниз полы старенькой кофточки, потом щепотью поправила подол выцветшей юбки. Она была похожа на ту, утреннюю. И не похожа. Просто тоже тощая, сообразил Зайцев, привычный к мгновенным описаниям внешности, молниеносному оттиску особых примет. За дверью кто-то кашлянул – для вида.

– А я как увидела, ты свет запалил, так и кинулась, – шепотом сообщила Паша, просунув голову. – Ну, думаю, значит, вернулся. А ты иди. В угол свой. Иди, – отпустила она тощую женщину.

– Паша, это кто? – шепотом спросил Зайцев, чувствуя некоторую дурноту – то ли от поганого пива, выпитого в компании Кольцова, то ли от усталости, то ли оттого, что сегодня толком не ел. А больше всего оттого, что утренний бред с нанятой ему кухаркой этим вопросом как бы замкнулся в рифму. Весь день был бредовым.

– У меня уже есть кухарка, – все-таки заметил он. Зайцев ценил абсурд.

– А это… Она это, того, – на миг замешалась Паша, но нашлась: – Она нянька.

Сон слетел с Зайцева.

– Паша, ты что, офонарела? Какая еще нянька?

– Жить она у меня в углу будет. А плати ей копейки, она и рада, чего? Сущие копейки.

– Ты наняла мне кухарку. А теперь – няньку?!

Зайцев почувствовал, что даже для любителя абсурда это чересчур.

– Паша, что происходит? – совершенно серьезно спросил он.

И увидел в глазах Паши что-то новое.

– Я не знаю, – просто ответила она. И добавила раздельно, с ужасом – или так только показалось ему после всех событий дня: – Я не знаю.

Зайцев махнул рукой. Завтра, все завтра. При свете дня и разума. В ответ ему махнула закрывающаяся дверь. Стащил пиджак. Соскользнули на пол брюки. Он не помнил, успел ли выпростать из сорочки руки, – повалился на бок и уснул.

Глава 3

Нагреть воду для чая или кофе – да и просто кипяток годился бы – он все равно не успевал. Зайцев пустил струю тише, попил из-под крана. Вода отдавала типичным ленинградским привкусом. Не важно, лишь бы не бурчало в желудке, пока доберется до столовки.

Выкатился из ванной, роняя капли. Очередь из соседей ответила недовольными взглядами. Хмурых, неразговорчивых по утру лиц прибавилось.

– В обход влезать – красиво? – подал голос кто-то, но больше для порядка.

– Спешу, граждане дорогие соседи, прошу извинений. Служба.

Вытираясь на ходу, Зайцев быстро прошел по коридору. Выпитая вода не помогла, есть все равно хотелось. Решил, что хлеб прихватит из комода. Сунет в карман, по дороге разберется. Оставалось только натянуть пиджак. Распахивая дверь, он сорвал с шеи полотенце. И очумело уставился. На стуле – выпрямившись, чтобы не касаться висевшего на спинке пиджака, – сидела одна из вчерашних незнакомок.

Она не охнула, не вскрикнула, не встала. Только смотрела круглыми глазами. На ее худом лице они казались огромными. Волосы в узел. Большие руки лежали на коленях, покрытых ситцевой юбкой. На плечах косынка.

– Гражданка, вам чего?

Но неизвестная гражданка не издала ни звука. Только взгляд ее стал еще более круглым, птичьим.

– А, воротился. А я думала, на службу уже убег, – сунулась позади него в дверь Паша.

По ее тону ясно было, что застал их Зайцев врасплох.

– Я проспал.

– Матрена, ну чего сидишь? На курорт приехала, что ль?

Женщина вскочила, явно не зная, куда себя девать, пролепетала: «Доброго утра», – и выкатилась вон.

– Помети здесь для начала! – крикнула ей в спину Паша. – Деревня, – с оттенком превосходства вздохнула она, – что с ней взять. Спинджак вон те уже почистила, – смягчилась она. – Она вообще чистая, аккуратная, не дура. Деревня только. Но насобачится.

Зайцев взял не понятно с какого перепуга вычищенный неизвестной Матреной спинджак.

– Паша, это кто?

– Матрена.

– Не крути давай. Что это за женщины сюда ходят?

– Они не ходят, – уклончиво ответила Паша.

– Паша?

– Я думала: ты на службу уже убег. Ты ж опаздываешь поди. А стоишь – лясы точишь.

– Паша!

– Да и я опаздываю! Некогда мне! Ты милиция, тебе ничего не будет. А меня со службы выкинут. Ай, молодец!

– Ну?

– Нянька – которая Матрена. А вторая – кухарка, – спокойно объяснила Паша. Зайцева опять охватило ощущение легкого бреда. Он попытался соорудить некое подобие логической заслонки:

– Родственницы твои?

Паша отводила глаза.

– Не. Но ты это, ничего… Они честные. Спать обе у меня будут, угол отгорожу, – поспешила она успокоить. – Да ты не того! Они дешево берут.

Зайцев почувствовал, что у него начало покалывать в виске. Мысли его сейчас были совсем далеко. С таким же успехом Паша могла говорить о жирафах, рифмах раннего Пушкина и открытии атома.

Выяснять времени все равно не было.

– Паша, мне не нужна кухарка. И нянька тем более.

Но Паша не отставала, топала за ним, гудя:

– Она горняшкой может!

– Не нужна!

– Денег жалко? – прищурилась Паша, изобразив презрение.

– Паша, ты сама слышишь, что несешь? У меня нет еды, чтобы готовить. У меня нет…

– Они аккуратные! – крикнула Паша ему вслед и, видя, что ее все равно никто, кроме любопытных соседей, слушать сейчас не станет, пробормотала сама себе: – На вид. Хоть и деревня.

Зайцев махнул рукой. Вечером выставит этих баб, кем бы они ни были. Выбежал из квартиры.

И только уже на набережной вспомнил, что забыл захватить с собой кусок хлеба.

* * *

В трамвае их притиснули друг к другу. Оба сидели как-то слишком прямо, глядя перед собой. Крачкин, со своим всегдашним саквояжем на коленях, вздергивал брови на висках, как бы говоря: «Н-да, в такой вот компании еду».

Компания была представлена юношей в круглых очках, он сидел впритык к Крачкину. Над очками торчал мальчишеский хохолок, придававший хозяину отдаленное сходство со знаменитым композитором Шостаковичем. На коленях юноша, продев пальцы под матерчатую ручку, придерживал ящик, выкрашенный защитного цвета краской.

Зайцев стоял напротив них в проходе, уцепившись за кожаную петлю. На приглашающие к разговору гримасы Крачкина не отвечал. Его беспокоила утренняя сцена. Паша несла бред, но бред последовательный. А хуже всего – при этом виляла и финтила. Зайцев припомнил ее слова хорошенько. Соединил «честные», «деревня», «в углу», «не родственницы» с увиливающим взглядом (особенно ему не понравилось слово «честные»). И пришел к одному возможному толкованию: женщины были то ли странницами, то ли кликушами. Паша ударилась в религию. Если точнее, в какую-то секту.

Вывод его не порадовал.

Видя, что его пантомиму игнорируют, Крачкин наклонился к Зайцеву через проход.

– А этот твой бойскаут, – начал он.

Но тотчас между ними вдвинулась задастая женщина в жакетке, и Крачкину пришлось снова откинуться назад. Женщина смерила обоих требовательным взглядом. Крачкин снова застыл со своей мефистофельской гримасой: «…и ничего во всей природе благословить он не хотел». А «бойскаут» поспешно вскочил, уступая жакетке место. Корма у той явно превышала размерами щель, благородно освобожденную тощим мальчишеским задом. Но не побрезговала – втиснулась. Крачкин недовольно подобрался, покрепче прижал к себе саквояж. Юноша перегнулся под тяжестью своего ящика.

Зайцев приметил угол скамейки – показал «бойскауту».

– Ставьте чемоданчик ваш сюда. А я придержу.

Тот послушался.

– С багажными местами на заднюю площадку! – тотчас подала голос кондукторша. На пологой ее груди подпрыгивали бусы – рулончики билетов на шнурке.

– Разберемся, мамаша, – коротко крикнул Зайцев. Инстинкт, отточенный в многочисленных ссорах с пассажирами, подсказал кондукторше, что лучше заткнуться. Она что-то проворчала, но и только.

Крачкин смотрел на обоих снизу вверх, но юношу при этом игнорировал.

– Этот твой бойскаут…

– Крачкин, не юродствуй.

– Да? А кто? – не внял призыву Крачкин. Зайцев терпеливо повторил:

– Он член Осоавиахима, специалист, между прочим.

– А это разве не бойскауты, по-старому говоря? – уперся Крачкин.

«Бойскаут» висел всем тощим телом, уцепившись за кожаную петлю. То ли делал вид, что глядит в нечистое окно и не слышит. То ли обидные слова Крачкина и правда тонули в позвякивании и дребезжании трамвая.

– Ты, Крачкин, отжившие понятия брось. Это тебе не игрушки в казаки-разбойники, а Общество содействия авиации и химической чего-то там. Будущий ценный резерв Красной армии.

Но тут уж перебил Крачкин:

– А выглядит как…

Зайцев не поддался.

– И студент-химик по совместительству.

– Вот и я о том же: молодо больно выглядит, – проворчал Крачкин. – Тот еще специалист, поди. А ты сразу: отжившие понятия.

– Крачкин, ты что, ревнуешь?

Крачкин не ответил. Не пошутил, как бывало. Не отпустил философский афоризм, как раньше. Теперь все было между ними иначе. Теперь Крачкин помнил о стеклянной стене между ними. И хотя Зайцев сам о ней помнил, все же почувствовал горький укол.

На Марата, подхватив багаж и несколько раз заехав углами по ногам пассажирам, сошли.

Потом шли дворами. Неизвестно, почему так построили, но конюшни Семеновского ипподрома располагались не при самом ипподроме, а на задах улицы Марата.

Зайцев чувствовал, как страшно бухает его сердце. Он трепался с Крачкиным, ждал со всеми трамвая, ехал в трамвае. Но на самом деле – спешил, так заняло его это дело. Он бежал бы всю дорогу до конюшен, если бы не знал, что этим события все равно не ускоришь.

– Шевелись же побыстрее, Крачкин, – не выдержал он.

– Пожар, что ли? – Мефистофельские морщины приподнялись.

В конюшне «бойскаут» поставил ящик на чисто выметенный пол, раздвинул ему челюсти. Звякнули в своих гнездах пробирки, пузырьки, какие-то стеклянные палочки.

– Мы что тут ищем? – забрюзжал Крачкин.

– Вчерашний день, – непочтительно ответил Зайцев.

– Оно и видно. – Крачкин вынул из кармана примятую пачку папирос и отошел к двери. – Найдешь – сообщи телеграммой.

Коридор был наполнен светом, в обе стороны – стойла. От солнца ложились косые параллелепипеды света, в которых вилась пыль.

Работник в куртке показал им стойло.

– Вот здесь он, значит, содержался. Как привезли, так и содержался. Пряник-то.

Он не спешил уходить. С любопытством глядел на всех троих.

– Спасибо, – проскрипел Крачкин так, что работник конюшни тотчас пробормотал:

– Так я снаружи. Покричите, если что.

И исчез.

В пустом стойле висела на гвозде синяя попона.

Зайцев втянул воздух. Пахло потом, человеческим и лошадиным. Пахло навозом. Запах казался удивительно благородным. Зайцев тянул ноздрями. Но больше не пахло ничем.

Может, именно в этом и смысл – что противник не сразу понимает, что сейчас произойдет? Оружие невидимое, неслышимое, не осязаемое до тех пор, пока пораженные солдаты не зальются слезами, не начнут валиться, хватаясь за горло, – так, во всяком случае, вообразил себе Зайцев. И тотчас себя одернул: нет. Не так. Если Пряника отравили газом, то сделали это незаметно. Даже опытный Жемчужный не заметил, что с лошадью неладно.

Нет, что-то здесь не сходится.

Запахло табаком.

Крачкин стоял в дверях – пускал дым наружу. Но пахучие клубы все равно втягивало обратно.

Хохолок наклонился над стеклянно поблескивающими внутренностями ящика.

– Товарищ, вы бы поскорее, – не выдержал Зайцев.

– Да вы не волнуйтесь, товарищ следователь. Даже маленькой концентрации газа достаточно для реакции.

В словах слышалась гордость удивительными свойствами газа и силой современной химии.

Юноша встряхнул пробирку, подождал, показал Зайцеву. Секунда показалась ему вечной. Юноша пояснил:

– Чисто.

Взял другую, вынул резиновую пробку. Зайцев уловил резкую вонь аммиака.

– Вася, мы зачем здесь груши околачиваем? – подал недовольный голос Крачкин. – Это что, место преступления?

Юноша поднял смоченный ватный клочок. Он ждал.

Крачкин не унимался:

– Так если место преступления, то поздравляю: все уже затоптали и захватали. А некоторые даже вон подмели и кое-где помыли, – кивнул он в ту сторону, куда скрылся работник. Там же в углу стояли метла, железный совок для навоза и ведро, на бортике которого висела влажная тряпка. – Пока некоторые опомнились, – добавил Крачкин.

Зайцев не ответил.

Юноша показал: ничего.

– А могли проветрить? – спросил его Зайцев. Он только сейчас понял, насколько не готов был к неудаче. Тот пожал плечами.

– Могли. Но выветрить совсем – очень трудно.

Зайцев подумал: да и в конюшне в день состязаний все время толклись люди. И лошади! Другие участники бегов, с ними-то ничего не случилось. Или не случилось – пока?

По конюшне гулял сквозняк.

– А через какое время проявляются симптомы газового отравления?

– Смотря чего и смотря по дозе.

– Доза, скажем, смертельная.

– Тогда смотря что за газ.

Зайцев огляделся еще раз. Солидных дверей между стойлами нет, значит, все лошади получили бы примерно такую же дозу, что и Пряник. Того же самого газа. И лошади, и люди. Наездники, работники – много кто.

Он вспомнил рассказ Кольцова об атаке под Браиловичами: лошади пали все. Не только лошади – мыши, птицы.

Да из больниц бы уже начали обрывать телефоны.

Юноша отряхнул коленки. Запер чемоданчик. Стеклышки глядели на Зайцева: взгляд серьезный, ждет распоряжений.

– Хорошо. Давайте так вопрос поставим. Есть ряд отравляющих газов, они на вооружении до сих пор…

– Хлор, фосген, фосфор, – прилежно начал перечислять осоавиахимовец. Зайцев кивнул, не дав договорить:

– И у каждого есть своя смертельная доза. Так вот, возьмем все эти вещества. Сколько часов должно пройти после вдыхания, пока симптомы проявятся?

– Симптомы?

– Максимум часов.

Юноша надул щеки. Подсчитывал в уме.

– Газ-чемпион? – переспросил он.

– Вроде. Убийца-чемпион.

– А кого убили? – сразу заинтересовался юноша.

– Это я так, для красного словца.

– Ага, общее поражающее действие…

– Ага.

– Два-четыре часа в среднем. Иногда пятнадцать. Иногда сутки.

Сутки! Сердце у Зайцева оборвалось. После гибели Пряника прошло уже больше суток. Газ мог выветриться окончательно.

– И что, отравленный человек может ходить и сутки ничего не замечать?

– Ну если большой человек… – обвел руками студент.

Очень большой. Размером с лошадь.

Он думал одно: опоздали, упустили. Улетучилось орудие убийства. Убийца испарился.

– Покашливать немного будет, – обнадежил юноша.

Покашливал ли Пряник? Лошади вообще кашляют?

– Вася, что? – окликнул его на выходе Крачкин.

Но все понял сам. Промах. Ремиз.

– Тогда я обратно на Гороховую. Адье.

Зайцев смотрел на удалявшуюся фигуру – на ходу Крачкин помахивал саквояжем. Даже со спины было видно, что он раздражен пустой поездкой. И предвкушает расспросы. И свой ответ: «Обосрался товарищ Зайцев».

Наплевать.

Зайцев чувствовал все то же нервное биение сердца – пульс погони. Вот только за кем? Неужели упустил?

Обернулся на звук шагов. Ящик с реактивами уже висел у студента на ремне через плечо.

– Был рад познакомиться, – протянул он свободную руку.

– Погодите, – бросил Зайцев. – Минутку здесь постойте.

Он рванулся туда, где стояли метла и ведро.

– Товарищ! Товарищ!

Работник вынырнул на него уж слишком быстро. Ясно, что околачивался поблизости – не терпелось сунуть нос.

– Да, товарищ милиционер? – А глазки шарили за спиной у Зайцева: что там?

– Вот вы сказали: Пряник, как его сюда привезли…

Тот с готовностью закивал.

– Откуда привезли?

* * *

Телефон в конюшне был допотопный, а линия – старая. В трубке икало и трещало. Но, казалось, помехи оттого, что на другом конце у директора ипподрома взмокли руки и пот, вернее страх, проел изоляцию. Голос директора он проел, во всяком случае. Зайцеву не нужно было видеть собеседника, чтобы дорисовать остальное: налившуюся красным лысину, трясущееся лицо, пятна пота под мышками, панику в глазах.

«Ох, Юрка, проверить бы вам игровую бухгалтерию, ох проверить бы, – думал, слушая, он.

А директор лепетал, стараясь говорить гладко, спокойно, голосом ответственного работника, у которого проверять нечего:

– Что лошади делают? Перед заездом? Проминаются, разогреваются.

– Товарищ, – нехорошим голосом сказал Зайцев.

– Едут в Ленинград, – растерянно, чуть ли не с вопросом предположил директор.

Зайцев внутренне собрался. Его напряжение уловил жулик-директор. В голосе зазвенело больше уверенности – радостной уверенности пса, который наконец понял, чего от него хотят: – Чистая правда. За сутки до забега Пряника привезли из колхоза.

– На какой вокзал?

– Из Тулы ехал, то есть. Тульское, то есть. Московское, в смысле, направление. Московский вокзал. Московский! – объяснял директор. Теперь в голосе явно было облегчение: мильтон взял след в сторону, пронесло.

«Ну, Юрка, твой клиент», – подумал Зайцев и, не поблагодарив, не попрощавшись, дернул вниз рычаг.

Попросил соединить его с Московским вокзалом.

* * *

Сутки! Которые с каждой минутой все больше переваливали во вторые. Зайцеву казалось, он физически чувствует, как газ улетучивается. Фосфор? Фосген? Хлор? И скоро на этот вопрос ответа не будет – ни следа.

Ему казалось уже, что никакой это не отравляющий газ, а кислород. И что улетучивается он из его собственных легких. В горле першило. Во рту появился привкус металла.

– Что? – Зайцев обернулся, не сбавляя шага. Но вынужден был остановиться. Подождал. Запыхавшийся осоавиахимовец нагнал его. Дышал тяжело, очки запотели изнутри, мальчишеское лицо раскраснелось.

– Не бегите так, – повторил он.

– Вы что, физкультурные нормы там, в Осоавиахиме, не сдаете, что ли? Давай, экспертиза, не отставай.

В здании вокзала пришлось все же сбавить: сновали с котомками, чемоданами, узлами, изредка с букетами. И все словно сговорились соваться под ноги именно ему. «Живее, м-м-мамаша», – мычал Зайцев, лавируя. Он словно плыл, работая локтями, по людскому морю. На него покосился юный с виду постовой: человеческое тело, двигавшееся не в ритме толпы, – не карманник ли, не чемоданный вор, который удирает? Мысленно отнес Зайцева в категорию опаздывающих на поезд и отвернулся. Правильно, похвалил его Зайцев: карманники не бегают, чемоданные воры выступают неспешной походкой законных владельцев багажа.