Текст книги "Материк север, где делают стеклянных людей"

Все эти тоннели, через которые ходили поезда, ездили автомобили, все они были хороши не только для перевозки смерти, которую разносили в корзинах огромные существа, – эти тоннели были как пропетые, весь материк был прошит этими глубокими горлами, и каждая тон-в-тон-пропетая-дыра несла свою музыку. На стадии закладки вызывали скалолазов-певцов, и все они пропевали тоннель, а ещё проделывали голосом отверстия в потолке, и получалась огромная флейта. Будете ли вы играть на тоннеле сегодня? Каждый раз, когда внутри катился автомобиль, каменная флейта играла, и сказочная световая игра от фар несла зачарованного путника в корзину к собирателю тупиков.

Зиматы прорыли тоннели и привели сюда смерть, выставили стоять перед каждым заездом, и люди как будто въезжали в тот свет – и было в этом что-то эсхатологическое, так люди заигрывали со смертью. Кто-то говорил переезд, но другие боялись: а вдруг там и правда тупик? Столько было легенд об огромном погроме, что собирает тупики, как яйца в корзину закладывает, чтобы выращивать кризисы, и это было похуже, чем старая добрая смерть, и смерти не боялись, но опасались чудовища с корзиной из тупиков. Не так чтобы испытывали мандраж, но некий подстраховочный страх: все же знали, что беды никакой не произойдёт – если вы истинный зимат, беды никакой не случится. На чужих, правда, эти прогнозы не распространялись, и тут уж каждый должен был отвечать за себя сам.

* * *

Почти в каждом городе работала общественная столовая, куда люди приходили, чтобы поесть. Раздатчица была очень добродушная женщина, но иногда на неё нападала апатия, она накладывала еду и говорила как будто в никуда: все мои особенности поедаются людьми, все мои особенности поедаются… Так она говорила – всегда одно и то же, и Гилберт однажды не выдержал, взял свой обед и спросил: а какие у вас особенности? Женщина остановила на нём взгляд, и они простояли так несколько секунд в ожидании её слёз, которые он хотел пить, чтобы довести до конца сюжет её тоски, но она вдруг начала резко смеяться: я весёлая, я хорошая, вот мои особенности, и Гилберт тоже смеялся, а потом он отложил свой обед и пошёл оттуда вон.

Эта злость, которая начала прорываться из него… Злость или боль? Боль – и прижечь бы антибиотиком. Он ходил и нанизывал на себя зло, он собирал его, производил и обматывал вокруг себя. Может, ему попробовать опять – вернуться туда, дёрнуть себя за виски? Кто его враг? Реальность – это враг. Это единственный враг – тот вид реальности. Как он боялся оставаться рядом с врагом, и страх, он сгущался в нём, тот страх, что кто-то чужой ходит по его жизни и выглядывает из его глаз. Что-то такое происходило: он сидел в своей комнате и его кусали вещи, к нему приходили окна, и он не знал, куда ему деваться, никто не мыслился виноватым, но реальность была враг. И Гилберт пытался говорить:

– Сознание, вот что у меня болит…

И где был его враг? Как его отличить от остальных? Может, это великан, который стоит на вершине горы, может, он даже человек, но это человек с таким большим непередаваемым будущим, что оно выдаётся вперёд и он раскачивается, стоя на вершине горы, и нет перспективы удачно его рассмотреть, но то, что он даёт наблюдать, это зубы, которые растут у него по самому телу, как панцирь из зубов: он ест всем своим существом, он кусает и жуёт этот мир.

Не было такого существа, не было никого на горе. Не было символа врага, но и не было символа бога. Прошлая сцепка уже не работала.

То, что он видел там, это был белый твердеющий ком, и, чтобы разузнать, надо было подойти, и когда Гилберт подошёл, сомнений уже не осталось: это был зуб – огромный решительный зуб, который имела на него эта реальность: когда человек лишён шанса жить в развитом состоянии. Он уехал, но что-то волочилось за ним – это был зуб, и это был лось, прошлые конструкции мира (это «-лось»). Именно поэтому он хотел испарить себя, память испарить – уничтожить ту память, привязанную к объективной реальности.

Злая пружина внутри продолжала свой рост. Как он пытался укусить свои ноги, укусить свои волосы, только бы проснуться в это пространство материка, где овцы развешены по холмам как бытовая гирлянда, где живописные склоны, синие туманы – пространство, которое помогало заживать. Всё заживало в нём – только не ложь, только не обман. Мерзость не могла заживать. Стыд – это то, что он испытывал по отношению к этому материку. Тонкий булавочный стыд: лицо его кололо и ныло изнутри, и почему я такой уродец, почему я уродец? Птицы шипели в ответ. Трава, и уродец посередине травы. Он стоял там, пытаясь себя предъявить. Он ходил к этим зонам, где можно контактировать с миром, он стоял там, но насекомые не принимали его, небо не принимало его, люди не принимали его.

Сверху была луна, а внизу были лунки для желаний, и в это можно было играть так – живя. Всё живущее приспособлено для того, чтобы попасть в свою цель. Где же лунка для него самого? Будет ли он крот или он будет развлекать?.. Только бы найти свою годность… Годность – погода – то. То, что годится. Дождь – это годится, снег тоже годится, а Гилберт? Годен ли он, пригоден к чему-нибудь?

Пар от его жизни облаком висел над головой. Туман ползал под его ногами, как больное животное, и везде была длительность – так он раньше предполагал, но потом он увидел, что длительности вовсе и нет, есть одна мгновенная ежесекундная сила, которую люди вкладывают в себя, чтобы тянуться вперёд. И он тоже попробовал вложить, но длительность использовала привычные аргументы: счастье для тебя пока не готово, оно разобьётся. Каждый человек как змея, как свёрнутая возможность героя. Жизнь может проснуться всем космосом, а может остаться недосягаемой – надо подождать, подожди.

И Гилберт шёл по туману, он чувствовал, как осыпаются волосы, течёт кожа, выпадают зубы – мир, мысли о котором он так усердно испарял, возвращался назад, и странник начинал пить, проваливался в круг. Звенели бездны. В небе шла огромная примерка облаков, но он не смотрел на облака, он не смотрел на воду, он не имел права смотреть. Он был мистически саботирован. Локти скал выступали как древние угрозы. Алкоголики как способ отказа от себя, но он просто заходил, чтобы увидеть, кто его враг, увидеть и бежать от него, убежать так далеко, чтобы даже ангелы не могли отыскать.

Но ангелы были везде, воспоминания не покидали его. Оставленный извлечься из самого себя, Гилберт слишком приоткрыл входное отверстие, и старый мир начал пробираться своими корнями в мозг, и он чувствовал себя бедным, пустым, кривогорбым, каким-то вываленным, маленьким, незначительным. Вот он полетел, улетел, вот он успокоился, и белая борода, белая крыша, дом, который он никогда не любил, – ангелы ходили за людьми по пятам и вкладывали эти воспоминания в хаос.

На островах человек мог выбирать себя и не себя, жить из разных людей, и специальные макеты – сайты, на которых можно было рассматривать всевозможные жизни, как будто жить из некоторых людей. Считать себя собой было непростой операцией: за «я» приходилось бороться, вокруг было множество я, и как из них выбирать, и всякие попытки размножения оборотней – никто не замечал этой слабости и этого неумения найти себя и держать, и Гилберт тоже не замечал, пока он не приехал на материк. И здесь все эти люди полезли из него. Вывод, который он надавил, был уже на подходе. Реальность – это враг, и однажды ты окажешься на материке, зайдёшь в этот туман, и найдёшь там действительную реальность, из которой получится жить. Те самые крошечные материки – пространство для развития: как раньше приезжали в монастыри, так теперь надо ехать на материк.

И можно было теперь ликовать, осталось ликовать, и он пошёл в то самое место, где ангелы любили между собой ликовать, и он ликовал вместе с ними, устраивая лики над головой, выделывая из рук. Старая рутина сидела там, старуха, битком набитые виды, и синяя будда, которую он ловил на внутреннего червя, свернутого в бесконечность как знак. Под кустом бегали многие ножки, но тел самих не было, и что-то росло – то ли мох, то ли это нарастали мурашки, и всё было как мурашки. Ангел – чистейшей фантазии выдумка. Философ – это выдумка. На скалах сидели птичьи щёки. Он смотрел на себя через ангелов, и он не видел себя, но ангелы продолжали прибывать.

– Ты, ангел, помоги! – крикнул он невидимому существу.

И что-то говорило с ним. Бреннур – ангел подержал это слово внутри и протянул человеку совет: неси его старому смотрителю, и Гилберт побежал, и там сидел укоснительный человек, прямо на башне, он говорил: придумай другую концовку, измени, измени очевидный финал. Если провалишь – никогда уже больше не попадёшь на материк, и всё это сотрётся у тебя в голове. Согласен ли ты победить?

– Я не могу отказаться. Я должен победить.

И старец протянул ему слово, превращенное в заклинание.

* * *

И мастер взваливал стеклянное бремя на плечо и нёс в просторную тёмную комнату, и нервы тряслись, и руки, куда бы положить руки? Пошёл в ванную и вымылся, съедая волосами шампунь, потом вернулся к печи, прошёл мимо мастерской, и там к нему что-то прижалось – болезнь хотела прижаться, но он оттолкнул её. Спал или стоял у огня. Кажется, покачивался. Стены восставали изгибами, кривой потолок, затопивший окно, и можно ли выпить окно? Что-то, напоминающее бред.

Всё было хорошо – сперва всё было хорошо, но потом силы начали уходить. Это просто мелькнуло в виде предупреждения, мелкие катышки желаний были сметены, всё стало гладким, и везде были птицы, но слабость не хотела уходить. Тонкий ознобный смех вселялся в него, и он звенел как больное знамение, ходил за порог и высмеивал овцу. Малые твари садились на его слабость, как стеклянные короли, и пировали там. Руки обвисли тяжёлыми проводами, руки горели, плечи заходили в тупик – слабость продолжала наступать, и эти страшные-страшные дни: каждое движение причиняло нестерпимую боль, видимо, слабость была как симптом, но самое противное – это тяжесть, которая росла в переносице лба.

Снова и снова он обрушивался на стеклянные листы, надеясь, что ожившая птица родится в его руках, но птица являлась погибшей, как тонкая хрустальная культура была погибшей, и где же скрывался пилотолог? Все эти выкрики из стекла, словно выстрелы. И как они покусились на самое дорогое, как эти люди посмели его отвратить? Рутина как увеличительное стекло: он чувствовал себя машиной, птицы больше не были одухотворены, они не умели летать. Есть то, что невозможно сделать автоматически, оно требует жизни, и Виргус-машина встала на закрытые пути: перекошенные головы, вывернутые клювы, опавшие крылья – вот то, как проявлялось его мастерство, и всё, что теперь он хотел, – сдать этих чёртовых птиц, вернуть свою нормальную жизнь. И мог ли он вернуть?

Столько всего произошло. Мастер больше не брал никакие заказы, не ходил на общественные праздники и даже хоровод, он не смог довести его до конца, и Фрея пыталась догонять, но он сказал, когда она, наконец, догнала: не надо приходить, чтобы готовить твои пироги, больше не приходи, мы не любим друг друга, извини, извини. Он говорил и смеялся, щипая её за наряд, а девушка плакала и кричала, расставаясь с присутствием головы, она кричала, а Виргус смеялся и блеял, показывая созерцательную овцу, которая свалилась с горы, и скоро мы все полетим, скоро мы все полетим, даже не сомневайтесь, мы полетим, полетим…

* * *

«Я никогда не смотрел где-то ещё, никогда не предавал его, а ведь тот же поисковик подвешен на цепи к столбу моего погодоприемника, и специальная будка для поисковика (это хорошее животное). Сколько их ещё, и все убедительные как музей, но я никогда его не предавал, звонил ему каждое утро и спрашивал: хей, Йолеф, что там сегодня с погодой? И он шуршал чем-то – сводки доставал, а потом говорил: ты, видимо, спрашиваешь о перспективе дождя, сидишь там, на грунте утоптанного задницами ковра, и смотришь в дыру вместо стены, а оттуда поле, сухое такое, но там, непременно, хлеба, и ты бежишь к ним и палкой раскачиваешь самый огромный, он валится, и ты руками ковыряешь оттуда, прямо руками… это же хлебное дерево, и вацику ещё отнесёшь. Хотя у вас там имён таких больше и нет, но что-то про собачку, которая мёрзла… В общем, дождь, кратковременные осадки по типу дождя – на дерево не хватит, но мыслей успеешь поналовить…»

Так мы говорим. Я звоню ему каждое утро последние несколько лет, и мы говорим, обсуждаем погоду – стандартные обсуждения облаков. Мне надо услышать знакомый разговор и поэтому я звоню. Вот и сегодня я опять позвонил, а там никто не ответил. Трубка осталась неподнятой… Может, он отлучился, отошёл по делам – это было моё предположение, но потом я подумал: ведь он же синоптик, и значит, он не может никуда отходить, он сидит там, ему звонят, и он говорит о дожде, он говорит о погоде. Если синоптик не берёт, значит, сейчас, вот прямо сейчас происходит что-то ужасное. Господи, ну зачем я начал ему звонить, зачем я обсуждал все эти атмосферные фронты?»

…Погода, климат. Новая религия – это климат, и это то, во что верит любой человек на земле, он может сказать: какая погода, пойти на прогулку и не взыскать ни с одной относительной лужи…

«И я звонил, чтобы в который раз испытать это уважение, но синоптика не было, значит, и погоды теперь тоже не было. Это вселяло невиданный страх. Кошмарные тени оплели мою голову, и я побежал в его дом. Я стучал, но двери никто не открыл, и тогда я начал подпрыгивать, я махал, и вскоре на башне заметили, приехала срочная помощь, и вместе мы разобрали замо́к, а потом мы вошли, и там не было никого изнутри, но и шара воздушного не было во дворе. И тогда мы вздохнули с облегчением: всё стало понятно».

…Гилберт проматывал это письмо в голове, выходя из домов, где возникали голоса, куда являлись пшенники. Как-то недавно он перечитывал открытые письма зимат, и это то, что никак не могло уложиться в его голове: весь этот пиетет, тонкая мечта о едином синоптике… Могут ли люди поверить так?

Не у кого было спросить, и он пошёл по направлению к однокомнатным домам – так ему захотелось у кого-нибудь спросить и так ему захотелось погоды, здесь и сейчас. Из бесчисленного наличия комнат, оторванных от людей, эта комната была самой оторвавшейся, там жил синоптик. Он жил в однокомнатном доме на вершине горы и имел свой пилотный аэростат, он же – метеозонд, на котором он уходил в экспедиции, и Гилберт шёл туда, видя пилотный аэростат у горы: значит, синоптик пребывал на посту.

Путник перекидывал замёрзшие пьяные ноги и думал: только бы что-то не пустило меня, и только бы что-то поучаствовало в этой судьбе, почему ничего не участвует, сколько вас тут, и где же вы прячетесь, давайте, удержите меня! Но ничто не могло удержать, и человек постучал. Он постучал, и не было никаких одичалых собак. Дверь отворилась, и вышагнул старичок, после произошёл незначительный этикет, и гость зашагал в однокомнатный дом.

Дальше они сидели традиционно у печи, и единственная мысль, которая била у философа в голове, была такова: поглядите, синоптик-то конченный! Этот пожилой неторопливый рассказ, сопровождающий чай, – что из него должно было восхитить? Этот человек – он не был ни смотрителем маяка, ни слушателем дождя, ни хранителем погоды, он был когда-то врачом, но давно уже завязал. Теперь это был старикан, на которого нападали нацисты, фашисты, клещи и периоды страшной депрессии, и он не знал, чего ему надо бояться сильней, но он носил при себе небольшое количество начатой мысли. Он носил это, чтобы вдруг невзначай не умереть от судьбы, потому что навряд ли человека можно забрать, пока есть у него что-то недоделанное – так этот синоптик говорил. Да, он боялся умереть, он не хотел собственной смерти! Синоптик боялся умереть, и это ли не тупик?!

Гилберт заливал в себя слабенький чай, но камни катились по его горлу. Почему эта реальность обманывает, зачем она так хитрит? Досада била, хлестала по лицу. И материк – это ложь. Казалось бы, это истина, но это ложь. Всё здесь не дотягивалось до своего описания. Вот, например, человек. Кто же он? Псих. Он пожертвовал разумом, только бы она оставалась жива – погода оставалась жива… Всё тут такое же неестественное, как и везде, всё это только в голове, а как нагнетают: и синоптики, ангелы… Все в одну цену… Их просто-напросто нет!

Ноги казались тяжелей, чем гора. Вскоре он остался среди ночи один. И кто бы налил ему этот свет, но бармена вызвать не удалось, да и рта было недостаточно, всего его было недостаточно.

Гилберт вмораживался в даль. И что-то росло. Что это росло? Север только уменьшался, но что-то росло: зрительные и кожные мании. Какая горячая лежала под снегом трава, и он подумал: как странно, что такая горячая трава. Ложный свитер одел. Расслабленная долбежка психологии и зимы. Сверхчувственные реальности севера. Куда он должен был деть себя прямо сейчас? Ползучий эмпирик, пьяный живой.

К пшенникам дорога не вела, к птицам он идти не захотел, но вспомнил, что зиматы прислонялись ночами к огню, и он пошёл на посиделки круглосуточных почт. Здесь пекли пироги и танцевали у жара до зари – но только по выходным, а сейчас вечеринки не нашлось, и Гилберт устроился в кресле-качалке, устроился у стены, забрал со стола несколько карандашей и начал размышлять.

Мысли такие приходили… пароль. Кто-то говорил: чтобы войти в самого себя, нужен пароль, но я не помню, вернее, не знаю, вышлите, и ему говорят: скажите, какая у вас электронная почта, и он идёт в магазин и покупает там электронную почту и почтальона в комплекте, садится за обычный записочный стол и пишет какие-то письма. Потом он кидает в электронную почту, и там что-то происходит – процесс, и сразу же появляется желание ждать, но надо успокоиться, надо отучить себя ждать: письмо придёт, когда это будет необходимо. И вскоре почтальон доставляет ответ – всё чаще от незнакомых людей и какие-то мелочи, одиночные фразы, какие-то кривоватые, и он продолжает отправлять, и вот однажды почтальон приносит ответ, и это то, что он ожидал, – пароль к себе самому.

Когда он приехал сюда, какие-то люди остались в его голове, и значит, электронный почтальон сидел у него на руках, и Гилберт говорил: «…так много жизни, видишь, как это можно выносить, видимо, я слишком мёртв, и этот туман… Что я такое говорю? Господи, да я чувствую себя живым как никогда, я живой. Понимаешь, я живой!»

Первое время он брал его с собой на любую прогулку, он выпускал его на траву, и тот ходил, занятый поеданием естественности, он ходил по траве и фотографировал всё, что замечал, а потом сразу же отсылал. Так можно было собирать электронные оболочки травы, электронные оболочки горы, электронные оболочки каждого дня, и это то, что вырабатывал таинственный почтальон: копии приходили прямо сюда, и Гилберт смотрел, как будто копии раздражения, кусочки той жизни, которую он оставил в забвении островов, где электронные почтальоны питались от тока людей и ели их время. Известная сказка про мир, в котором люди писали подробные письма, а дальше появился электронный почтальон, и письменный период прошёл. Люди, обозначенные словами на лицевой стороне, канули в электронную лету, и какие-то облезлые ящики на двери – это всё, что осталось от бумажных коммуникаций. Конверты – это бумажные гробики (письма предчувствовали свою смерть), так говорили на островах, где росло поколение людей, ни разу не писавших бумажного письма. Что же, они все были безрукие? Хуже: у них не было почерка. Человек больше не писал, он только расписывался, даже письма через интернет – как короткие заклинания, все на одно лицо, скрытые перспективы продаж или некая смесь.

Как люди вговаривают сами в себя, так и он вговаривал в послушную электронную память, и почтальон забирал как своё, но никогда ничего не отвечал. Он просто двигался, кидая в себя фрагменты натурального мира, и на выходе получался информационный суррогат, который он сразу же отсылал, и люди, которые стояли у стены, смотрели на это как на своё. Никто из них не признал, что забыл самый главный пароль – для того, чтобы войти в самого себя.

Гилберт тоже забыл. Он пошёл к окну передач, и там стояла приёмщица, и можно мне отправить себя целиком – так он спросил, может быть, от тоски, и тут же получил добродушный ответ: здесь не пересылают живых и здоровых людей, но он может отправить себя в виде письма, в виде букв, и вот подходящий конверт. Гилберт взял и пошёл, чтобы выбрать цвета для оформления марки, а там за столом уже сидела какая-то девушка. Было ощущение, что он узнал её.

– Не спится? И мне тоже не спится… Пришёл, чтобы отправить себя целиком.

– Куда же вы хотите отправить себя целиком?

– Отправить ко всем чертям – вот куда бы я хотел.

Девушка улыбалась и продолжала разрисовывать свой конверт, а Гилберт просто смотрел, будто не знал никакого приличия, и мысли блуждали, но очень скоро он вынужден будет пожалеть, что сидел как дурак, и теперь уже можно было начинать: девушка опустила конверты и собирается уходить, и Гилберт, наконец-то, проснулся. Куда вы, куда вы, куда?

Отчаяние вышло из-за угла, и он готов был упасть, но тут эта девушка дала ему маленькое неопущенное письмо, и он забрал его всеми своими намерениями, потянулся рукой, но девушки уже не было тут. Только письмо лежало перед ним на столе. Было ли это констатацией дел, или снова философ придумывал сам. Надо же было напоить себя так. Озарение болталось как кораблик в голове или как лодка, как лодка – то, что он произнёс, и тут Гилберта вышибло прямо изнутри. Он вспомнил, где видел её, – как же он мог позабыть этот концерт, и слова, которые она пела… То, что изменило целую жизнь. Это заклинание, наверное, приманило её, вызвало её, подсознание сработало, и вот она оказалась здесь – та девушка, что пела так, словно хотела стать самим севером.

И он услышал её, он мог бы теперь рассказать про эту молитву, что была запечатана в песню. Ну бреннур… ту и мар…

– …и я приехал сюда, чтобы увидеть настоящую жизнь, чтобы узнать перевод этого слова… Я так до сих пор и не узнал, но то, что оно значило для меня, это и есть настоящее обозначение, а большего мне и не надо… Спасибо за письмо.

Он рассматривает конверт. Имя дёргается, шатается, стремится к строке – имени никакого там нет. Имя его – пустота, неимение букв… Ртом разрывает красивый конверт, а внутри извещение, бумага с припиской на холодном языке: я выслала вам воздушный поцелуй. Вот то, что она посылает любому поклоннику, но Гилберт уверен, что это специально для него. Он плачет, и снег выпадает из внушительной радости глаз, растаивает и опускается на материк – как первый дождь, и тёмные водянистые бабочки слетаются на его радостный плач и пьют с человеческого лица.

Как он хотел дойти до почтовой машины, и как он не стал доходить. Гилберт получил этот поцелуй прямо сейчас, взял через рот, вобрал как дыхание, пустил по своей крови, он получил этот поцелуй, и она явилась опять. Как он представлял: они входили в красивый уютный дом, и он был синоптик, а она была девушка, которая пела за шитьём. И то, что она шила, это были мягкие воздушные солнца. Она набивала их светом и отпускала наверх, а Гилберт смотрел и смотрел, и тёмные водянистые бабочки долизывали остатки фантазий, которые падали из его глаз.

* * *

Даль нависала, и человек рефлекторно подрагивал, стараясь уловить. Он сидел в камерной комнате, он смотрел, как в окно втекает река. Не было никаких новостей, он просто смотрел, как всё вокруг приходит к своему остекленению. И сам он тоже приходил. Оказавшись на грани распада… Разрушить дар основания… Вытаптывая из себя дрожь, выскребая озноб, неся на плечах белое тело мечты. Небо приезжает как личный автомобиль, завозя в глаза облака, и эти медные привкусы дождя, оставленные под языком. Холод заползает за уши людей, гнездится на пальцах, откладывает личинки, лезет в самые губы, прижимается к шее, и хочется всё время растирать, прогонять его – холод, который не собирается уходить, и вскоре начинаешь привыкать – этот холод как описание жизни, и малая жизнь людей, которым удалось вырастить себя большими и твёрдыми.

Дождь, плотная темнота дождя. Зажигаются фонари, и люди садятся писать, кто-то играет на рояле. Отрешёнными квадратами окна сияют, продавая душу домов, заманивая любопытные взгляды. Горстка нарядных чудаков, каждый под зонтом, но не все нарисованы на асфальте, только трое из них, а четвёртый стоит, усмехаясь случайному совпадению. Носятся красные тени, заползают в подошвы женщинам. Плачет человек, выбирает продольные мысли и пускает корабликами слёз. Запах заживающей растениями земли и вершина огромной горы, на которой живёт твой испытательный срок. Материк.

Люди хотят быть пропитаны, и поэтому – дождь, жидкие экраны – это уже не дождь, но дождь, перекрытый зонтами преград, перекушенный, на асфальте убит, дождь, дождь, и как они берегли свой ноутбук (только бы не замочить). Через дождь кто-нибудь говорит, ноги отсырели, отвыкли уже, дождь, дождь… да помолчи ты, обрызгал. Стекла, застеклённые портреты людей, застеклённые люди… Ветер заблуждается. Трава заблуждается. Снег (изгнанный из собственного одиночества), снег заблуждается раньше других, он заблудился, никогда не отыщет дорогу домой. Двигающийся в небо, путешествующий снег – как это вообразить? С дождём всё же попроще: весь дождь не равен экземпляру дождя.

…Этим утром, как всегда, моросил дождь, уходили корабли, и милые жёны выбегали на поиски прощального поцелуя. Рыбы подпрыгивали в огороженных бубнах, и это была музыка жизни, представленная напоказ, чтобы смерть могла увидеть издалека, рыбы играли для смерти, подбрасывая свои тела, которые бились о воду. Дождь начинал нарастать, и ближе к полудню капли стучали с такой остротой, как будто желали убивать, но смерть не ходила на такие спектакли.

Сколько времён пронеслось – год или несколько лет. Виргус стоял в мастерской, и из рук выпадали тела мёртвых птиц. Пальцы бродили как автомат. Он смотрел на поток, и как оно разлилось – крупные капли отпрыгивали, как бы отталкиваясь от себя, и было так громко, так удивительно громко. Вода, которую он понимал, стекло и вода, и люди, утопающие, никуда не текущие, застывшие там, смотрели без перерыва на дождь, и дождь западал им в зрачки, и все они плакали, словно дождь выступал проявителем мысли, и всё, что им надо было, это дождь, как пространство, где человек оказывался воплощён. В магазине аптекарских слов никогда не обходились без дождя.

Выпал дождь, а за ним подтянулась гроза. Мастер вышел и наблюдал, как электричество яростно избивает небеса: убедительная жестокость огня, когда хотелось бы его пожалеть – небо пожалеть, и себя пожалеть. Он склонялся и черпал руками следы, и вода становилась стеклом, он лепил, как молился, перебирая дождинные чётки, желая успокоиться, и небо летело с небес, и в костях у него что-то ожило. Он поднял обе руки и полетел. Руки творили птиц, рукотворное, пели, запели, и он парил около собственного контура, и он летел. Почему бы ему не взлететь?

Дождь становился тяжёлым стеклом, и Виргус сворачивался в маленький ком. То, что сверкало перед ним, – это грозы с пролившимся божеством. Тёмный нервический дождь. Сверху стекали облака, и было заметно, что небо переправляет себя вниз – как письмо. Дождь – это почтальон: не бойся, подними лицо и начинай читать (через рот), начинай пить. Кто-то испарил свою жизнь, а потом это упало дождём.

Мастер раскрылся, и письмо затекло. Как он увидел, что плывёт на большом корабле, и птицы превращаются в слизь, стекают в океан – птицы, которых они должны были перевезти, все они утекли, и Виргус помогал: собственными руками выливал оставшиеся тела, и птицы попадали в саму структуру воды, вливались в круговороты веществ – как мысли, и птицы, превращённые в мысли, – это значение его труда. Мастер читал выпавшее письмо, и был постскриптум, когда он впервые увидел потоп, и он увидел, как воды отошли. Кто-нибудь должен родиться. Погода животворила… Что-то родилось, и он выпил ребёнка – сила, которая к нему перешла: он получил письмо от дождя, в нём говорилось, что Виргус не является слабаком, он больше не слабак, он поборол свою слабость, он выиграл, победил. Я выиграл, и вот оно что… Оставалось только забрать причитающийся приз.

* * *

Что-то зашевелилось, пролетело над их головами, какой-то ветерок, и они подняли свои глаза, а там была корзина тупиков… Простите, какая корзина? Такая корзина, прикреплённая к воздушному шару, и в этой корзине сидел человек. Сам себя насобирал и положил. Мужчина в парадном мундире работника метеослужб. Он так красиво стоял – лучи многих взглядов светили на этот порыв – и только гул приутих, герой дал своему голосу жить. Он говорил про дожди, он говорил про снега, он говорил про грозу, и каждый понимал: ведь это то, что осталось без перемен, а больше ничего и нет, только погода. И все они пели погодные песни. Стояли там, славя огромные облака. Когда уже можно было завершить, герой произвёл магическое движение, поставил отсутствующий акцент, и все они увидели, что погода – это… это… еда.

Вот оно, представление! Как они распахивали рты, и это летело с небес – вкуснейшие осадки еды. Как растения испаряли части своих тел, и животные испаряли, и человек испарял – он мыслями испарял, и всё это сворачивалось в питательные шары, которые падали в открытые рты, и можно проглотить. Только разреши тебя испарить, растение, разреши, человек, разреши… Был голод, и была недостаточная фасоль, и недостаточный абрикос, и недостаточная поэзия, и недостаточная культура, а то, что началось потом, – это великое испарение. Погода и питание сошлись как одно, и больше не надо было переживать на тему выживания: система была закольцована.

…Бесчисленные воздушные замки… Синоптики на воздушных шарах…. А может, это почтовые шары?.. Он просто захотел их объединить – эти символы, оставшиеся от огромного разрушения: погода, письмо и герой – вот святыни, которые удалось не продать. Гилберт лежал на холме и курил благодать. Ангел закручивал пейзаж в разговор, и они курили его – так было хорошо, даже хотелось запеть, и он запевал: серый конь, звездоконь… Или докапывался до невидимого собеседника: ты, а́нжелло, зашёл сюда, в соседнее измерение, как ты не видишь, что зашёл слишком далеко, и крылатый отбрасывал свет, будто угорал, и оба они угорали, катаясь спиной по траве.

Ангелы – это свет, который позволял с собой говорить, и можно было рассказать, как другу рассказать, можно было поделиться… Зачем он приехал сюда? Он приехал, чтобы узнать по поводу птиц, он приехал, чтобы дожать его, утрясти, и смотри, чтоб этот парень не слился, – вот как звучало задание, и Гилберт выполнял. Плохо иногда получалось: мастер утекал, но всё-таки удавалось его придержать, даже на расстоянии: видимо, срабатывало философское невмешательство.