Текст книги "Долгая ночь"

XII

Мы вышли в Красильщиках, на второй пригородной станции. Между ней и рекой громоздилась махина завода: здесь, как ясно из названия, алхимики создавали красители, их потом разливали в тюбики, банки и бочки и отправляли кораблями. Это было одно из двух крупнейших предприятий Огица, и оно даже обросло кое-какой собственной инфраструктурой.

Но двоедушники любили Красильщики совсем за иное: по другую сторону от станции был крошечный дачный поселок, а за ним – пустое поле и молодой лес с довольно бедным пролеском. Самое то для приятных воскресных прогулок.

Подростки во главе с красноглазым вышли здесь же, и Трис успела скривиться, но оказалось, что их ждал автобус. Погрузились с шумом, с гомоном, автобус запыхтел темным дымом и уехал, а мы пошли по дорожке к дачам.

К крайнему дому предприимчивый владелец, видимо устав от бесконечных голых задниц в своих кустах, пристроил нечто вроде общественных раздевалок. За весьма скромную плату здесь можно было на пару часов арендовать ящик для вещей и крючок для куртки. Пахло плюшками с корицей; кто-то болтал, звучал глухой из-за перегородок смех; даже Трис понемногу расслаблялась.

Я стянула платье и белье, сложила, завернула в ткань тяжелый круг артефакта. Зажмурилась, переступила босыми ногами по холодным плитам пола.

Вдох – выдох.

Ну что, красавица, просыпаемся?

Звать сложно, – словно туман заклинания не только усыпляет, но и гасит любые звуки. Зверь недовольно повел ушами и глубже зарылся носом в лапы. Я позвала снова, дернула за светлые усы, и ласка наконец открыла черные глаза-бусинки, глянула на меня гневливо.

Говорят, ласки никогда не бывают довольны. Вот и моя уже сменила шубку на роскошную белую, а смотрела так, будто я ее раздела до нитки.

Ласка зевнула. Я поманила ее жестом, и она, лениво потянувшись, прыгнула наконец в меня.

На какую-то секунду наши тела соприкоснулись: мои пальцы и ее цепкие лапы, моя сухая от работы с растворами кожа и ее мягкий мех, – а потом мы прошли друг через друга, и она соскочила на каменный пол, а я осталась в тихом тумане.

Галка Трис – конечно же, она обернулась быстрее меня – испытывающе склонила голову, а потом оглушительно гаркнула.

* * *

Дать зверю волю – это как смотреть экспериментальное кино в большом гулком зале.

Примерно так я видела бы мир, если бы легла на пол, надела очки, резко усиливающие контраст цветов, поверх очков взяла бы снайперский бинокль, а вдобавок еще нацепила вдовью вуаль на манер шор для лошади.

Ласка – мелкий зверек, в несколько раз меньше домашней кошки, «крыса-переросток», как шутил мой брат. Но, смешно сказать, я внутри крошечной ласки чувствую себя человечком на фоне корабля.

Песчинкой. Искрой разума. Точкой, в которую сжато «я»; а вокруг – воздух, вокруг – пустота.

Я чуяла, как запах плюшек щекочет звериный нос, а за ним приходит лавина других, новых запахов. Я чувствовала, как холодит подушечки лап пол. Но все это было как-то далеко, не по-настоящему, не со мной.

Ласка легкими прыжками добежала до дверей, пролезла под рядом шерстяных занавесок, закрывающих дверной проем, нырнула в сугроб. Застряла в нем, повертела хвостом, замолотила лапами.

Я села в туман, обхватила колени руками. Мне не было ни холодно, ни стыдно, хотя вообще-то я терпеть не могу быть голой, а от любого сквозняка мгновенно покрываюсь гусиной кожей.

Но здесь было хорошо. Зверь резвился в снегу, походя сощерился на какую-то чужую белку, проследил, как галка наворачивает в небе неуклюжие круги. Шум близкого леса убаюкивал, под снегом слышалось мирное дыхание ленивых мышей, где-то пискнула синица. Это был живой, яркий, полный звуков и запахов мир, и ласка давно тосковала по чему-то такому.

Это ее мир, не мой. Это она хочет скакать и охотиться ради забавы. А я устала от всего этого, и от разговоров про пары, и от судьбы, и от Полуночи.

Я ужасно устала быть человеком. И пока она там, я могу наконец им не быть.

Туман кружился: уютный, мягкий, дурманящий запахами. Его завихрения складывались в какие-то образы, за которыми мне никак не удавалось разглядеть цельной картины. Меня качало, как на волнах, в голове мутилось, а туман обнимал меня, и это было так хо-ро-шо…

Я закрою глаза только на минутку, пообещала себе я.

* * *

Они приезжают вдвоем.

Если бы я не знала, я бы приняла их за кошек: такие же точеные, ленивые движения, пропитанные вальяжной грацией. Одна уже почти седая, желтоглазая, одета богато; вторая – лет на пять меня старше, в штанах и с пистолетом.

Обе обвешаны артефактами так, что озоновый запах лезет в нос. У обеих на груди, под воротником, крупные кованые знаки с волчьей головой.

Папа склоняет перед ними голову, а мама суетится и от этого проливает чай мимо чашки.

Гостьи смотрят снисходительно. Я стою в центре комнаты и не знаю, куда от них скрыться.

– Принято думать, – говорит мне старшая певуче, когда дежурные приветствия произнесены и родители оставляют меня с ними наедине, – что ласка – милая, симпатичная зверушка, нечто вроде котенка. Но знаешь ли ты, что ласка способна задушить гуся и отбиться от коршуна, правит лошадьми и частенько убивает для развлечения?

Я молчу. У меня никогда не было знакомых ласок. Я знаю медведей и оленей, енотов и выдр, бобров и куриц, много белок, двух лосей и даже одну рыбу, но вот ласок никогда толком не видела. У нас, в Амрау, их никто не ловил.

И в книгах, что я читала, в Большой Сотне зверей ласок тоже не было.

– Это ошибка, – говорю я и сама слышу, как жалко это звучит. – Я думала, это мышь.

Младшая заливисто смеется.

– Полуночь никогда не ошибается, милая. Ты выбрала свою судьбу, твоя судьба выбрала тебя. Тебе не о чем беспокоиться, мы научим тебя быть лаской. Это почет в Кланах, это влияние, это яркая жизнь, полная приключений.

У меня сухо во рту.

– Каких еще, – я сглатываю, – приключений?

– Ласки созданы для секретов, – говорит старшая.

– Тех секретов, за которые убивают, – подсказывает младшая.

И подмигивает мне.

Я не хочу никого убивать, и никаких секретов тоже не хочу. И чтобы они приезжали, я не хотела.

– Я хочу учиться на артефактора, – говорю я. – Разве нельзя?

– Конечно, можно. – Она морщится. – Но зачем? Была бы ты вороном, тогда конечно. Но Полуночь высветила для тебя другую дорогу. Мы служим волкам, участвуем в самых крупных событиях и делаем большое дело. Мы – тень за Волчьим Советом. Неужели же ты никогда не мечтала о могуществе? Вот оно, прямо перед тобой. Ты особенная, милая, у тебя яркая судьба. Зачем тебе прозябать в этой дыре?

– Ласку не ловят трусливые мыши! – Младшая всплескивает руками. – Это судьба для хитрых, ловких, сильных. Мы думаем быстро, делаем смело. И ты такая, как мы!

У меня дрожат руки. Я хочу, чтобы они – быстрые, смелые, хитрые – поскорее уехали. Я та самая трусливая мышь, которых они, очевидно, презирают; я привыкла быть маленькой; мне ничего этого не надо: ни могущества, ни приключений, ни яркой судьбы.

– Я понимаю. – Старшая ласка улыбается мне покровительственно, а потом берет мою руку в свою холеную цепкую ладонь, и я замираю. – Ты пока не веришь, что тебе можно думать о чем-то большом. Это даже хорошо, скромность украшает. Я тоже боялась уехать от материнской юбки, но где бы я была, если бы не уехала? А сейчас я тень Второго Советника и хранительница Волчьей Короны, я стою между Кланами и Бездной.

Кажется, я что-то произношу. Она о чем-то меня спрашивает, и мы почему-то говорим о мечтах и амбициях, о красивой жизни и о том, чего я хочу.

Я мечтала, может быть, поймать тонконогую серну, – как Ара. Но мышь тоже была бы ничего: мыши домовитые, запасливые, у мышей тепло и спокойно. Я мечтала, может быть, об уютном доме, о своей мастерской, мастерить погодные артефакты и чтобы моя пара оказалась журавлем. Но училища и синицы было бы вполне достаточно.

Сейчас я хочу исчезнуть, и оттого отвечаю невпопад.

– Мы будем в Амрау до конца праздников, – наконец говорит старшая.

– Это еще два дня, – подсказывает младшая.

– Ты можешь поступить правильно и уехать с нами. А можешь, конечно, остаться. Однажды твоя дорога все равно приведет тебя к ласкам, но время – время уже будет утеряно.

Она скорбно качает головой, а потом приподнимает пальцами мой подбородок и заглядывает в глаза:

– Подумай.

XIII

– …Кесса! Кесса!

Звуки доносились до меня смутно, как через вату.

– Кесса! Ты там сдохла, что ли?!

Меня тряхнуло, да так, что зубы больно стукнулись друг о друга. Я кое-как разлепила глаза; вокруг было белым-бело, туманно, сонно, холодно; я обняла себя руками, уткнулась носом в голые колени, отогреваясь дыханием.

Я посижу так совсем немного. Совсем чуть-чуть…

Место, где я сидела, снова затрясло, как будто шкатулку со мной швырнули вниз по лестнице. Хвататься не за что, и я, неуклюже взмахнув руками, упала, больно ударившись копчиком.

Пол был такой холодный, что жег кожу.

– Слушай, подруга, это ни хера не смешно! Ты грибов, что ли, объелась?!

Голова раскалывалась, во рту поселился металлический привкус. Я потрогала пальцами нос и с удивлением обнаружила на них густую, как гуашь, грязно-черную кровь, смешанную со снегом.

Снег? Откуда на моем лице снег?

Я смотрела на свои пальцы, моргая, а снег все падал и падал, и снежинки, вальсируя, медленно опускались на мою ладонь. Я проследила за ними жестом – и поняла, что снег идет у меня из глаз.

Почему-то это совсем меня не удивило. Снег из глаз – право слово, совершенно обычное дело.

Бывают же из глаз искры, не правда ли?

– Кесса? Кесса, посмотри на меня!

Да хватит же так орать! Хочешь общаться – так не сиди в тумане, тупица!

Так я хотела ответить, но получился только сдавленный хрип.

Кажется, со мной действительно что-то не так. Я простыла? Заболела? Но это же не повод, действительно, припереться в мой туман, как к себе домой, и здесь верещать! Я ведь не одета!

Но как же здесь, Полуночь, холодно!

Я стиснула стучащие зубы и кое-как поднялась на ноги. Вокруг куда ни глянь – морозный туман; снег катился по моим щекам, протапливал дорожки по коже, мешался с кровью. Кровь лилась из носа липким потоком и была почему-то не красной, а буро-черной с прозеленью.

С чего я вообще взяла, что кровь должна быть красной? Может быть, мне это приснилось?

Нет, нет. Мне снилось что-то хорошее. Там было тепло; там пахло домом и можжевельником…

– Да Кесса же!

Я сощурилась, огляделась, – но так и не нашла крикливую гостью.

– Ты кто?

Слова вылетели из моего рта двумя темнокрылыми птицами. Они кружили над головой и оглушительно чирикали, и от них недовольно отстранялся уютный туман.

И тут я наконец вспомнила: прогулка. Трис. Ласка.

Видимо, у меня проблемы с контролем. Такое иногда случается с молодыми двоедушниками, именно поэтому первые обороты советуют проходить под присмотром наставника, лучше – со зверем того же вида. Первые месяцы после Охоты мы с лаской были, наоборот, практически командой мечты; видимо, подростковые проблемы решили догнать меня сейчас.

Я нахмурилась, с трудом выуживая из памяти упражнения, которым меня учили в детстве. Что-то там про дыхание… нет, это не очень сейчас актуально. Расфокусировать зрение? Мысленно вставить свои руки в звериные лапы? Как же там это делается?

Все это далось мне с большим напряжением, и все же я кое-как вытянулась ниточкой к звериным когтям – и поняла, что бессмысленно молочу лапами по воздуху.

Распахнула глаза. Там, за туманом, были снег, разлапистые елки и перепуганное лицо Трис.

– Кесса? Кесса! Моргни, если ты меня слышишь.

Это было непросто: в ласке обнаружилось много-много непривычных, сложно устроенных мышц. Я протянула руки к ее глазам и с усилием притянула друг к другу веки.

– Охренеть, конечно, тебя перекосило, – пробормотала Трис и ощутимо расслабилась. – Так, дорогая, смотри: я тебя выпускаю и я приперла тебе шмотки. Чтоб ты знала, ты вообще меня не заслуживаешь!

Мир несколько раз перевернулся: судя по всему, Трис заковала ласку в какие-то чары, а теперь отпустила. С заклинаниями у нее всегда было не очень, поэтому стоит обрадоваться, что мне не оторвало лапы.

Плюх! Это мягкая тушка стекла-сползла на снег. Ласка удивленно повела носом – и обернулась ко мне.

Зрение раздвоилось. Я смотрела ее глазами – и в ее глаза.

– Ну, давай, – прохрипела я. – Ты же знаешь, что там я главная.

«Тоже мне, разглавнилась», – могла бы сказать ласка.

Но вместо этого она тихонько тявкнула и прыгнула в меня.

На какое-то мгновение наши тела соприкоснулись – а потом меня болезненно-резко выдернуло на снег.

* * *

Несколько мгновений я сидела на снегу, держась за раскалывающуюся голову, и мысленно пересчитывала свои ноги. В сознании почему-то все никак не укладывалось, что их две, – при этом я не смогла бы сказать, сколько их должно быть.

– Выглядишь просто кошмарно, – заявила Трис и кинула в меня что-то мягкое. Оно ударилось в лицо и упало мне на колени. – Одевайся, дура, жопу застудишь.

Трусы. Это были трусы. Обычные такие, светленькие, в цветочек. Вроде – мои?

– О-ох, – простонала я.

Жопе реально было холодно. Жопа сидела в сугробе и была, кажется, глубоко этим шокирована.

Я кое-как, стуча зубами и с силой опираясь на Трис, отряхнулась от снега, натянула на себя одежду и сунула артефакт в карман, – влажная подмороженная кожа отзывалась на прикосновения болью. На ноги подруга пожертвовала мне вторую пару носков, и в сапоги они влезли с трудом, зато дополнительный платок пришелся очень кстати.

В лесу уже густели кисельные сумерки. Мы сидели – Трис на аккуратно отряхнутом бревне, я прямо в сугробе – на крошечной, свободной от леса проплешине. Почти ровный круг, совсем небольшой, с почерневшим пнем в центре. Видимо, здесь в дерево ударила молния.

Снег был утоптан сапогами Трис; среди ее следов – множество мелких цепочек, оставленных крошечными лапками. Вокруг пня широким кругом были разложены окровавленные тельца мышей.

Меня замутило, но я все же заставила себя присмотреться.

Ласка не жрала мышей, нет, либо делала это где-то в другом месте. Она перегрызала им горла, разрывала шкуры, отрывала лапы и хвосты и раскидывала коченеющие трупы жутковатым натюрмортом.

Снег был пропитан мышиной кровью.

– Что-то ты разбушевалась, мать, – нарочито легко сказала Трис, картинно цокнула и покачала головой. – Мы и нашли-то тебя с трудом, ты тут до рассвета собиралась дрыхнуть? И драться с моей галкой было вообще не обязательно!

– Извини, – прохрипела я.

– Ай, проехали.

Я тупо смотрела прямо перед собой. Во рту засел металлический привкус, терпкий и тошнотворный, и я отчаянно надеялась, что это не вкус мышиной требухи.

Кое-как умылась снегом. Кровь из носа текла обычная, красная.

– Готова? Нам бы поторопиться, чтобы успеть на поезд. И я сожрала бы чего-нибудь.

Вот что-что, а есть я точно не хотела. Мне вообще казалось, что я сделаюсь теперь убежденной вегетарианкой. Но я все равно кивнула.

Интересно, когда бы я очнулась, если бы не Трис?

И как бы я выбралась из леса – по всем этим сугробам и холоду, голая и не в себе?

Это и так оказалось не слишком просто. Мы возвращались по следам: они шли ровной строчкой, словно Трис точно знала, куда ей идти. Наверное, так оно и было. Она могла сперва найти меня галкой, а потом обратиться и переодеться, чтобы вернуться ко мне человеком. Она упоминала, кажется, что ласка пыталась драться.

Когда мы вышли к поселку, совсем стемнело. По полю носились, поднимая снежные клубы, два молодых оленя; в длинном павильоне с раздевалками горели теплом редкие окна.

– Мне все время кажется, что за мной наблюдают, – тихо пожаловалась я. – Как будто бы взгляд жжет спину.

– Радоваться надо, – проворчала Трис.

Но было как-то нерадостно.

Вечерний поезд мы все-таки пропустили. Сидели на перроне и ждали ночной, которым возвращалась с производства в город последняя смена; Трис купила в ларьке жирный беляш в промасленном бумажном свертке и жевала его, урча и вытирая пальцы снегом.

Она ничего не говорила и не читала мне нотаций, как стала бы делать Ливи, и за это – и за все остальное – я была ужасно ей благодарна.

– Ничего не хочешь мне сказать? – пытливо спросила Трис, когда мы наконец сели в поезд.

Я покачала головой.

XIV

Ночью мне снились кошмары. В них я снова и снова убегала от оскаленной, наполненной пеной лисьей пасти, ныряла в ледяную воду, тонула, плыла, потом опять бежала, потом почему-то разрывала в кровавую кашу мышей, а затем желтые зубы смыкались на моей шее.

Белое пятно-стрелка между залитыми кровью глазами. Моя бурая кровь, заливающая темно-рыжую шерсть. Брызги, пачкающие роскошный светлый мех на груди.

Хруст. Это ломаются мои кости.

Я не просыпалась с криком уже лет пять; все это давно уже пройдено; но надо же – ничего не забыла, но надо же – каждый раз, оказывается, как первый.

Утром долго сидела, обхватив голову руками и понемногу раскачиваясь. Горьковатый привкус крови так и не вымылся с языка.

Наконец решилась. Стянула с шеи перекрученный шнурок, погладила толстый медный круг, покрытый вязью слов. Узор метеоритного железа загадочно мигал, играя бликами; капля ртути тягучей волной омывала свою стеклянную тюрьму; промасленная деревянная бусина пахла чем-то травным, лесным. Я проколола палец левой руки и долго давила подушечку, пока темная кровь не собралась в горошину.

Капнула.

– Возьми мою кровь, чтобы связь уснула и забылась, чтобы написанную дорогу заволокло туманом… чтобы я стала свободна от всего, что придумано для меня… чтобы…

Слова во мне давно проникли друг в друга, перемешались, склеились в единую цепь намерения и чувства.

Я услышала, как ласка тихонько пискнула, недовольная. На секунду мы посмотрели друг другу в глаза: в ее – пугливая растерянность, в моих – усталая жесткость.

Она склонила мордочку и спрятала нос в лапах, и снотворный туман затопил ее белую шерсть.

Каждый раз в такие моменты мне почти ее жалко. Я знаю: как любой зверь, она хочет другого. Она хочет воплощаться, она хочет участвовать, она хочет разделить со мной жизнь, все события и все мои порывы. И, наверное, ей давно надоело спать.

С другой стороны, никто не заставлял ее попасться мне. Я-то обозналась; а она могла бы выбрать кого-то другого, не так ли? Оскалиться, зашипеть, метнуться хищной молнией – и не даться мне в руки.

От этого всем стало бы лучше.

В Огице многие пользуются амулетами, их приносили иногда и в мастерскую Чабиты, и мне приходилось их чистить. Они обычно довольно простые: из гагата вытачивают гладкие кольца и покрывают знаками, иногда добавляя бусину окаменевшего дерева. Двоедушники носят их на плотном шнурке на шее, а кое-кто даже вместо серег.

Эти амулеты никого не усыпляют, нет. Они лишь немного ослабляют запахи, – артефакторы говорят: разжижают воздух. Что там с воздухом, я, честно говоря, не очень понимаю, но знаю, что так двоедушники слышат чужие запахи приглушенно, а их собственный запах становится мягче и ненавязчивее.

Ни одну лисицу не обмануть такой поделкой. Лисы делят запахи на тебя-человека, тебя-зверя и тебя-их-обоих, могут вынюхать на столичном железнодорожном вокзале пассажира, который был здесь вчера, и различают такие оттенки, которые не подвластны мне даже теоретически.

Нет смысла прятаться от лисы: она все равно найдет тебя, где бы ты ни был. Другое дело, если лисе будет нечего искать.

Я бежала поздним вечером, в праздничный день. Это давало мне кое-какую фору: у меня было никак не меньше двенадцати часов до того, как родители меня хватятся.

Конечно, они не сразу поняли бы, что я ушла далеко. Могли бы решить, что я побежала к девчонкам, или опять кукую в кладбищенском лесу, или спряталась в мастерской. Мама всерьез заволновалась бы к вечеру, и только утром папа обратился бы в полицию.

Около полутора суток. Около полутора суток, чтобы исчезнуть насовсем.

Я была тогда… ну, здорово не в себе. В крови плескался такой коктейль из паники и адреналина, что всякая река была мне не то что по колено – по щиколотку. Я забрала деньги не только из своего приданого, но и из кошеля, который готовили для Ары; я украла материалы у наставницы; я работала с ртутью без тяги и даже без респиратора. Я склоняла слова, как придется, и откатом от неумелых заклинаний мне чуть не вышибло мозги.

Первый артефакт был раза в четыре тяжелее сегодняшнего, весь корявый и неопрятный, но он работал. Мой человеческий запах, смешиваясь с чарами, погружал зверя в сон, – и вместе со зверем засыпали и его запах, и его нюх. Я долго шла по воде, а потом вытащила из чемоданов чужую одежду, вымылась в снегу и натерла пальцы пахучей кедровой корой.

Потом бегала несколько месяцев, случайно выбирая маршрут. Сменила документы. И прожила в столице почти полгода, чтобы убедиться: они действительно потеряли мой след.

Смешно, но сейчас я даже не могу толком оценить, сложно ли это было. Звучит вроде как «не очень»? Или, наоборот, «чересчур»? Первый год свободы превратился в моей памяти в переваренную кашу на воде, из тех, в которых, как в клейстере, застревает стоймя ложка – и невозможно понять, из чего вообще она сделана.

Тогда ласка тоже вредничала. Однажды, еще до Огица, я вообще очнулась в двадцати километрах от города, в вонючей норе и на птичьих трупах; к счастью, было лето, и я кое-как смогла добраться обратно.

Но чем дальше, тем слабее она становилась и тем гуще был окружающий ее туман. Однажды, должно быть, мой зверь уснет насовсем и утонет в этой молочной дымке.

Я надеюсь, что тогда ласка снова станет воздушным призраком и побежит вслед за колесницей Полуночи через чернильное небо, горящее тысячами огней. Я надеюсь, что для нее тогда снова начнется Охота, и кто-то другой – не я – свяжет с ней свою судьбу.

Тогда я перестану быть двоедушницей. И моя дорога станет наконец из далекого, тоскливого несбывшегося – воспоминанием.

Это будет больно, я знаю. Это будет страшно, потому что кто ты такой – лунный без имени, колдун без рода, двоедушник без судьбы?

И все равно я отчаянно жду. Потому что только это и будет свободой.

* * *

В понедельник Чабита сердилась и загоняла всех так, что все эти философские глупости вылетели из головы.

Отдавали на чистку погодник, и где же он? Вот? А почему же некрасивый? Ну да, реставрировать не просили, но нельзя же отдавать клиенту такое!..

В смысле – раствор для чистки серебра кончился? А куда ж ты его дела? Пьешь его, что ли, за счет мастерской?.. Будешь теперь учитывать расход по журналу! Да, каждый раз. Да, в миллилитрах! Потому что нечего транжирить, или что же – не твое, так и не жалко? И вот здесь в расчетнике подпиши.

Какие еще пять процентов? Он же так и не пришел!..

В общем, до самого вечера все работники старались пореже попадаться Чабите на глаза, и только мастер Финеас был, как всегда, совершенно спокоен, – потому что это как раз он и занимался причиной всех наших бед. Волчья Корона, начищенная до сияющего блеска, покоилась в тяжелом сейфе – ящике с бронированным стеклом – на бархатной подушечке с кистями. Хаос из синеватых камней, тонкая ковка, серебряные капли – корона была хороша, и совсем скоро она ляжет на голову прекрасной Принцессы Полуночи. Пока же рядом с сейфом стоял суровый недружелюбный детина, вооруженный автоматом и еще неведомо чем.

Ласки приехали перед самым закрытием, и я не смогла удержаться от соблазна на них поглазеть. Притаилась за шторой, смешавшись с группкой таких же любопытных.

Их было трое. Старшая ласка совсем не изменилась с нашей прошлой встречи: тот же острый нос, цепкий взгляд, совершенная до последнего локона укладка, морщинки-лапки в уголках глаз. Ее сопровождали две девушки помладше: суровая на вид заклинательница и девица с глупыми косичками.

Чабита называла старшую Матильдой, – я сильно сомневалась, что это ее настоящее имя. Ради высокопоставленных посетителей гостевую дверь заперли, включили софиты над столом, и Чабита вынесла корону.

Она блистала, и даже Финеас, под мышкой у которого я оказалась при этом подглядывании, зачарованно вздохнул.

Мы за шторой ждали каких-то спецэффектов, но их не было. Ласка надела белые перчатки, аккуратно переложила корону в простую коробку для украшений, а коробку – в небольшой саквояж. Подписали документы, обменялись бланками с водяными знаками; девица с косичками аккуратно сложила их вчетверо и убрала во внутренний карман. Они коротко попрощались – и ушли.

«Бездельники», – ругалась потом Чабита на нашу зашторную встречу шпионов. – «Позорите мастерскую!»

Словом, все было как обычно.

Во вторник я согласилась-таки погулять с Арденом, и после занятий мы довольно мило посидели в кофейне у канала. Он делал мне лиричные комплименты, я краснела и пыталась отшучиваться; потом болтали о заклинаниях, о том, почему в изначальном языке два будущих времени, о мастерских, женской дружбе и кинематографе. Арден рассказывал смешные байки про свою учебу, а я, стараясь не сболтнуть лишнего, про кедровый лес у подножья Амрау и то, как детьми мы собирали землянику и продавали проезжим варенец в стеклянных стаканах и пирожки с салом, луком и картофелем – по местному рецепту.

– О! Я их помню. Пока едешь в машине, они ужасно вкусные, а если есть просто так – ни о чем.

Я засмеялась, а потом спохватилась:

– Ты бывал в Амрау?

– Четыре или пять раз. – Он кивнул. – Одна… чтоб ей икалось… в общем, одна женщина предсказала мне, что я встречу там свою пару.

И даже в этот момент во мне ничего не екнуло. Может быть, Трис была права, и легкая влюбленность просто несовместима с мыслительной деятельностью. А может, я все-таки отморозила себе мозг, пока ласка скакала по сугробам и грызла мышей.

Так или иначе, но я ничего не сказала, ни о чем не подумала и даже не спросила – встретил или нет. Вместо этого я опять глупо засмеялась, и мы заговорили про колдунов, предсказания и то, существует ли будущее.

Словом, осторожность – не моя сильная сторона.