Текст книги "Долгая ночь"

XVIII

Мое желание остаться дома было категорически отвергнуто. Когда я говорю «категорически», я имею в виду, что на зеленой обложке тетрадки мастер Дюме написал три буквы: «НЕТ» – и показывал эту запись на каждый мой аргумент.

Пообщаться с хозяйкой мне тоже не дали. Второй чемодан посчитали излишеством: «Как я вижу, инструментарий Вы уже сложили». Так мы и вышли на внешнюю лестницу: улыбающийся мастер с посохом и я, недовольно волочащая чемодан, – он оказался неожиданно тяжелым.

На улице мастер Дюме вытащил из кармана небольшое зеркало, и я тут же вытянула шею. Переговорные зеркала умели создавать только колдуны, а двоедушникам приходилось или покупать их за огромные деньги, или довольствоваться телефонными будками или артефактами попроще. К сожалению, разглядеть толком ничего не удалось. Мастер Дюме махнул перед зеркальцем своей зеленой тетрадью, а минут через пятнадцать приехало такси; все это время мы стояли у ворот молча, а я пыталась отогревать замерзшие руки дыханием.

Машина была дорогая, красивая: глянцево-черная «Змеица» с до блеска начищенным шильдиком завода на радиаторе. Внутри – кожаные белые сиденья. Подтянутый водитель в клетчатой кепке открыл багажник, сам поднял туда мой чемодан и распахнул передо мной задние двери.

Мастер Дюме показал водителю написанный в тетради адрес.

Вокруг было уже совсем темно. Снег усилился; белая крупка летала вокруг, подгоняемая ветром. Вбок, вверх, прямо – бесконечный, ничем не управляемый хаос. Но в конце концов жесткие снежинки все-таки куда-нибудь падали: то под шуршащие колеса авто, то на лобовое, где их размазывали дворники.

Фонари здесь не горели. Судя по поворотам и отдельным смазанным кадрам, которые я вылавливала в свете фар, мы ехали куда-то к старой набережной. Этот район я толком не знала и быстро запуталась.

Ехали медленно. Мимо мелькала то кирпичная кладка, то ковка заборов, то барельефы на старых домах. Я узнала главный корпус медицинского центра, потом мы довольно долго ехали в ровном желтом свете липовой аллеи, а затем я снова потерялась в хитросплетениях переулков.

Как я во все это влипла? Что я здесь делаю? Надо было все-таки попробовать ткнуть его ножом, если бы я бросилась неожиданно, может быть…

Машина съехала на тряскую темную дорогу, утопленную в кое-как расчищенном снегу и засыпанную гравием и песком. Она серпантином забиралась на гору, и вокруг были одни только елки. Городские огни остались где-то слева внизу.

Мы остановились у высоких сплошных ворот, и мастер Дюме ткнул мне в руки тетрадь: «Я вернусь через 15 минут. Пожалуйста, оставайтесь здесь и не делайте глупостей».

Я кивнула. Он вышел – следы в нетронутом снегу – и позвонил в ворота. Водитель потушил фары и включил для меня лампочку в салоне.

– Где это мы? – спросила я будто бы между прочим.

– Загородная резиденция, – чопорно сказал он.

– Чья?

– Шестого Волчьего Советника.

И показал на табличку у ворот.

Из-за снега мне было плохо ее видно. Строчки надписей были все облеплены снегом, и прочесть их я так и не смогла, зато заснеженный рельеф стал даже более четким.

Волчья голова с пышной, вырисованной острыми клиньями гривой. В пасти – круг часов, они и правда работали, но опаздывали на два или три часа. А вокруг бегут цепочкой мелкие зверьки с острыми когтями и глазами из глянцевых черных камней.

Мне не нужно было всматриваться, чтобы понять: это ласки.

* * *

– Мне сказали подумать, – лопочу я, и это почему-то звучит очень жалко.

Мама только качает головой, но я знаю: она считает, что здесь не о чем думать.

Вечером мне рассказывают о волках, и о лисах, и о ласках, – и о предназначении. Говорит все больше мама, с горящими глазами и пылом, а папа, как все медведи, вял и по-зимнему клюет носом в стол.

Когда-то давно, до Полуночи, твоя судьба определялась рождением. Если ты рожден волком, ты будешь править Кланами; если лисой – искать следы и служить волкам; если белкой – обживать снежные леса; если соколом… Родители учили детей семейному делу, и не было из этого круга ни выхода, ни даже его тени.

Потом Полуночь подарила нам Охоту, и вот она я – ласка, дочь медведя и горлицы.

Есть звери, которые давно забыли о своей сути, но ласки помнят. Это большая судьба; я стану сильной, я смогу многое, я научусь. Я буду тенью Советника и его доверенным лицом; щитом, заслоняющим от опасности, и разящим клинком; его клыками и его когтями; я проведу свою жизнь за волчьим престолом, а однажды приму за него смерть.

Полуночь сплела для меня хорошую дорогу, яркую. О чем же здесь думать?

Я нервно облизываю губы.

– Я бы многое отдала за такую судьбу, – говорит мне мама. – У тебя есть шанс вырваться из нашей дыры, увидеть мир, не бегать, как проклятая, работа-дети-быт-работа, не пытаться экономить на капусте. Кесса, тебе пора бы взрослеть. Или ты хочешь, как все, быть какой-нибудь мышью и стать продавщицей в пивном ларьке? Посмотри на меня. Что тебе не так?

Я не хочу на нее смотреть. Я прячу взгляд и обнимаю себя руками.

Правда в том, что я не отказалась бы от того, чтобы быть мышью-продавщицей или даже и вовсе мокрой речной рыбой. Я ведь видела, как работают лисы. Приезжают в ночи, чтобы смотреть на чужую смерть, чтобы опрашивать перепуганных горожан, чтобы шутить над трупом чернушные шуточки. А ласка, получается, – это даже хуже, чем лиса.

А еще правда в том, что я ужасно не хочу умирать. Я не верю, что это бывает не больно, а боль терпеть не умею; я не хочу становиться холодным склизким телом; я не хочу быть горьким воспоминанием, ворохом лент на похоронном дереве, одуванчиковым венком в течении реки.

Бывает ли она – большая судьба без большого риска?

– Мне нужно подумать, – выдавливаю из себя я. – Мне сказали подумать. Я подумаю, хорошо?

Мама притягивает меня к себе, обнимает, упираясь лицом мне в бок, а я украдкой нюхаю ее волосы. Она пахнет специями и теплом, и теперь этот запах для меня много острее и глубже, чем раньше, когда я еще была человеком.

– Полуночь знает, что для нас правильно, – говорит мама, пытаясь поймать мой взгляд. – Это великий дар: точно знать, что ты можешь. Не профукай его, хорошо?

Мне уже ясно: она не поймет. Но я все равно зажмуриваюсь и выдыхаю:

– Мне очень страшно.

– Страшно? Почему?

Она хмурится, а я шепчу:

– Я не хочу… как Ара.

Мама вздрагивает. Ей, наверное, было много больнее, чем мне, – но мы никогда не говорим об этом.

– Ты совсем не Ара.

В этом она, конечно, права.

Ара бы, конечно, не сомневалась. Ей бы не было страшно; она бы не дрожала, как какой-то там заяц. Она приняла бы свою судьбу, какой бы она ни была, она бы научилась, она бы смогла.

Как бы я ни старалась, мне никогда не быть, как Ара.

* * *

Когда мастер Дюме вышел, раздался щелчок, – это водитель запер двери. Я попыталась открыть сама, кнопкой, но она даже не шевельнулась.

Когда они успели договориться? И с каких пор среди водителей таксопарков принято запирать пассажиров в дорогих машинах?

– Я бы хотела пройтись, – сказала я своему нечаянному тюремщику.

Он мазнул по мне нечитаемым взглядом.

– Холодно. И снега в салон нанесете.

– Очень ноги затекли, – пожаловалась я и неловко улыбнулась.

– Как скажете.

Он пожал плечами и отпер двери.

Или все-таки не тюремщик?

Он, к слову, был прав: оказалось действительно холодно. Дорога заканчивалась ровно здесь, у ворот, и была расчищена довольно условно, ровно так, чтобы проехала одна машина. Выйдя из салона, я сразу утонула в снегу почти по колено.

Сделала пару шагов, картинно потянулась.

Мы так и стояли у высоких сплошных ворот, а неприступный забор с колючей проволокой по верху тянулся в обе стороны, пока не тонул во мраке. С другой стороны дороги тонул в снегу хвойный лес с густым неопрятным подлеском. Мне показалось, что там, в глубине, что-то мелькнуло, но я не поручилась бы за то, что это правда.

За забором высился трехэтажный несимметричный особняк. Толком разглядеть его было сложно, – светились всего несколько окон, но любимых колдунами горгулий здесь явно не было.

Зато под самой крышей сделали маленький балкон без перил: такие устраивают для двоедушников-птиц. Там горел фонарь, а рядом с ним высилась легко узнаваемая фигурка.

Ласка, представившаяся Матильдой, курила медленными затяжками. Я смотрела на нее, она смотрела на меня; потом она потушила сигарету об основание фонаря и зашла в дом.

XIX

Мастер Дюме отсутствовал не пятнадцать минут и даже не двадцать – почти час. Какое-то время я упрямо гуляла вдоль дороги и пыталась оценить, кто и как будет гнаться за мной, если я сейчас все-таки обращусь и нырну в лес. Станут ли они, скажем, стрелять?

Потом голенища сапог совсем набились снегом. Тогда я села в машину и оставшееся время просто тупо смотрела, как крутится счетчик такси.

Хлопнула калитка, пиликнул артефакт у ворот. Водитель отпер двери; мастер Дюме, хорошо отряхнув ноги от снега, сел в салон и сразу же протянул мне смятую тетрадь.

«Благодарю за ожидание. Отсюда уже на квартиры. Матильда передавала Вам наилучшие пожелания».

Я облизнула пересохшие губы и кивнула.

Мастер Дюме забрал у меня тетрадь, подмигнул и спрятал ее во внутренний карман пальто. На коленях у него лежал потертый деревянный ящик размером с шахматную коробку.

Машина зафырчала, дернулась, и водитель принялся кое-как, разбивая бамперами снег, разворачиваться. Наконец колеса вновь вошли в колеи; особняк за высоким забором окончательно утонул во тьме.

Мастер Дюме достал из кармана артефакт – лабрадорит в серебре с тонкой плашкой, кажется, пренита, – щелкнул кнопкой, и дорога за нами начала сама собой затягиваться. Как язычком молнии, мы сводили за собой снежные берега, а метель окончательно заметала за нами следы.

Какое-то время я следила за этим через заднее стекло. Потом его присыпало снегом, я устало откинулась на сиденье – и закрыла глаза.

* * *

Сначала я слышу запах.

Он щекочет нёбо и ввинчивается в позвоночник, и внутри все гудит от пронзительного, острого предчувствия, и кишки комкаются в узел, и голову пьянит адреналин. Сердце колотится, как метроном, отсчитывающий престиссимо, – от этого больно в груди: стрелка маятника лезвием нарезает легкие и вгрызается в ребра.

Нет, нет; сначала – не так.

Сначала я вижу ласку. Она сидит напротив, и мы смотрим друг другу глаза в глаза. Она одета в белую зимнюю шубку, хитрая мордочка всматривается в меня с интересом, а лапки цепляются за кору дерева.

Дерева, которого нет.

Но нет, нет; сначала…

Сначала я сижу полночи, свернувшись на подоконнике маленького мансардного окна. Здесь остро пахнет травами и хреном, и взрослые сюда поднимаются редко. Теперь, когда эти запахи щиплют и мой нос, я их понимаю; и все равно – сижу, потому что здесь меня никто не станет трогать.

На улице, за запотевшим стеклом – снег. Вдали, в толще подвижного снежного марева, одиноко мигает желтый фонарь.

Я ужасно боялась никого не поймать. Такое не слишком часто, но случается; тогда ты пробуешь и на следующий год, и еще, и еще, пока не найдешь свою судьбу. Старая лосиха, единственная на весь Амрау вдова, говорит: это потому, что Полуночь выбирает для тебя самое лучшее. Но по правде – неудачников, конечно, дразнят, что у Полуночи не нашлось для них даже плохонькой дороги.

Я хотела бы поймать мышь. Или, может быть, корову. Может быть, козу, чтобы быть хоть немного похожей на Ару. Но я была бы рада и бурундуку, как у Адира, и голубю, как у Селы, и даже рыбе, или змее, или лягушке. Это все хорошие, ясные судьбы – понятнее и проще, чем ласка.

Я хотела бы отдать ее кому-нибудь, но так, увы, никто не умеет. Ты ловишь за хвост свою дорогу и проходишь ее до конца; так нам положено от начала Охот.

Но это, конечно, глупая ошибка, какая-то нелепость. Да, ласки заходили сегодня, но они и сами еще поймут, что так не должно быть; может быть, уже завтра придет кто-нибудь еще, пусть бы и сова. Хотя нет, это все-таки чересчур; будет достаточно прислать письмо.

Да. Так они, наверное, и сделают.

Его принесут уже завтра. Я спущусь утром помогать маме с завтраком, а письмо уже там, на бумаге с волчьими печатями, с сургучом и цветными чернилами. И там какое-нибудь такое: стало ясно… допущена неточность… чудовищное недоразумение… ласку надлежит сдать обратно по такому-то адресу, а взамен получить… или нет, ничего не получать – просто попробовать еще раз на следующий год.

А что, если они решат, что я это все специально? Что я… украла ее у кого-то? Хорошую, сильную судьбу – буквально увела у кого-то из рук, а теперь ворочу нос.

Тогда, наверное, мне и вовсе запретят участвовать в Охоте. Тогда, наверное, мне нужно будет уехать из Кланов. Я поселюсь где-нибудь в приграничье, отучусь на артефактора. Лунные иногда принимают на службу чужаков, я могла бы на них как-нибудь работать.

Родня, конечно, очень расстроится. Они все расстроятся: они ведь успели поверить и понадеяться, что из меня выйдет толк. Но это… ничего. Ничего. Мне не впервой их разочаровывать.

Интересно даже: считается ли это преступлением? Может быть, я и зря отнеслась к этому так легко, и в Кодексе есть для этого специальная страшная статья, и будет какой-нибудь ужасный трибунал, и газетчики, и в меня будут тыкать пальцем и говорить, что я воровка дорог, и окажется, что зверя никак нельзя никуда сдать, и чтобы все исправить, я просто должна умереть, обязательно каким-нибудь ужасным способом, и даже просто яду выпить нельзя…

Ласка, ласочка… как же ты могла так обознаться? Что тебе стоило махнуть хвостом и отпрыгнуть подальше? Я бы поняла, честное слово, я бы побежала за кем-нибудь другим!

Ласка смотрит на меня, склонив в сторону мордочку. Я протягиваю к ней руку, на секунду касаюсь мягкого меха; она прижимается к дереву, будто собирается прыгнуть, но я смаргиваю, – и мои пальцы упираются в холодное стекло.

Утром, пока мама возится с квашней, я спрашиваю: бывает ли такая статья, про воровство дорог? Мама смеется и говорит, что это все глупости. Полуночь никогда не ошибается; Полуночь знает, что тебе нужно.

Но я-то знаю, что это ошибка. Наверное, это очень секретная статья.

Похоже, что-то такое написано на моем нервном, бледном лице, потому что мама толкает папу в бок и настойчиво показывает ему на меня глазами. Папа сонный, вялый, немножко сердитый; он основательно жует пшенную кашу, а его темная с проседью борода стоит почему-то дыбом.

После завтрака он выводит меня в предбанник и рассказывает об обороте.

– Мы хищники, – гудит он, – поэтому представь, что идешь на охоту. Или дворовые догонялки. Близкая добыча! Азарт! Схвати зверя, пусть помогает бежать! Сечешь?

Я киваю, но, по правде, я не секу.

Мне ужасно неловко стоять перед ним голой. Я распустила волосы, но они слишком короткие, чтобы прикрыть замерзшие соски, и я неловко закрываюсь руками. Я вся покрыта гусиной кожей, и даже кудри на лобке нервно топорщатся.

Папа рассказывает так и эдак. Я смотрю в себя; смотрю в потолок; рычу; рычу по-другому; бегаю на месте; ловлю мячик; пытаюсь отобрать тряпичную куколку; отбиваюсь от веника. В конце концов мы выходим на улицу, где я мгновенно коченею. Папа превращается, от медвежьего рыка душа уходит в пятки и еще немного глубже, но это тоже не помогает.

Наконец он отводит меня обратно на кухню и, сердитый, уходит колоть дрова.

Я не дрова, но меня колотит. Я ужасно замерзла, все во мне дрожит, и даже если кража дорог – это уголовное преступление, я готова сдаться в Сыск прямо сейчас.

Но, конечно, меня никуда не пускают.

Мама рассказывает иначе. Мама говорит про свободу и волю, про бескрайнее поле, про простор и право быть кем угодно, про понимание расстояний и внутренний ориентир. Мы придумываем мне внутреннюю «точку покоя», «хорошее место», – говорит все больше она, я только запинаюсь и киваю, – где должна среди снега сидеть моя ласка. Мы долго листаем книгу с Большой Сотней зверей и убеждаемся еще раз, что ласок там нет; тогда мама роется в ящике с архивом старых журналов по подписке и все-таки находит в одном из них картинку, рыже-медную ласку с выразительными усами. Но как я ни стараюсь, я не могу ее представить и вижу лишь черноту.

От маминых упражнений хочется спать.

– Ты очень зажатая, – говорит она. – Расслабься.

Кажется, я напрягаюсь только сильнее.

– Сложно только первый раз, – уговаривает мама. – Нужно немного сосредоточиться. А потом получается очень легко!

У Ары с самого начала получалось легко. Она плела чары, как дышала, и обращалась мгновенно и уверенно.

– Я устала, – тихо говорю я.

Мама вздыхает, но соглашается прерваться до обеда. Со двора все еще доносятся звуки, с которыми чурки раскалываются на дрова. Я закрываюсь на мансарде, пробираюсь мимо вязанок трав к окну и сижу, прислонившись лбом к холодному стеклу.

Топор замолкает. Хлопает дверь, – кажется, папа возвращается в дом. Вот сейчас он спросит, и мама покачает головой, и они станут говорить… о чем бы?

Ласка приподнимает голову. Кажется, ей тоже интересно. Она такая живая, веселая; на мордашке написано желание ввязаться в какую-нибудь шкоду. Я не могу ей не улыбнуться. Она тявкает, я чешу ее за ушком, – у нее мягкий, нежный мех.

Мы смотрим друг другу в глаза, и ласка прыгает.

XX

Долгое, тягучее мгновение мы с ней существуем одновременно.

Мы слипаемся в одного большого зверя с тысячей лап и тысячей хвостов; мы становимся частью многоликой вселенной, частью благословенного мироздания и искрой великого плана. Мы – натянутая струна между точкой А и точкой Б; мы – луч света, рассеивающий Тьму; мы – нить, мы – дорога, мы – течение, вложенное в единый Поток.

Миг натягивается и разрывается. Я спотыкаюсь о дерево и падаю в жухлую траву. Ласка ловко цепляется лапами за занавески и сползает по ним на бревенчатый пол.

Топчет лапами мою одежду, – она неряшливо осыпалась на пол, как сброшенная змеей кожа.

Принюхивается. Чихает.

– Мы хотели подслушать, – говорю я.

Я сижу на бревне в лесу, которого нет. И вместе с тем это я такая маленькая, что колченогий стул кажется мне великаном; это я пробую когтями половицы; это я борюсь с дверной ручкой, которая все никак не хочет поддаваться.

Мы выбираемся на узкую лесенку. Здесь пахнет печью, соленьями из погреба, хлебной закваской и мужским потом. Запахи объемные, шумные, и для них в человеческом языке не бывает слов. Из них я знаю, что на улице солнечно, но подмораживает, что мимо дома проехал трактор, что коров прогнали уже давно и что пастух снова позволил своей кляче нагадить ровнехонько под нашу калитку. Я знаю, что ни пастухи, ни сами лошади особо этим не управляют, но все равно сержусь.

Это ловит ласка и довольно щерится. Что может ласка сделать коню? Ах, вот оно что, – я тону на мгновение в пленительных моих-не-моих ощущениях. Как лапы гарцуют на лошадиной спине, как она-я-мы хитрее и быстрее неуклюжего хвоста, как клыки прикусывают тонкую шкуру, и лошадь отчаянно ржет, и мы в ее глазах – чудовище. А потом мы лижем ее вкусный, такой соленый пот.

Брр, вздрагиваю я-человек.

Я-ласка тем временем игнорирую ступени и спускаюсь по крутым перилам.

Братца нет дома, он убежал куда-то вон, это я знаю из запахов. Еще знаю, что заходила тетя Рун, но не прошла дальше порога.

Родители на кухне: мама лепит пирожки с капустой, и ее движения резкие, рваные. Папа сидит за столом, немытый, пахнущий недовольством.

Нам не нужно красться. Они никогда нас не заметят, неуклюжий сонный чурбан и болтливая глупая растяпа. Мы взбираемся по дверному откосу и удобно устраиваемся на верхушке приоткрытой двери.

Голоса я-ласка тоже слышу по-новому: они глубже, ярче, с множеством незнакомых мне тонов. И в этом богатстве отчего-то теряются слова, и мне приходится напрягаться, чтобы разлеплять на них журчащий поток речи.

– Зачем ей это? – это мама, нервно и со странной дрожью. – Они ее сломают, Хин! Ты только представь: Кесса и тайная служба! Может и правда лучше, если она еще хоть годик побудет дома? Попривыкнет…

Папа что-то однородно гудит.

– Ну и что, что они требуют! Что им знать? Не они ее рожали! Ты ж знаешь Кессу, она и с обычными людьми-то не очень. Зачем она вообще это сделала? Такая упрямая иногда, вся в тебя.

– Бм-м-мб… бм-м-мб… взрослеть.

– Да а я ж что! Конечно, сама виновата. Но она же не справится с этим. Я подумать боюсь, какие у них там методы. Что, если она… убьется там, Хин? Она просто комок нервов иногда, она и зверя не чувствует. Я не буду больше хоронить детей!

– Прекращай это, – рокочет папа. – Не надо прятать ее за юбкой. Мы скажем ласкам, что Кесса у нас… такая. Они это учтут. Все образуется.

Мама долго молчит, а потом спрашивает жалобно: