Текст книги "Икс. Место последнее"

4

Линус отодвинул печенье к краю пакета, расстелил его на земле и сел на него по-турецки, прислонившись к опоре, к которой четыре года назад привязали парня с татуировкой в виде кролика. Он задумался о разных веществах.

Выходит, и Рокста по-своему барыжит. Таблетки для стояка. Невероятно, сколько в обороте веществ и препаратов. Бетти принимает три таблетки: от сердца, от давления и еще какую-то. Отцу делают уколы и дают микстуры, чтобы поддерживать в нем жизнь против его воли. И все это легальная шняга.

Добавить к этому все остальное, что не попадает под радары и продается из-под полы. Есть средства на все случаи жизни: словить кайф, расслабиться, обеспечить стояк, нарастить мышцы или просто отключиться. В системе циркулирует хренова туча бабла – все для того, чтобы желающие могли заполучить вещества, которые их изменят. Вот и вся бизнес-идея, если задуматься.

Линус испытал приступ гордости и мысленно похлопал себя по плечу. Кроме водки, у него не было потребности в веществах, которые могли бы вынудить его склонить голову перед продавцом. И это несмотря на то, что в глазах социума он не в себе и нуждается в лекарствах. Он уделал этих уродов. Обломал их.

Его ненависть к обществу была сильной и расплывчатой. Кроме Юханны, учительницы в младших классах, он никогда не встречал взрослого в авторитетной позиции, который ему нравился или на которого можно было положиться. Некоторые пытались ему помочь, но делали это неправильно, другие хотели лишь принизить и указать на его место. Полиция относилась ко второй группе. После СИЗО и исправительного центра Линус испытывал отвращение к легашам, и оно сидело в нем настолько глубоко, что походило на аллергию. Стоило только увидеть униформу или полицейскую машину, как тело начинало чесаться и сводило живот.

– Че как?

Линус не слышал, как в роще появился Алекс. Он вскочил на ноги, поскольку продолжать сидеть казалось неуважительным, и сказал:

– Норм. Есть вопрос.

– Как дела?

– Путем.

– О’кей.

Алекс произносил свои реплики механически, словно на автопилоте и без настоящего интереса. Его занимало что-то другое.

– Так вот, – начал Линус. – Можно толкать товар за пределами Сарая?

– Можешь толкать где тебе вздумается. Но сделаешь неверный шаг, и это твоя проблема. За пределами Сарая у нас нет глаз.

Линус с благодарностью принял возможность задать следующий вопрос:

– А вообще они есть?

– Всегда. Следят они за тобой или нет, зависит от того, как ты себя ведешь.

– То есть у меня есть крыша?

– В чем дело? У тебя паранойя или что?

Да, Линус параноил насчет Сердито, но решил, что лучше в этом не признаваться, чтобы не выглядеть слабым, поэтому сказал:

– Да нет. Все норм.

– Все норм?

– Угу.

Алекс продолжал стоять, как будто хотел сказать еще что-то, и в возникшей тишине Линус воспользовался моментом и спросил:

– Просто интересно. Почта. Посылать товар почтой.

Впервые за весь разговор в темных глазах Алекса загорелся огонек интереса или скорее насмешки:

– Думаешь, ты первый в истории придумал такой гениальный ход?

– Просто спросил.

– У них есть собаки и выборочные проверки. Хочешь просрать партию за несколько тысяч штук – на здоровье. Лишь бы смог покрыть расходы.

– Я не говорю, что я…

Алекс положил руку ему на плечо.

– Линус, по мне, так хоть на шоссе встань с табличкой на шее, если хочешь. Только бы приносил бабло и никогда…

– Знаю, знаю, знаю.

Алекс сжал ему плечо так сильно, что Линус запыхтел.

– Решил меня перебить?

– Нет, просто… прости. Я знаю.

– Что ты знаешь?

– Что мне этого никто не давал. Я сам нашел.

– Где?

– В подвале. В велосипедной сумке.

Алекс кивнул и отпустил плечо. Снова возникла та самая тишина. Лицо Алекса приняло непроницаемое выражение, а Линус стоял и смотрел на логотип «Найки» у него на груди. Уйти без разрешения Алекса он не мог. Шли секунды. С балкона что-то прокричали по-фински, в кустах вздрогнул какой-то зверек. Когда Алекс наконец заговорил, его взгляд был устремлен вдаль, словно он наблюдал за каким-то местом далеко за корпусами Сарая:

– Я все ближе.

– Ближе… к чему?

Алекс как будто не слышал вопроса:

– Сегодня вечером. Я встречаюсь с ним. Сегодня вечером.

– С кем?

– С ним.

В его голосе не осталось и следа от обычного жесткого тона, ему на смену пришло почти блаженство, а взгляд Алекса теперь пугал по-новому; он посмотрел на Линуса и сказал:

– Может, мне дадут… попробовать.

Он продолжал таращиться на Линуса, и тот смог только выдавить из себя: «Поздравляю…», и это вернуло Алекса к действительности настолько, что он развернулся и ушел.

Линус остался наедине с собственной растерянностью и печеньем. Если, передавая сто грамм, он чувствовал, словно заплыл в глубокую часть бассейна, где не достать до дна, то сейчас он оказался в море. В бездонном океане, где, в какую сторону ни посмотри, виден только горизонт.

5

Дома Линуса ждала худшая из возможных ситуаций. Сиделке Катарине не терпелось уйти, а Бетти еще не вернулась. Наверное, выиграла какой-нибудь подарочный сертификат или еще какую фигню и застряла в букмекерской конторе. Катарина встала с кресла и сказала, как будто во всем виноват Линус:

– А, вот ты и дома. Отлично. Тогда я пошла.

Линус с радостью бы предложил ей те две тысячи, которые лежали у него в заднем кармане, чтобы она осталась, но он знал, что это вызовет неприятные вопросы. Он беспомощно наблюдал, как квадратное тело Катарины маневрирует к входной двери, а затем остался наедине с отцом. Из гостиной донеслось хлюпанье, в котором можно было распознать его имя.

Линус неторопливо, словно в замедленной съемке, снимал верхнюю одежду и обувь, прислушиваясь к лифту и шагам на лестнице. Бетти была игроманкой, фанаткой бинго, и, если ей перло, могла засидеться до закрытия в десять вечера и вернуться домой, проиграв все деньги, которых у них и так не было.

Снова послышалось хлюпанье, и Линус пошел на кухню, налил стакан воды и неспешно выпил, словно дорогой виски. Это не очень помогло. Больше всего Линуса потрясал не вид отца, а его осознанность и мысли.

Линус чувствовал, как мысли отца наполняют квартиру, хоть и понимал, что это как минимум нерационально, чтобы не сказать безумно. Они проникали везде, словно запах паленых волос. Если мама или соцслужба иногда вывозили папу на улицу, Линус знал об этом в ту же секунду, как переступал порог квартиры. Тогда мыслей не было, а значит, он может передохнуть, пока папу снова не втащат в его угол, а мысли опять не начнут клубиться.

Линус, конечно, не слышал, что папа думает, настолько больным на голову он не был, но ощущал, как вертятся эти мысли в голове, ощущал их как давление или вездесущий дым, который он, находясь в квартире, не мог не вдыхать. Так что он с тем же успехом мог устроить спектакль и немного поболтать с тем, кто произвел его на свет.

Телевизор был выключен, гостиную освещал лишь слабый свет торшера. Сидя в темном углу, папа был похож на персонажа фильма ужасов, урода, который скоро восстанет, схватит пилу и начнет все крушить. Эта мысль Линуса не пугала, напротив, он находил ее утешительной, потому что она придавала папе извращенное достоинство, которого у него не было.

Линус сел на диван рядом с отцом, взял пульт и включил телевизор. Показывали музыкальное шоу. Бородатый полный парень взял длинную финальную ноту в какой-то песне Адели[33]33
  Адель (р. 1988) – британская певица, автор-исполнитель и поэт, лауреат пятнадцати премий «Грэмми».


[Закрыть], а потом со смятенной улыбкой ждал решения жюри.

Линус не понимал, как можно добровольно на такое пойти. Вечер за вечером тебя либо превозносят, либо низвергают на глазах у миллионов людей, и все лишь затем, чтобы получить шанс прокатиться по торговым центрам, раздавая автографы детям. Участники обычно говорят, что все было как во сне, и они наверняка правы. Бессвязно, бессмысленно и чаще всего пугающе. Выступление парня жюри не впечатлило. Слишком наигранно. Папа забурчал – значит, недоволен. Линус это знал.

– Переключить? – спросил он. Папа едва заметно помотал головой. Линус все равно переключил на другой канал. Что-то общественно-политическое. Люди стоят за длинным столом и высказывают свое мнение. Папа забурчал еще громче. Лица в телевизоре Линус не узнавал. Двое были лидерами политических партий, но Линус не знал, ни каких именно, ни какую точку зрения они отстаивают. Ему было совершенно наплевать. Независимо от того, какое из этих лиц принимает решения, для Линуса ничего не поменяется. Среди нечленораздельных звуков, которые издавал папа, Линус различил «Убери! Убери!».

– Точно, – сказал Линус. – Просто убрать все это дерьмо.

– Ы-лю-чи! Ы-лю-чи!

– Хочешь, чтобы я выключил?

– М-м-м-м!

Линус неохотно взял пульт и выключил телевизор. В комнате стало тихо и темно. Линус сидел, зажав ладони между ногами, и слушал биение собственного сердца, шипящее дыхание отца, его мысли, которые, подобно статическому электричеству, погружали комнату в тревогу.

Может, мне дадут… попробовать.

Что же могло заставить столь непреклонного чувака, как Алекс, так благоговеть и чуть ли не биться головой об пол? Нечто, что ему дадут попробовать, нечто…

– И-ину…?

Папа, как мог, прохлюпал его имя, и Линус повернулся к нему.

– Что? Хочешь воды?

Папа помотал головой.

– Нет? А что ты хочешь?

– М-отри.

Линус скорчил недоверчивую гримасу и уставился на правое плечо отца.

– Если я правильно тебя понял, тут я ничем не могу помочь.

Папа забурчал и напрягся так, что губы задрожали:

– С-ш-мотри.

– Смотри?

– М-м-м!

– На что я должен смотреть?

– М-м-ме-е-е-ня-я.

– Смотреть на тебя?

– М-м-м-м-м!

Линус вздохнул, сглотнул и отвел взгляд. Он не знал, когда в последний раз смотрел в глаза отцу. Возможно, с тех пор прошли годы. Поначалу неосознанно, а потом сознательно он старался не заглядывать в эти колодцы, полные горя, которые грозили его утопить. Но сейчас все же заглянул и обнаружил там спокойное созерцание, встретиться с которым было совсем не так сложно.

Папино лицо было искажено застывшим страхом, но в центре этой маски ужаса сейчас покоились спокойные ясные глаза, и они смотрели на Линуса. Уголки губ отца слегка приподнялись, и он произнес:

– И-ину… И-ину.

В горле у Линуса встал ком, и он ответил:

– Что, папа?

Не отрывая глаз от Линуса, папа издал лишь длинное, полное наслаждения «М-м-м-м-м…».

Линус чуть не разрыдался, но этого он себе позволить не мог, поэтому попытался разобраться, что ему все это напоминает. Что-то, что произошло раньше или что он видел раньше.

Дарт Вейдер.

Вот оно. Когда Дарт Вейдер должен умереть, Люк Скайуокер снимает с него шлем и маску и впервые видит лицо своего отца. Дыхательный аппарат, который закрывает его рот, жесткое, потрепанное лицо и доброжелательные ясные глаза. Линусу удалось убедить себя, что его тронуло именно сходство с этой сценой, и таким образом сдержать слезы. Папа направил взгляд в сторону комода. «М-м-м-м-м-та».

Линус посмотрел туда, и, кажется, понял, что отец просит принести. На комоде стояли фотографии в рамках. Линус в разные годы, свадебное фото родителей и несколько других. Посередине – самая большая фотография, сделанная в день, когда папа выиграл заезд, а Линус и Бетти наблюдали за его победой с трибуны. В центре папа в костюме наездника обнимает Бетти и восьмилетнего Линуса. Они стоят, прижавшись друг к другу, и сияют от счастья в лучах солнца. Счастливая сплоченная семья.

Ком в горле у Линуса увеличивался в размерах. Он больше не мог сидеть здесь с отцом и смотреть на эту фотографию, ведь тогда все развалится, поэтому он сглотнул слюну, чтобы избавиться от кома, поднялся и сказал:

– У меня дела. В другой раз.

Он погладил папу по руке. Затем вспомнил и погладил по голове. Папа продолжал смотреть на него тем же чистым взглядом. Линус покосился на подушки на диване.

Две минуты, и все будет кончено.

Ни разу за шесть лет он так не хотел, чтобы отец жил. Ни разу за шесть лет он не был так близок к тому, чтобы его убить. Он ушел к себе в комнату и запер дверь.

Томми

1

У Томми была привычка, от которой он, несмотря на тридцать лет в журналистике, никак не мог избавиться. Как только печатали его текст, он покупал газету, чтобы посмотреть, как материал выглядит на бумаге. Когда он однажды чисто теоретически обсуждал это с коллегами, все в один голос заявили, что никогда не вспоминают о своих текстах после сдачи в печать. Одно из двух: или Томми необычайно эгоцентричен, или они врут.

Мрачный октябрьский день. Пышная разноветная осенняя листва опала, и, когда Томми с Хагге на поводке пошел за газетой, воздух пронизывала сырость. Хагге выбрался из депрессии и время от времени отходил от ноги Томми, чтобы обнюхать столбы и распределительные щиты. Томми всегда казалось, что Хагге делает свои собачьи дела с отсутствующим видом, скорее из чувства долга, нежели желания, словно поддерживает видимость и выполняет порученную ему работу. Да, да, столб. Понюхать, пописать. Да, да.

Единственными, кто знал секрет Томми, были две женщины, посменно работающие в киоске. Открыв дверь, Томми увидел, что сегодня там, к счастью, Карин, менее задиристая. Томми вошел, она улыбнулась ему и вышла из-за прилавка.

– Привет, Томми, привет, Хагге.

Она присела на корточки, Хагге потрусил вперед и облизал ей руку. Бросил взгляд на Томми, как бы говоря: смотри, вот что от меня ожидается. Карин погладила его по голове и сказала:

– Я читала. Страх какой.

Томми взял экземпляр «Стокхольмснютт» и улыбнулся, увидев, что Уве поместил его статью на первой полосе. Полстраницы здесь и дальше страницы «четыре» и «пять». Улыбка застыла на лице Томми, когда он прочитал, что придумал автор заголовка. «КРИМИНАЛЬНЫЙ АНГЕЛ СМЕРТИ». Видимо, это дело рук Буссе, который питал излишнюю слабость к ассонансам и слову «смерть».

Но сверстано красиво, текст проиллюстрирован: география самоубийств и фотография… остатки улыбки исчезли с лица Томми, когда за накрытым телом, которое помещали в карету скорой помощи, он узнал дом Ханса-Оке.

– Да, – сказал Томми. – Ужасно страшно.

Ханс-Оке упоминался в тексте, но, поскольку Томми читал его прощальное письмо, он написал, что смерть Ханса-Оке, вероятно, не связана с волной самоубийств. Похоже, Буссе придерживался другого мнения.

– Ты знаешь больше, чем написал? – спросила Карин.

– О чем?

– Об этом… Экисе.

Текст Томми по большей части был пережевыванием старых фактов. Что по-настоящему нового он мог бы добавить: с одной стороны, то, что причиной самоубийств стали разговоры жертв с одним или несколькими собеседниками, а также самое важное: имя. Экис. Даже если не знать, что оно означает «Х», звучит все равно зловеще.

– Да, – сказал Томми. – Пожалуй, знаю.

– Можешь рассказать?

– Тогда потом придется тебя убить.

Томми был почти уверен, что груз кокаина имеет отношение к этой истории, но чтобы писать об этом, недоставало информации. Он встретится с Мехди после обеда – хотел дождаться, когда сдаст статью в печать и продемонстрирует, что снова в деле. Поэтому было приятно, что материал поместили на первую полосу. Карин как будто прочитала его мысли, улыбнулась последней реплике и сказала:

– Надо бы сделать что-то с подписью под материалом. Как у того Мехди.

Томми пролистал и нашел текст Мехди, да и самого Мехди: одетый в черную футболку, он играл бицепсами на фотографии в два раза больше, чем фотография Томми, но красный пиджак и халтура в фотошопе, к сожалению, превращали его в потрепанного директора цирка.

– Придет время, и ты тоже состаришься, Карин, – сказал Томми и положил на прилавок газету и вафлю в шоколаде.

2

Томми медленно шел домой. Когда-то он был центром внимания в «Кафе Опера» и направо и налево угощал всех шампанским «Боланже» после какой-нибудь особенно удачной работенки, книги, рецензии или программы на телевидении. Теперь он отмечал успех вафлей в шоколаде, которую жевал по дороге домой. В каком-то смысле этот вариант ему нравился больше, и, если уж на то пошло, Хагге тоже мог участвовать в празднестве. Среди нетипичных для пса качеств у Хагге было и пристрастие к шоколаду, особенно вафлям в шоколаде. Последний кусочек предназначался ему.

На полпути домой телефон Томми издал звук, который он не узнал, – словно капля упала в эхо-камеру. Иконка «Снэпчата» показывала, что пришло сообщение. Он сел на крышку ящика с песком и нажал на маленькое привидение.

Увиденное настолько выбило его из колеи, что он чуть не забыл сделать скриншот. Изображение доступно лишь пять секунд, после чего исчезает навсегда, если не успеть нажать на нужные кнопки. Томми сделал глубокий вдох и достал скриншот из архива.

На фотографии Ханс-Оке сидел в своей постели с пластиковым пакетом на голове. Сидел. Еще живой. В окне за ним было темно, то есть снимок, вероятно, сделан вечером. Через минуту или две он задохнется, упадет и примет позу, в которой Томми его нашел. Экис прочел его статью и хочет исправить фактическую ошибку. Ханс-Оке, конечно, один из них.

Минуточку…

Томми приложил указательный и большой пальцы к экрану и увеличил темное окно, в котором отражалась освещенная комната. В нем виднелась огромная сидящая фигура Ханса-Оке, который стоически ожидал смерти, а в нескольких метрах позади него, с телефоном, поднятым перед лицом…

Снова раздался звук падающей капли, Томми вздрогнул и чуть не уронил телефон. Новое сообщение. Томми нажал на него.

На фотографии был запечатлен мужчина в белой футболке: он лежал в контейнере, окруженный старыми компьютерными мониторами. На голову ему был надет старый стационарный «Мак», через разбитый экран виднелось превратившееся в кровавое месиво лицо. Томми как раз собирался сделать скриншот, но остановился, когда увидел надпись на футболке мужчины, выведенную, по всей видимости, его собственной кровью: «СКРИНШОТ».

Пока Томми колебался, фотография исчезла. Экис не хочет, чтобы его фотографии сохраняли. Если бы Томми не изучил, что такое «Снэпчат», его бы накрыла паранойя. Теперь же он знал, что отправителю изображения приходит сообщение, если получатель делает скриншот. Томми вернулся к фотографии Ханса-Оке, к отражению в окне.

Так это ты?

Мужчина – а скорее всего, это был именно мужчина – держал телефон перед лицом, был плохо освещен и в отражении в окне находился в расфокусе. О его внешности можно было сказать лишь то, что у него светлые волосы и средний рост. И все же эта информация, которая теперь хранилась в телефоне у Томми, была на вес золота. Он дал Экису имя, теперь можно было добавить к имени изображение. Томми встал с ящика и так заторопился домой, чтобы прогнать изображение через программу «Aperture», что Хагге едва за ним поспевал.

Томми не был специалистом по компьютерным программам, но спустя час смог очистить увеличенное изображение настолько, что проявились новые детали. Теперь он на девяносто девять процентов был уверен, что на снимке мужчина. На это указывало все: осанка, телосложение, те черты лица, которые можно было различить.

Более четкие контуры и высокая контрастность обратили внимание Томми на две вещи. Первое: человек, сделавший фотографию, носил тонкие перчатки и держал телефон неуклюже, судорожно вцепившись в него, как будто не знал, как с ним обращаться. Второе было сложнее четко сформулировать. Что-то было не так с вырисовывающимися частями лица. Ухо находилось не там, где должно, губы застыли. Словно ему неудачно сделали пластическую операцию.

Половая принадлежность была единственным вопросом, на который фотография дала ответ, в остальном их только прибавилось. Один из них заключался в том, почему Томми вообще получил этот снимок. Изображение, на котором виден сам Экис, если это вообще он? А Томми был уверен, что отражение в окне не было проявлением неосмотрительности.

Экис, разумеется, понимал, что Томми сделает скриншот, очистит фотографию и затем использует ее в какой-нибудь статье, за которую потребует гонорар в пять раз выше. Вопрос был в том, зачем он показался.

3

Томми открыл пустой файл, чтобы начать работу над новой статьей, в которой можно было бы использовать полученную фотографию, но, просидев пять минут и не придумав первое предложение, он встал из-за компьютера и пересел в кресло, осматриваясь по сторонам в поисках вдохновения.

Свою квартиру Томми не любил, но и не ненавидел. Как и многое другое в его жизни, она просто выполняла свою функцию. Томми купил ее после смерти дамы, которая прожила здесь всю жизнь, и, переехав сюда, сохранил все, как было. Пастельно-зеленые дверцы кухонных шкафов пятидесятых годов, антикварная газовая плита и обои с поблекшими цветами, которых было почти не видно, потому что стены покрывали книжные стеллажи.

В то время когда Томми греб деньги лопатой, они утекали сквозь пальцы, и теперь у него осталось лишь несколько вещей, которые намекали на то, что однажды он хорошо зарабатывал. На кухне, зажатая в нише, стояла кофемашина «Rocket Milano». На приготовление чашки кофе «с нуля» уходило пять минут, и Томми не раз собирался купить капсульную кофеварку, но так этого и не сделал. С одной стороны, в каждом шаге этого процесса было что-то медитативное, а с другой – Томми не хотел признавать поражение.

Томми презрительно фыркал на тех, кто тратил силы на дизайн интерьера, и в то же время им завидовал. Чисто теоретически неплохо бы навести дома красоту, но Томми не знал, с чего начать. Однажды, когда ему понадобилась табуретка, чтобы класть на нее ноги, он в припадке умопомрачения зашел в магазин «Свенскт-тенн» и купил дизайнерскую вещь за почти десять штук. Рядом с просиженным креслом она была так же неуместна, как павлин на птицефабрике, и чувствовалось, что она брезгливо отворачивается от других предметов мебели в комнате.

Даже если бы Томми спустил в «Свенскт-тенн» миллион и заполнил квартиру дизайнерской мебелью и дорогими коврами, это бы не помогло. И в этом случае квартира была бы похожа не на дом, а скорее на склад краденого. Его талант – слова, а не форма.

Когда Томми был в настроении кокетничать, он говорил, что его школой в профессии был не журфак, а еженедельный журнал для женщин среднего возраста.

«Все началось в сортире у бабушки», – вещал он, стоя у барной стойки в «Кафе Опера» в окружении своих почитателей-мужчин и единичных женщин. В бабушкином сортире лежала стопка журналов, и Томми просиживал там по полчаса или больше, читая рубрику «Преступления недели». Было что-то завораживающее в фотографиях обычных людей, комнат, на которых стрелки и круги указывали, где брызнула кровь, где лежало оружие. Сам факт, что повседневность внезапно может перевоплотиться в насилие. Невидимая, мутная бездна в человеческой душе.

В одиннадцать лет Томми начал было писать детективную историю, но потом ему стало скучно, и он отредактировал рассказ так, что тот стал похож на отчет о реальном преступлении, которые Томми читал в журнале. Продолжил он в том же духе. Формально Томми так и не получил образования, а всему научился на практике сам и за основу брал материалы из журнала.

Томми откинулся в кресле, закрыл глаза и мысленно вернулся в бабушкин сортир с характерным запахом дерьма и торфа, попытался представить, как история захватила его настолько, что время перестало существовать.

Хансу-Оке оставалось жить лишь минуту… фу, нет.

Отражение в оконном стекле… слишком длинно.

Четырнадцатое октября, время 19:42… тьфу, если бы только в комнате были часы.

Его называют Экис, человека, который… соберись, Томми.

По опыту он знал: совершенно бессмысленно пытаться что-то из себя выдавить. Вдохновение – дело такое: придет так придет, но, если надо было соблюсти дедлайн, оно приходило всегда. До сих пор. Томми встал с кресла, немного постоял у окна, глядя на улицу. До встречи с Мехди остается три часа, а там уже и вечер.

И тут на него накатило. Одиночество. Томми научился его обуздывать и даже ценить, но иногда внутри посасывало от пустоты, и его мир, который он так редко с кем-то делил, накрывала немая пелена. Хагге – хороший товарищ, но он не свидетель, с сознанием, как у Томми, который мог бы взглянуть на него и подтвердить его существование. Для этого требовался человек. К счастью, такой человек у Томми был. Он позвонил Аните, и она ответила после второго гудка:

– Да? Привет.

Анита была очень болтлива, но ненавидела говорить по телефону. Объясняла она это тем, что у нее каждый раз возникает ощущение чего-то неживого – будто она разговаривает с отрубленной головой. Их разговоры обычно сводились к обсуждению места и времени.

– Не отвлекаю? – спросил Томми.

– Совсем нет.

– Сегодня?

– Давай.

– У тебя или у меня?

– У меня.

– О’кей. До встречи.

– После семи.

Не успел Томми спросить, захватить ли ему что-нибудь, как Анита повесила трубку.

Работая над книгой о торговле людьми, Томми несколько раз натыкался на имя Аниты, и ему удалось уговорить ее на встречу. Он так до конца и не понял, какова ее роль в сюжете, в центре которого были девушки из Восточной Европы, ложными обещаниями заманенные в Швецию.

С одной стороны, Анита утешала девушек, заботилась о них и иногда пускала пожить к себе домой. С другой стороны, сутенеры это терпели – свидетельство того, что она сама вовлечена в их бизнес и, вероятно, неплохо на этом зарабатывает. В этом механизме она служила смазочным материалом и, может быть, отличалась особой жестокостью. Или, наоборот – была хорошим человеком, который делал, что мог, в омерзительной системе. Томми не знал.

Он уже давно не смотрел на друзей и знакомых сквозь призму морали. В конечном счете они либо нравились ему, либо нет. Анита ему нравилась. Она была то уязвленной, то резкой, то нежной, то циничной. Непостижимой. А еще ей нравился Хичкок.

Анита и сама была проституткой, но, когда пересеклись их с Томми дороги, ей было сорок три, и она принимала дома лишь отдельных клиентов «по старой дружбе» – в основном пожилых мужчин, которые за пятьсот крон получали физическое удовлетворение и возможность поговорить. Может, вечером она ждала клиента и поэтому пригласила Томми прийти после семи.

Они никогда не занимались сексом. Когда в начале их дружбы об этом зашла речь, Анита не возражала, но предупредила, что станет иначе воспринимать Томми и он в каком-то смысле превратится для нее в одного из многих.

Томми заговорил об этом, только чтобы проверить, не хочет ли этого она. Его же подобная перспектива не привлекала, он давно об этом знал. Геем Томми не был, насколько он мог судить. Просто не испытывал потребности. У него никогда не было секса. В повседневной жизни он никогда об этом не говорил, потому что подобное известие, скорее всего, вызвало бы большой переполох. Все вокруг словно помешались. Так что он успокоил Аниту по этому вопросу и заодно не стал одним из многих. Ему нравилось быть уникальным.