Текст книги "Укрощение красного коня"

Дежурный по вокзалу уже вышел к ним навстречу, стоял в гулком зале ожидания. Завидев в море голов форменную фуражку, Зайцев направился к нему. Юноша-химик поспевал рысцой, придерживая на боку свой ящик.

Дежурный важно повел их мимо загородных платформ туда, где на запасных путях стояли товарные вагоны.

Зайцев вдруг резко обернулся. Тот же инстинкт, что у постового в зале прибытия, мгновенно указал ему троих, движущихся не в ритме толпы. С виду все выглядело невинно. Можно подумать, три товарища. Все трое в кепках. Только у того, что посредине, безумные растерянные глаза и несколько ватный шаг. Зайцев поймал этот ошалелый взгляд. И его тотчас отсекли, оттолкнули своими оловянными буркалами молодцы по бокам.

Он все понял: арестованный. Уже, считай, вредитель, враг народа. Только он сам еще и надеется, что ошибка, все образуется, разберутся. Арестованный и два конвоира. Взяли тихо. Выдернули внезапно. Как они умеют. Как его возьмут. Если только не… Осоавиахимовец проследил за взглядом следователя, но ничего особенного не увидел, только трое приятелей шли рядком поодаль. Все трое в кепках, обычные ленинградцы.

Троица растворилась в вокзальной толпе. А Зайцев все смотрел им вслед.

– Сюда, товарищ следователь, – позвал дежурный и, крякнув, спрыгнул с края платформы на пахнущую мазутом черно-жирную землю.

– Здорово, – не сдержал восхищения Зайцев. – Порядок у вас, гляжу, образцовый.

По документам быстро установили и состав, которым Пряник прибыл в Ленинград, и даже вагон. Номер запасного пути, куда оттащили вагон, само собой, тоже.

– А то, – сурово отозвался дежурный. Усы у него были табачного цвета. Старый питерский железнодорожник, еще небось помнит забастовки. – Груз живой, ценный.

Он отпер.

– Вы всегда вагоны запираете?

– Без замков нынче никак. Отвернешься – беспризорники сразу набьются. Или голь какая ночевать залезет.

Зайцев мысленно возблагодарил и беспризорников, и голь: вагон стоял запертым с той минуты, как вывели знаменитого жеребца-пассажира в синей попоне.

– Купе первого класса. Коняга ваш ехал, как царь.

Зайцев смотрел в полумрак вагона. Сердце забилось – идеально замкнутое пространство. Солнечный свет проникал сквозь щели. Щелей было немного: столыпинская постройка. Ноздри уловили лишь слабый запах прелого сена. Похоже, здесь тоже чисто. Сердце замерло.

– Полезете, товарищ агент? Или как?

– Полезай, экспертиза, – с напускной веселостью Зайцев хлопнул осоавиахимовца по спине. Тот сперва приподнял и стукнул на пол вагона свой ящик. Задрал ногу в слишком короткой штанине. Дежурный, глядя на раскорячившуюся фигуру, сперва хмыкнул, потом подставил под ступню руки замком, дал опору – втолкнул наверх. Юноша, барахтаясь, завалился на живот. Встал, снял, вытер пальцами очки. Надел, поправил.

Только легкий запах сена да обычные запахи железной дороги. Пусто, пусто – и без всякой пробы воздуха знал Зайцев. А чего он ждал?

Кольцов ошибся. Память играет шутки, особенно память пьяницы.

Или не ошибся? Если не ошибся, то, может, и другой поворот событий. Предположим… Зайцев рассеянно глядел на чахлые травинки, пробивавшиеся из-под гравия, из-под отравленной мазутом и маслом земли. Предположим, поезд идет откуда-то из-под Тулы. Сквозь него проходит облако газа. Вагоны все товарные, только один пассажир – живой. «Капля никотина убивает лошадь» – вспомнилось некстати. Откуда там в поле боевой газ? А шут его знает.

Всему есть простые объяснения, с горечью поражения думал он. Войсковые учения. Облако отравы ветром отнесло к путям. Несчастный случай. Ничего уголовного. Что и требовалось доказать. Как доказать? Позвонить в расположенные вблизи войсковые части. Связаться с местными метеорологами.

– Товарищ следователь! – оборвал его мысли звонкий мальчишеский голос. Зайцев даже не сразу понял чей – такой звонкий.

Обернулся. В проеме вагонной двери блеснули очки имени знаменитого композитора Шостаковича. Топорщился хохолок. В победно поднятой руке юноша держал клочок ваты.

* * *

Потом ждали машину с Крачкиным. Дежурный ушел ее встречать.

– А это точно? – все-таки спросил он у осоавиахимовца.

– Химия – точная наука, – с достоинством отчеканил тот.

– Чудно, чудно.

Крачкин еще только подходил к ним со своим саквояжем, а Зайцев понял: цирковой номер «обосрался товарищ Зайцев» Крачкин в угрозыске уже успел исполнить. Поспешил, ухмыльнулся Зайцев.

Теперь – собирать пальчики. Поднимать прилипшие волоски. Собирать все, что может оказаться уликой.

В кабинет Коптельцева он добрался только к вечеру.

– Фосген? – только и спросил начальник угрозыска. Сюрприз – без сочувствия разглядывал Зайцев его наморщенный лоб, вмиг обвисшие рыхлые щеки. Сюрприз был неприятным. Фосген – боевое отравляющее вещество. В самом центре Ленинграда. Да еще и на объекте повышенной значимости – на вокзале.

Мысль о шпионах и диверсантах прыгала в голову сама собой. И что хуже всего – выглядела прочно. Зайцев видел, как лихорадочно соображает сейчас Коптельцев. Блеск черных глазок выдавал сложные служебно-административные перерасчеты, которыми тотчас занялся ум начальника угрозыска, бывшего чина из ГПУ. А впрочем, теперь уже, как оказалось, после вливания милиции в политический сыск, чина ГПУ опять действующего.

Челюсти Коптельцева раздвинулись, щеки дрогнули:

– Ошибки быть не может?

– Химия – точная наука, – не без удовольствия повторил слова своего «эксперта» Зайцев. – Эта дрянь проявляет себя от контакта всего-навсего с обычным аммиаком.

Белая пухлая рука дернулась к телефону.

– Ладно.

Но притормозила.

– Не трепись об этом.

Зайцев понял, что разговор окончен. Сел на стул. Коптельцев уставился на него ожидаемо полоумным взглядом.

Зайцев старался глядеть в ответ особенно ясно.

– Следующие розыскные действия… – начал он на том же голубом глазу. Он наслаждался.

– Тут тебе не уголовщина, – перебил Коптельцев, – тут военной диверсией пахнет. Диверсию обнаружил – хвалю. Следующие розыскные действия предпримут соответствующие органы.

Но взгляд Зайцева сделался еще более ясным, еще более открытым, если такое было возможно. На губах уже начинала цвести улыбка старательного идиота.

– Вполне себе уголовщина.

– Что? – не понял Коптельцев.

– Советский гражданин, гражданин Жемчужный убит, – с жаром заговорил Зайцев. Кое-что приметил, научился на комсомольских собраниях у Розановой, и даже глядеть старался, как она. – И расследовать его убийство – прямая задача уголовного розыска.

Послал Коптельцеву особенно ясный взгляд.

«Может, это Медведь меня прикрывает?» Медведь был начальником ленинградского ГПУ.

Коптельцев только клацнул челюстью – но матерное слово проглотил.

«У, похоже, и не Медведь. Выше бери. Кто же тогда?»

– Это несчастный случай, насколько мне помнится, – пробурчал Коптельцев.

«А ручкой-то к трубочке все тянется, – холодно отметил Зайцев. – Дельце-то перекинуть подальше от себя и ручки умыть. Шалишь. Не выйдет».

– Не похоже, – возразил он начальнику тем же простодушным тоном. – Уж больно газ своеобразный выбран.

– Много ты знаешь.

Зайцев вытянул ноги.

– Мне товарищи из Осоавиахима лекцию целую практически прочли. Да я и сам запах сразу почувствовал, как только вагон открыли. Пахло старым сеном. Но именно что не сеном! Это запах фосгена. И выбран был фосген поэтому. Подозрений запашок не вызовет. Это не хлор, который любая домохозяйка учует. Запах старого сена никого не насторожит там, где есть лошади. Потому убийца и распылил яд в вагоне. Рассчитывал, что до самого забега никто ничего не заподозрит. Ну, кашлянул конь, может, раз-другой… Ведь даже и наездник не заподозрил.

Коптельцев нахмурился.

– Интересно. Только диверсию это не отменяет.

– И уголовное преступление не отменяет.

Черные глазки-буравчики впились в Зайцева. Он выдержал взгляд.

– Хрень, – все же сказал Коптельцев. – Если кому-то понадобилось пришить жокея…

– Наездника, – уже издеваясь, поправил Зайцев. – Жокеи – это когда верхом скачут. А когда рысаки в упряжке, то наездники.

Он, конечно, не стал уточнять, что эту тонкую разницу ему самому объяснили совсем недавно.

– Жокея, наездника – если бы Жемчужного хотели пришить, то по башке бы тюкнули. Или ножичком пырнули, – развивал мысль Коптельцев. – Или в бутыль ему марафет подсыпали. Никогда не поверю, чтобы Жемчужный этот не кирял.

Здесь начальник угрозыска глядел в корень. «Печень, умеренно пораженная алкоголем», – написал эксперт в отчете о вскрытии наездника.

– Но чтобы с боевым газом чудить… Не верю, – заключил он фразой знаменитого театрального режиссера Станиславского. – Бандиты, они не большого ума граждане. Или жучки там всякие, которые вокруг жокеев толкутся.

– Товарищ Жемчужный не жокей.

Зайцев встал.

Коптельцев глянул на него беспокойно.

– А наездник, – опять поправил Зайцев. – Причем только в свободное от службы время. А служил он инструктором Высших кавалерийских курсов. Что-то мне подсказывает, что кавалерия со свойствами фосгена знакома лучше, чем со свойствами марафета. А ты звони. Если хочешь.

И повернулся к Коптельцеву спиной.

Он еще успел заметить, как белая рука дернулась к телефону – да так и распласталась морской звездой на полпути.

* * *

Когда Зайцев отпер дверь, квартира, как обычно, была темна. Он заглянул на кухню. В кухне стояла светлая ночь. Еще светлей она казалась от развешанного на веревках белья. Зайцев на всякий случай щелкнул выключателем и тотчас погасил желтую лампочку. Сектанток-странниц, «кухарки» да «няньки», в кухне видно не было.

С кем бы ни связалась Паша, устало подумал он, мозги ей еще не полностью отшибло: она была осторожна. Не сверкала своим новым hobby перед соседями.

В комнате он повесил пиджак («спинджак») на стул, бросил кепку на стол. Сел на кровать. Раздеваться не стал. Быть арестованным и голым не хотелось. Одеваться, прыгая на одной ноге, попадая другой в штанину, – перед оловянными буркалами гэпэушных молодцов? Нет, увольте.

Расстегнул только ворот рубахи и повалился на бок.

Глава 4

Зайцев увидел за окном серенькое, влажное утро. Потом ощутил тесноту одежды, в которой проспал всю ночь. И только потом понял, что проснулся сам, а не был разбужен требовательным стуком в дверь.

Никто за ним не пришел.

За окном слышалось: шкряб, шкряб… Паша уже мела тротуар своей колючей метлой.

Не в эту, по крайней мере, ночь.

* * *

– На Шпалерной, – объяснила телефонная трубка. – Казармы.

От слова «Шпалерная» у Зайцева во рту появился мерзкий привкус, а перед глазами – кислый зелено-коричневый цвет тюремных коридоров. Их цвет, неровную поверхность – «Лицом к стене!» – он хорошо изучил.

Можно всю жизнь жить в Ленинграде и не бывать, скажем, на Загородном проспекте. Обычно люди снуют по одним и тем же маршрутам каждый день. И хотя по вызовам бригада моталась по всему городу, на Шпалерной Зайцев не был с того самого дня, вернее ночи, когда его вывезли из тюрьмы ГПУ в теплом, кожей и бензином пахнущем брюхе черного «форда». Уже не арестованного, но еще непонятно кого.

– Знаю, где это. Ага. – Он повесил трубку.

А еще на Шпалерной помимо тюрьмы ГПУ, как выяснилось, помещался ККУКС. Курсы усовершенствования командного состава. В одной из трех К содержалось указание на то, что курсы эти были кавалерийские, но может, что красноармейские. В прошлой своей – императорской – жизни ККУКС был Высшей офицерской школой.

* * *

Он удивился, что Розанова отвела глаза. Вообще-то ее ничем было не пробить, даже если бы свой вопрос Зайцев задал, стоя перед ней совершенно голым. А тут – скосилась в угол, откуда на обоих добродушно посматривал гипсовый Ленин.

– Да я ничего, вовсе не настаиваю, – тут же пошел Зайцев на попятную. Загонять Розанову в угол было нельзя, даже в такой, задрапированный красной тканью и с бюстом Ленина. – Я просто сигнализирую: томится хороший работник, перспективный кадр, комсомолец. Без настоящей работы.

– Мы разберемся, товарищ Зайцев. Спасибо за сигнал.

«Интересно, говорила она уже с Коптельцевым? Или с кем?» – беспокойно думал он, сбегая по лестнице. Все это было как-то не похоже на обычную Розанову, от которой Коптельцев прятался. Даже Крачкин при ней терял свою ироническую броню и начинал визжать тенорком: «Натравили на меня комсомольцев!»

* * *

Бывшие Аракчеевские казармы ничуть не изменились со времен господ офицеров, разве что обветшали. Да мало какие старые фасады в Ленинграде блистали свежим ремонтом.

Длинное приземистое здание с рядом мелких узких окошек тянулось до самого Смольного собора. Зайцев, щурясь, залюбовался на ходу. Золотые луковицы-купола на нарядных голубых башенках плыли вдалеке. Распогодилось, и казалось, башенки собора были отлиты из того же материала, что солнечное и чистое майское небо, а купола – из обрезков, после того как выкроили солнце.

Здание казарм было импозантным по-своему. Простое, прямое – каменная идея дисциплины. На ум сразу шли слова «муштра», «во фрунт» и «шпицрутены». Сюда так и просилась полосатая будка павловских или николаевских времен. Над воротами виднелся след сбитого после революции рельефа – двуглавого императорского орла. Румяным кирпичным цветом и распластанным силуэтом след походил на цыпленка табака из ресторана гостиницы «Европейская».

Зайцев шагнул в ворота. В арке тускло блеснул штык. Часовой был не по-городскому румяный. Деревенское пополнение, сделал вывод Зайцев, пока тот внимательно изучал удостоверение. Часовой оказался молодцеватым, но бестолковым. Путано объяснил, как пройти к «командиру». Зайцев все равно поблагодарил.

Объяснения тут же улетучились из головы.

Он пошел на несомненно лошадиный запах. И вскоре очутился под высокой крышей – огромное гулкое пространство было полно света, вливавшегося сквозь частые окна в ряд. От неяркого северного солнца здесь умудрились получить все, что оно могло дать, и даже чуть больше.

Зайцев остановился у барьера. Занятия шли полным ходом. Отскакивало гулкое эхо коротких приказов, токанье копыт, наоборот, мягко тонуло. Сам манеж был не как в цирке, круглым, а прямоугольным. Внутри него, взрывая копытами сухие фонтанчики, вычерчивала круги лошадь. Потное лицо седока было нахмурено, ремешок фуражки туго перетягивал сведенную челюсть, работали локти. Центром этого часового механизма был худощавый немолодой усач. От него к наезднику, как пуповина от матери к младенцу, тянулась длинная веревка. Тонкий стан и широкие галифе придавали фигуре сходство с рюмкой.

Лошадь сбилась и явно замешкалась, выбирая, с какой ноги начать.

– Кретин! – не сдержался рюмочного вида господин. Что офицер из старых, это Зайцев понял сразу. Даже если бы тот пошел чесать отборной матерной бранью.

Зайцев тихо зашел в тень, облокотился на барьер и принялся наблюдать.

Хорош был ездок или нет, этого Зайцев понять не мог. Но инструктор с ним в любом случае не церемонился, это точно. По знаку усача ездок осадил. Конь встал как вкопанный, только вздувались бока да косил налившийся кровью глаз. Инструктор подошел к потной шее животного. Что он говорил, было не расслышать. Зато было видно, что лицо наездника налилось краской, а челюсти недовольно сжались.

Зайцев услышал позади легкий звук кремня.

Обернулся. Человек прикурил, выпустил дым и, облокотившись, спокойно встал рядом. Зайцев успел разглядеть офицерский воротничок. Почувствовал запах одеколона и помады для волос.

Инструктор со всей силы хлопнул коня по крупу, так что тот потрусил с рассерженным седоком к выходу. Инструктор не обернулся, гаркнул что-то в сторону темных ворот. В проеме тотчас показался новый всадник.

– Он носит корсет, наш дорогой товарищ Артемов, – сказал саркастически голос. Папироса показала в сторону манежа.

Зайцев позволил себе посмотреть на собеседника прямо. Крестьянское широкое лицо, примерно одних с ним, Зайцевым, лет. Располагающее, можно сказать. Портили его только углы тонких губ, оттянутые книзу, – нечто нервное, раздраженное, брюзгливое. От помады или полумрака волосы казались темнее. Уголки оттянулись еще больше, показав улыбку.

– Разумеется, военная тайна.

Зайцев не клюнул, спросил серьезным тоном.

– Корсет – по медицинским показаниям?

Тот хмыкнул.

– Я подумал: с лошади упал, может, – пояснил Зайцев. Если выражение губ его не обмануло, этому собеседнику следовал интеллектуальный аванс. Пусть почувствует превосходство: порисуется, поговорит. Чем больше люди говорят, тем больше выбалтывают.

– Разве только на голову.

Зайцев кивнул на манеж:

– Артемов этот. Старый кадр?

– Ну, – подтвердил тонкогубый. – Пережиток царизма. Потом, конечно, перековался и примкнул к Красной армии. Но сначала все как полагается: имение, кресты, государю императору ура.

– А кресты-то боевые? – поинтересовался Зайцев.

Собеседник впервые глянул на него с интересом.

– А вы из газеты?

«Значит, боевые», – удовлетворенно отметил Зайцев.

– Ага, «Новости навоза». Что, похож?

– Черт вас, гражданских, разберет.

– Зайцев. – Протянул руку, почувствовал в ответ спокойное теплое пожатие.

– Кренделев.

Он явно хотел спросить, кто же Зайцев такой, но на манеже затянутый в корсет инструктор вдруг заорал:

– Товарищ курсист! Вам, наверное, на другие курсы поступать следовало. В Смольный институт благородных девиц по соседству. Ах, только его давно закрыли, и поэтому вы попали сюда.

– Хорек, – резюмировал любитель парфюмерии.

– Просто старается научить, требует, это тоже метод, – миролюбиво возразил Зайцев. – Вы, в конце концов, мужики взрослые, а не институтки смольнинские.

«Давай же, тяпни в ответ», – подумал. И не ошибся.

Кренделев раздраженно дернулся.

– Учить? Чему тут учить? В цирке выступать? Чудеса джигитовки снова на арене!.. Здесь не салаги, между прочим, а боевые офицеры. Лучшие буденновские и примаковские бойцы, гражданскую прошли. Их учить? Да пасть ему свою дворянскую разевать на простых, вот что ему нравится. Там-то, – он кивнул на стены, подразумевая город за ними, – ему хвост прижали. Происхождение, понимаете, неудобное. А здесь он развернулся.

Он щелчком пульнул окурок под ноги, затоптал.

Зайцев невольно проводил взглядом окурок. Что-то в этом жесте ему не понравилось. Что-то было не так.

– А вы у Примакова, стало быть, служили?

– У Буденного.

В голосе слышалась сдержанная гордость. Зайцев ответил уважительной гримасой.

Инструктора Артемова отвлекло что-то поодаль, за воротами, Зайцеву отсюда было не видно.

– Да попону же на нее надень, остолоп!

– Нет уже попон, – отозвался из полумрака голос, видно, там были конюшни.

– Кр-р-ретины, – прорычал из глубины грудной клетки инструктор и снова занялся часовым механизмом манежа – лошадью и ее всадником. – Арш! Арш!

– Я вообще хотел товарища Жемчужного повидать.

– Ха!

– Он сегодня выходной? – притворился Зайцев.

– Он теперь всегда выходной. На том свете если только повидаться.

– Ну и ну. – Зайцев постарался выглядеть озадаченным. – Это как-то внезапно. И давно?

– В ящик-то сыграл? Вы, я вижу, тот еще ему дружок.

Зайцев несколько мгновений слушал токанье копыт, приглушенное песком.

– Вообще-то я с товарищем Жемчужным не был знаком.

– Не много потеряли. Этот, – Кренделев кивнул в сторону манежа, – в сравнении с Жемчужным душевнейший мужик, отец солдатам. А Жемчужный… С такой фамилией только куплеты в оперетте петь. Наверняка ведь никакой он был и не Жемчужный вовсе.

– А кто?

– А черт знает, какая разница. Гнидоватый товарищ.

– Что-то вы не больно профессоров своих…

– Не всех, не всех, – быстро перебил Кренделев. – Не я один.

– Это за что же такая нелюбовь?

– Нелюбовь, – хмыкнул Кренделев. – Словечки подбираете тоже. Будто жестокий романс.

Зайцев не стал спорить.

– Фамилия, согласен, дурацкая. Но не за фамилию же?

– Товарищ! – позвал запыхавшийся голос. Оба обернулись одновременно. У молодого человека был адъютантский вид.

– Это ведь вы из уголовного розыска?

Зайцев мгновенно глянул на Кренделева, но не успел уловить перемену. Испуг? Растерянность? Тревога? Видел только курносый профиль.

– Да. А что?

– Что же вы нас так подводите? – посетовал адъютант, очевидно уже получивший нагоняй. – Вас часовой направил куда следует. Как пройти к товарищу Баторскому – объяснил. А вы где?

– Заблудился, – развел руками Зайцев. Имени Баторского, начальника ККУКСа, часовой даже не упомянул.

– Следуйте за мной, – недовольно бросил адъютант.

* * *

Сухое лицо Михаила Александровича Баторского из-за оттопыренных ушей казалось еще более треугольным. Согласно последней моде советского начальства, матово блестел бритый череп. Растительность, согласно этой моде, полагалось разводить под носом. Усы товарища Баторского были великолепны. Они наводили на банальный, но верный вывод: кавалерист.

Усы и глаза, пронзительные, светло-зеленые, полные мысли, – вот что сразу приковывало взгляд, а также не оставляло сомнений в происхождении начальника ККУКСа. Михаилу Александровичу Баторскому не требовалось дворянских грамот и офицерских золотых погон – его лицо, подпертое воротничком с ромбами, говорило само за себя. Ромбы – советская карьера его была успешной. Зайцев вспомнил Кольцова: «Мы, настоящие боевые, с самого начала были за революцию».

– А разве… – Баторский сцепил пальцы перед собой. Стол перед ним был пуст. Только телефон, и больше ничего. – Разве это не несчастный случай?

Зайцев чуть передвинул свой стул: солнце било в глаза. Штор на окне не было. Весь кабинет казался каким-то слишком голым. Зайцев мельком оглядел стены – ни грамот, ни сувениров, ни фотографий.

Видимо, товарищ Баторский отличался спартанскими вкусами.

– Мой вопрос с обстоятельствами гибели товарища Жемчужного никак не связан. Пока.

– И все-таки уголовный розыск ими занимается.

– Вы вроде как не удивляетесь.

Зайцев все ждал этого жеста, и Баторский его сделал – поднял руку и поправил усы.

– Что ж, ломаться не буду. И за нос вас водить тоже. Не удивляюсь. Я сам охотно посещаю бега. И скачки тоже. Посещал и посещаю. И что за публика крутится вокруг всего этого, вернее, вокруг тотализаторов, представление имею.

– Поигрываете?

Товарищ Баторский надменно оскорбился.

– Меня интересуют только результаты. Спорт. – На лице Зайцева он увидел недоверие. – Вам это трудно понять.

– Отчего же. Просто деньги всегда понятнее.

– Деньги! На Пряника ставить – это, знаете ли, не игра, – впервые позволил себе Баторский личное замечание, – а надежные копейки. Пришел – поставил – получил.

Тоном дал понять, что его это не интересует.

– Кому и копейка – деньга, – возразил Зайцев. – А что за публика крутится вокруг тотализатора?

Но Баторский, видимо, решил, что от себя лично уже высказал достаточно.

– Думаю, наш уголовный розыск о ней осведомлен куда лучше, чем я.

– Вокруг Жемчужного она тоже крутилась?

– Вы имеете в виду, играл ли он?

– Вот-вот.

– Мне он не докладывал.

Кавалерийское «не знаю».

– А если бы знали?

– Я бы вам сказал, – несколько надменно выговорил Баторский. Как будто сама мысль, чтобы он, Баторский, лгал, и лгал какой-то мелкой сошке вроде Зайцева, оскорбила его.

Зайцев как бы машинально вынул из кармана трамвайный билетик, скатал в пальцах. Но острые ясные глаза Баторского по-прежнему смотрели ему прямо в брови. Взгляд воспитанного человека. Не слишком пристальный, но и не бегающий.

За таким взглядом можно спрятать что угодно. Что же? Что?

– Вы замечали, что Жемчужный живет не по средствам?

– Это как?

– А говорили, за нос водить не собираетесь.

– Я прекрасно представляю, что такое жить не по средствам в прежнее время. Лихачи, «Вилла Родэ», хористки или балетные. Но как это выглядит теперь…

– Тратит больше, чем зарабатывает. Покупает какие-то щегольские финтифлюшки. Женщины опять-таки.

Зайцев с удивлением отметил про себя, что революция не внесла в понятие новизны.

Баторский задумался.

– Если у Жемчужного и были какие-то неподобающие знакомства вне школы, он их вне школы и поддерживал.

– Вы были не против, что инструктор ККУКСа подрабатывает?

– Простите?

– Выступает как наездник.

– Если бы я был против, духу его бы здесь не было. Его прямым обязанностям занятия на ипподроме не мешают. Не мешали, – поправился он. – Напротив. Давали ездовую практику. И потом, наездник – это вам не просто шофер – от старта до финиша и до свидания. Он еще и тренер. Он ведет работу, раскрывает потенциал лошади. Накапливает знания. И применяет их здесь.

– Чему он здесь учил?

Баторский вскинул брови.

– Выездке. Чему же еще.

Рука Зайцева замерла. Глаза поискали мусорную корзину, чтобы пульнуть бумажный шарик.

– На пол кидайте, – любезно пригласил хозяин. Зайцев сунул шарик в карман.

– Хорошо учил-то?

– Первоклассный мастер. У нас по-другому быть не может. Здесь учатся боевые кавалеристы, лучшие из лучших. Учатся тому, чего даже они еще не знают.

– Например?

– Иппологии, тактике, решению тактических задач на карте и на местности. Маршрутной съемке.

И применению боевых отравляющих газов?

– И выездке, значит, тоже? – вслух спросил он.

– И выездке, конечно, тоже. Но только в прикладной степени. Здесь не наездников для цирка обучают. – Он как будто спорил с курсантом Кренделевым; от Зайцева это не ускользнуло. – Это будущие красные командиры. Высокого звена. И высшего. Может, даже маршалы. Вы уже познакомились с Журовым? Познакомьтесь. Вот наш образцовый, если можно так выразиться, продукт, – голос его на несколько мгновений окрасила гордость. Продолжил Баторский снова сухо: – Задача ККУКСа – оснастить их современнейшими кавалерийскими знаниями. Дальнейшее в их карьере уже будет зависеть от них самих.

– Ага. – Зайцев опять передвинул стул в тень. Сам Баторский сидел в горячем квадрате света, как огурец в теплице, – ни с места. – Объясните только мне как человеку постороннему. Вот кавалерия. Они, значит, верхом, в седле. А Жемчужный, насколько я понимаю, упряжками правил. Во всяком случае, выступал он на бегах.

Зеленоватые глаза вдруг блеснули искрами.

– Это известное – и напрасное! – предубеждение. Не вы один, если угодно, его разделяете. Будто орловские рысаки – это чисто упряжная порода. Ничуть. Это универсальная лошадь. В этом ее сила. Равно хороша под седлом и в упряжке. Что совершенно естественно, если учесть, что ее вывели, примешивая арабские крови. Вспомните хоть знаменитого Сметанку, – разразился он.

Зайцеву ничего не говорила кличка Сметанка. О рысаках у него вообще не было никакого мнения. Но отметил только, что Баторский ответил мимо вопроса.

– А курсанты ваши учатся и упряжкой править? – мягко вернулся он к теме, чтобы проверить свое наблюдение.

Безуспешно. Так же твердо Баторский опять вывернул на рысаков:

– Будущее советской кавалерии за орловской породой в чистом виде. За нашей исконно русской лошадью. Она вам и верховая лошадь – раз, и упряжная – два. Хоть в телегу, хоть в тачанку, хоть под седло.

– И что, курсанты прямо учатся и телегой править?

Вопрос, с виду невинный, Баторского насторожил. От Зайцева это не ускользнуло.

– Что им учиться? Почти все – из крестьян. Сызмалу знают, что это такое. Да, Пряник, конечно, большая потеря для породы.

– А Жемчужный?

– Что Жемчужный?

– Потеря? Его курсанты любили?

Баторский посмотрел на Зайцева несколько удивленно.

– Безусловно, потеря. Но наши инструкторы здесь не для того, чтобы их любили. Они для того, чтобы учить, передавать свои знания и опыт. Конечно, потеря! Хороший, сильный преподаватель. Спортсмен.

«Значит, не любили», – сделал вывод Зайцев. Баторский посмотрел на него вопросительно: мол, у вас все?

– Я бы и с курсантами охотно побеседовал. Сколько их у вас?

– Двадцать – двадцать пять – смотря по году набора, – быстро доложил Баторский. – В этом наборе двадцать три. Только не представляю, что нового они могут вам рассказать.

«Конечно», – мысленно согласился Зайцев. Он прикинул: опросить два десятка. Нет, без Нефедова здесь было никак.

– Я бы сегодня и начал.

– Как угодно. Маркин! – гаркнул Баторский так, что дрогнула лампочка под потолком. В дверь просунулся розоватый нос: адъютант.

– Посодействуй. Товарищ из уголовного розыска сам тебе скажет, что ему надо. Все исполнить.

Зайцев пожал на прощание сухую теплую руку. И только в коридоре понял, что в этом кабинете было странного. На лампочке не было абажура, на окнах – штор, на полках – книг, папок и прочей канцелярской, зарастающей пылью, слежавшейся и желтеющей дребедени. Тем более не было фотографий, кубков, трофеев, сувениров – ничего личного. Кабинет товарища Баторского был не просто гол, он был совершенно пуст.

Как будто вообще не был его кабинетом.

Зайцев затворил за собой дверь.

На миг задержался. Поглядел на свое отражение в медной табличке, привинченной шурупами. «Баторский М. А.» было выбито на ней казенным учрежденческим шрифтом.

И все-таки это был его личный кабинет.

– Товарищ Зайцев, следуйте за мной, – официально-сухо, но так, чтобы все-таки показать недовольство, напомнил адъютант. И шмыгнул красноватым носом. Насморк в летний день мог запросто случиться с любым ленинградцем, климат такой. Но уж больно взгляд напряженный. Простуженный гражданин не опасается милиции. Э, друг, как там в песенке? «Кокаина серебряной пылью все дороги твои замело»?

Шныряющий по коридорам следователь, похоже, здесь никому не нравился.

* * *

Еще один будущий маршал обнаружился в красном уголке. Будуар прямо как у Розановой, отметил Зайцев, быстро оглядев комнату. Впрочем, ее близнецы обитали в каждом советском учреждении. Непременная комната для чтения и обсуждения политических передовиц, трудов Маркса и Ленина, речей Сталина и последних постановлений советской партии. Различались только размеры и размах украшений – бюстов, лозунгов, стенгазет, знамен или хотя бы просто драпировок. Даже графин с нахлобученным сверху захватанным граненым стаканом стоял на том же месте.

Будущий маршал лежал на нескольких составленных рядком стульях под широко распахнутой газетой. Листы слегка шевелились от сонного дыхания.

Адъютант Маркин бесцеремонно лягнул в торчавшие подошвы сапог.

– Подъем, кавалерия.

Газета с шорохом обрушилась на пол. Показалась коротко стриженная голова. На лице – ошеломленное выражение человека, только что вынырнувшего из стремнины.

– Радзиевский, – представил его адъютант. – Товарищ – с тобой беседовать. Из уголовного розыска.

Ошалело заморгали мутные со сна глаза.

– Из уголовного?

– Вы, товарищ, кричите, когда закончите, – наказал Зайцеву адъютант. Он старался не шмыгать носом, но все-таки пришлось. – Я вас дальше поведу.

Доверия Зайцеву, очевидно, больше не было.

Скрипнули сразу и петли, и сапоги – адъютант деликатно притворил за собой дверь. Не исключено, что тут же припал к ней ухом с другой стороны. «Уж больно вид смышленый», – отметил Зайцев. Сел напротив курсанта, все еще пребывавшего не вполне по сю сторону мира.