Текст книги "Материк север, где делают стеклянных людей (сборник)"

******

И мастер взваливал стеклянное бремя на плечо и нёс в просторную тёмную комнату, и нервы тряслись, и руки, куда бы положить руки? Пошёл в ванную и вымылся, съедая волосами шампунь, потом вернулся к печи, прошёл мимо мастерской, и там к нему что-то прижалось – болезнь хотела прижаться, но он оттолкнул её. Спал или стоял у огня. Кажется, покачивался. Стены восставали изгибами, кривой потолок, затопивший окно, и можно ли выпить окно? Что-то, напоминающее бред.

Всё было хорошо – сперва всё было хорошо, но потом силы начали уходить. Это просто мелькнуло в виде предупреждения, мелкие катышки желаний были сметены, всё стало гладким, и везде были птицы, но слабость не хотела уходить. Тонкий ознобный смех вселялся в него, и он звенел как больное знамение, ходил за порог и высмеивал овцу. Малые твари садились на его слабость, как стеклянные короли, и пировали там. Руки обвисли тяжёлыми проводами, руки горели, плечи заходили в тупик – слабость продолжала наступать, и эти страшные-страшные дни: каждое движение причиняло нестерпимую боль, видимо, слабость была как симптом, но самое противное – это тяжесть, которая росла в переносице лба.

Снова и снова он обрушивался на большие листы, надеясь, что стеклянная птица родится в его руках, но птица оказывалась погибшей, как тонкая хрустальная культура оказывалась погибшей, и где же был пилотолог? Все эти выкрики из стекла, словно выстрелы. И как они покусились на самое дорогое, как эти люди посмели его отвратить?.. Рутина как увеличительное стекло: он чувствовал себя машиной, птицы больше не были одухотворены, они не умели летать. Есть то, что невозможно сделать автоматически, оно требует жизни, и Виргус-машина встала на закрытые пути: перекошенные головы, вывернутые клювы, опавшие крылья – вот то, как проявлялось его мастерство, и всё, что теперь он хотел, – сдать этих чёртовых птиц, вернуть свою нормальную жизнь.

Но мог ли он вернуть?.. Столько всего произошло. Мастер больше не брал никакие заказы, не ходил на общественные праздники и даже хоровод, он не смог довести до конца, и Фрея пыталась его догонять, но он сказал, когда она, наконец, догнала: не надо приходить, чтобы готовить твои пироги, больше не приходи, мы не любим друг друга, извини, извини. Он говорил и смеялся, щипая её за наряд, а девушка плакала и кричала, расставаясь с присутствием головы, она кричала, а Виргус смеялся и блеял, показывая созерцательную овцу, которая свалилась с горы, и скоро мы все полетим, скоро мы все полетим, даже не сомневайтесь, мы полетим, полетим…

******

«Я никогда не смотрел где-то ещё, никогда не предавал его, а ведь тот же поисковик подвешен на цепи к столбу моего погодоприемника, и специальная будка для поисковика (это хорошее животное). Сколько их ещё, и все убедительные как музей, но я никогда его не предавал, звонил ему каждое утро и спрашивал: хей, Йолеф, что там сегодня с погодой? И он шуршал чем-то – сводки доставал, а потом говорил: ты, видимо, спрашиваешь о перспективе дождя, сидишь там, на грунте утоптанного задницами ковра, и смотришь в дыру вместо стены, а оттуда поле, сухое такое, но там, непременно, хлеба́, и ты бежишь к ним и палкой раскачиваешь самый огромный, он валится, и ты руками ковыряешь оттуда, прямо руками… это же хлебное дерево, и вацику ещё отнесёшь. Хотя у вас там имён таких больше и нет, но что-то про собачку, которая мёрзла… В общем, дождь, кратковременные осадки по типу дождя – на дерево не хватит, но мыслей успеешь понахватать…»

Так мы говорим. Я звоню ему каждое утро последние несколько лет, и мы говорим, обсуждаем погоду – стандартные обсуждения облаков. Мне надо услышать знакомый разговор и поэтому я звоню. Вот и сегодня я опять позвонил, а там никто не ответил. Трубка осталась неподнятой… Может, он отлучился, отошёл по делам – это было моё предположение, но потом я подумал: ведь он же синоптик, и значит, он не может никуда отходить, он сидит там, ему звонят, и он говорит о дожде, он говорит о погоде. Если синоптик не берёт, значит, сейчас, вот прямо сейчас происходит что-то ужасное. Господи, ну зачем я начал ему звонить, зачем я обсуждал все эти атмосферные фронты?»

…Погода, климат. Новая религия – это климат, и это то, во что верит любой человек на земле, он может сказать: какая погода, пойти на прогулку и не взыскать ни с одной относительной лужи…

«И я звонил, чтобы в который раз испытать это уважение, но синоптика не было, значит, и погоды теперь тоже не было. Это вселяло невиданный страх. Кошмарные тени оплели мою голову, и я побежал в его дом. Я стучал, но двери никто не открыл, и тогда я начал подпрыгивать, я махал, и вскоре на башне заметили, приехала срочная помощь, и вместе мы разобрали замок, а потом мы вошли, и там не было никого изнутри, но и шара воздушного не было во дворе. И тогда мы вздохнули с облегчением: всё стало понятно».

…Гилберт проматывал это письмо в голове, выходя из домов, где стояло огромное дно. Как-то он начал перечитывать открытые письма зимат, и это то, что никак не укладывалось в его мысли: весь этот пиетет, тонкая мечта о едином синоптике… Могут ли люди поверить так?..

Не у кого было спросить, и он пошёл по направлению к однокомнатным домам – так ему захотелось у кого-то спросить и так ему захотелось погоды: здесь и сейчас. Из бесчисленного наличия комнат, оторванных от людей, эта комната была самой оторванной, там жил синоптик. Он жил в маленьком доме на вершине горы и имел свой пилотный аэростат, он же – метеозонд, применяемый для повседневных историй полёта, и Гилберт шёл туда, завидев аэростат: значит, синоптик пребывал на посту.

Он перекидывал замёрзшие пьяные ноги и думал: только бы что-то не пустило меня, и только бы что-то поучаствовало в моей судьбе, почему ничего не участвует, сколько вас тут, и где же вы прячетесь, давайте, удерживайте меня!

Так он подумал, но ничего не смогло удержать, и человек постучал. Он постучал, и не было никаких одичалых собак. Дверь отворилась, и вышагнул старичок. Дальше произошёл незначительный этикет, и гость зашагал в однокомнатный дом.

Вскоре они сидели традиционно у печи, и единственная мысль, которая била у философа в голове, была такова: поглядите, синоптик-то конченный! Этот пожилой неторопливый рассказ, сопровождающий чай, – что из него должно было восхитить? Этот человек – он не был ни смотрителем маяка, ни слушателем дождя, ни хранителем погоды, он был когда-то врачом, но давно уже завязал. Теперь это был старикан, на которого нападали нацисты, фашисты, клещи и периоды страшной депрессии, и он не знал, чего ему надо бояться сильней, но он носил при себе небольшое количество начатой мысли. Он носил это, чтобы не умереть от судьбы, потому что навряд ли человека можно забрать, пока есть у него что-то недоделанное – так этот синоптик говорил. Да, он боялся умереть, он не хотел собственной смерти! Синоптик боялся умереть, и это ли не тупик?!

Гилберт заливал в себя слабенький чай, но камни катились по горлу. Зачем эта реальность обманывает, зачем она всё время хитрит? Досада била, хлестала по лицу. И материк – это ложь. Казалось бы, это истина, но это ложь. Всё здесь не дотягивало до своего описания. Вот, например, человек. Кто же он? Псих. Он пожертвовал разумом, только бы она оставалась жива – погода оставалась жива. Всё тут такое же неестественное, как и везде, всё это только в голове, а как нагнетают: и синоптики, ангелы… Все в одну цену… Их нет!

Ноги казались тяжелей, чем гора. Вскоре он остался среди ночи один. Где-то в вышине был космический свет, и кто бы налил этот свет, но бармена вызвать не удалось, да и рта было недостаточно, всего его было недостаточно.

Гилберт вмораживался в даль. И что-то росло. Что это росло? Север только уменьшался, но что-то росло: зрительные и кожные мании. Какая горячая лежала под снегом трава, и он подумал: как странно, что такая горячая трава. Ложный свитер одел. Расслабленная долбёжка психологии и зимы. Сверхчувственные реальности севера. Куда он должен был деть себя прямо сейчас? Ползучий эмпирик, пьяный живой.

К пшенникам дорога не вела, к птицам он идти не захотел, но вспомнил, что зиматы прислонялись ночами к огню, и он пошёл на посиделки круглосуточных почт. Здесь пекли пироги и танцевали у жара до зари – но только по выходным, а сейчас вечеринки не нашлось, и Гилберт устроился в кресле-качалке, устроился у стены, забрал со стола несколько карандашей и начал размышлять.

Мысли такие приходили… пароль. Кто-то говорил: чтобы войти в самого себя, нужен пароль, но я не помню, вернее, не знаю, вышлите, и ему говорят: скажите, какая у вас электронная почта, и он идёт в магазин и покупает там электронную почту и почтальона в комплекте, садится за обычный поверхностный стол и пишет какие-то письма. Потом он кидает в электронную почту, и там что-то происходит – процесс, и сразу же появляется желание ждать, но надо успокоиться, надо отучить себя ждать: письмо придёт, когда это будет необходимо. И вскоре почтальон доставляет ответ – всё чаще от незнакомых людей и какие-то мелочи, одиночные фразы, какие-то кривоватые, и он продолжает отправлять, и вот однажды почтальон приносит ответ, и это то, что он ожидал, – пароль к себе самому.

Когда он приехал сюда, какие-то люди ещё оставались у него в голове, и значит, электронный почтальон сидел у него на руках, и Гилберт говорил: так много жизни, и как это можно выносить, видимо, я слишком мёртв, и этот туман… Что я такое говорю? Господи, да я чувствую себя живым как никогда, я живой. Понимаешь, я живой! Я живой! Ты посмотри, посмотри! И он выпускал его на траву, и тот ходил, занятый поеданием естественности, он двигался по траве и фотографировал всё, что замечал, а потом сразу же отсылал. Так можно было собирать электронные оболочки травы, электронные оболочки горы, электронные оболочки каждого дня, и это то, что вырабатывал таинственный почтальон: понятные копии жизни. Ответы приходили прямо сюда, и Гилберт смотрел: как будто бы признаки раздражения – кусочки той жизни, которую он оставил в забвении островов, где электронные почтальоны питались от тока людей и ели их время. Известная сказка про мир, в котором люди писали подробные письма, а дальше появился электронный почтальон, и письменный период прошёл. Люди, обозначенные словами на лицевой стороне, канули в электронную лету, и какие-то облезлые ящики на двери – это всё, что осталось от бумажных коммуникаций. Конверты – это бумажные гробики (письма предчувствовали свою смерть), так говорили на островах, где росло поколение людей, ни разу не писавших бумажного письма. Что же, они все были безрукие? Хуже: у них не было почерка. Человек больше не писал, он только расписывался, даже письма через интернет – как короткие заклинания, все на одно лицо, скрытые перспективы продаж или некая смесь.

Как люди вговаривают сами в себя, так и он вговаривал в послушную электронную память, и почтальон забирал как своё, но никогда не демонстрировал какой-то реакции. Он просто двигался, кидая в себя фрагменты натурального мира, и в результате получался информационный суррогат, который он сразу же отсылал, и люди, которые стояли у стены, смотрели на это как на своё, и ни один не желал признавать, что он не может вернуться в себя самого, что он забыл самый главный пароль.

И Гилберт тоже забыл. Он двинулся к окну передач, а там стояла приёмщица, и можно мне отправить себя целиком – так он спросил, может быть, от тоски, и тут же получил добродушный ответ: мы не пересылаем живых и здоровых людей, но вы можете отправить себя в виде письма, и вот подходящий конверт. Конечно же, он взял этот конверт и шёл, чтобы повыбрать цвета для оформления марки, а там за столом уже сидела какая-то девушка, и было ощущение, что он узнал её.

– Не спится? И мне тоже не спится… Пришёл, чтобы отправить себя целиком.

– Куда же вы хотите отправить себя целиком?

– Отправить ко всем чертям – вот куда я бы хотел.

Девушка улыбалась и продолжала разрисовывать марку, а Гилберт просто смотрел, будто не знал никакого приличия, и мысли блуждали, но скоро он вынужден будет пожалеть, что сидел как дурак, и теперь уже можно было начинать: девушка опустила конверты и собирается уходить, и Гилберт, наконец-то, проснулся. Куда вы, куда вы, куда?

Отчаяние вышло из-за угла, и он готов был упасть, но тут эта девушка дала ему маленькое неопущенное письмо, и он забрал его всеми своими намерениями, потянулся рукой, но девушки уже не было тут. Только письмо лежало перед ним на столе. Было ли это констатацией дел, или снова философ придумывал сам. Надо же было напоить себя так. Озарение болталось как кораблик в голове или как лодка, или как лодка – это то, что он произнёс, и тут Гилберта вышибло прямо изнутри. Он вспомнил, где видел её, – как же он мог позабыть? Яркий концерт у воды, и слова, изменившие целую жизнь. Видимо, заклинание приманило её, подсознание сработало, и вот она оказалась здесь – та девушка, что пела так, будто хотела стать самим севером.

И он услышал её, он мог бы теперь рассказать – про эту молитву, что была запечатана в песню. Ну бреннур… ту и мар…

– …и я приехал сюда, чтобы увидеть настоящую жизнь, чтобы узнать перевод этого слова… Я так до сих пор и не узнал, но то, что оно значило для меня, это и есть настоящее обозначение, а большего мне и не надо… Спасибо за письмо.

Он рассматривает конверт. Имя дёргается, шатается, стремится к строке – имени никакого там нет. Имя его – пустота, неимение букв. Ртом разрывает красивый конверт, а внутри извещение, бумага с припиской на холодном языке: я выслала вам воздушный поцелуй. Вот то, что она посылает любому поклоннику, но Гилберт уверен, что это специально для него. Он плачет, и снег выпадает из внушительной радости глаз, растаивает и опускается на материк – как первый дождь, и тёмные водянистые бабочки слетаются на его радостный плач и пьют с человеческого лица.

Как он хотел дойти до почтовой машины, и как он не стал доходить. Гилберт получил этот поцелуй прямо сейчас, взял через рот, вобрал как дыхание, пустил по крови́, он получил этот поцелуй, и она явилась опять. Как он представлял: они входили в красивый уютный дом, и он был синоптик, а она была девушка, которая пела за шитьём. И то, что она шила, это были мягкие воздушные солнца. Она набивала их светом и отпускала наверх, а Гилберт смотрел и смотрел, и тёмные водянистые бабочки долизывали остатки фантазий, которые падали из его глаз.

******

Даль нависала, и человек рефлекторно подрагивал, стараясь уловить. Он сидел в камерной комнате и смотрел, как в окно втекает река. Не было никаких новостей, он просто смотрел, как всё вокруг приходит к своему остекленению. И сам он тоже приходил. Оказавшись на грани распада… Разрушить дар основания… Вытаптывая из себя дрожь, выскребая озноб, неся на плечах белое тело мечты… Небо приезжает как личный автомобиль, завозя в глаза облака, и эти медные привкусы дождя, оставленные под языком. Холод заползает за уши людей, гнездится на пальцах, откладывает личинки, лезет в самые губы, прижимается к шее, и хочется всё время растирать, прогонять его – холод, который не собирается уходить, и вскоре начинаешь привыкать – этот холод как описание жизни, усиленной жизни людей, которым удалось вырастить себя большими и твёрдыми.

Дождь, плотная темнота дождя. Зажигаются фонари, и люди садятся писать, кто-то играет на рояле. Отрешёнными квадратами окна сияют, продавая душу домов, заманивая любопытные взгляды. Горстка нарядных чудаков, каждый под зонтом, но не все нарисованы на асфальте, только трое из них, а четвёртый стоит, усмехаясь случайному совпадению. Носятся красные тени, заползают в подошвы женщинам. Плачет человек, выбирает продольные мысли и пускает корабликами слёз. Запах заживающей растениями земли и вершина огромной горы, на которой живёт твой испытательный срок. Материк.

Люди хотят быть пропитаны, и поэтому – дождь, жидкие экраны – это уже не дождь, но дождь, перекрытый зонтами преград, перекушенный, на асфальте убит, дождь, и как они берегли свой ноутбук (только бы не замочить). Через дождь кто-нибудь говорит, ноги отсырели, отвыкли уже, дождь, дождь… да помолчи ты, обрызгал. Стекла, застеклённые портреты людей, застеклённые люди… Ветер заблуждается. Трава заблуждается. Снег (изгнанный из собственного одиночества), снег заблуждается раньше других, он заблудился, он никогда не отыщет дорогу домой. Двигающийся в небо, путешествующий снег – как это вообразить? С дождём всё же попроще: весь дождь не равен экземпляру дождя.

…Этим утром, как всегда, моросил дождь, уходили корабли, и милые жёны выбегали на поиски прощального поцелуя. Рыбы подпрыгивали в огороженных бубнах, и это была музыка жизни, представленная напоказ, чтобы смерть могла увидеть издалека. Рыбы играли для смерти, подбрасывая свои тела, которые бились о воду. Дождь начинал нарастать, и ближе к полудню капли стучали с такой прямотой, будто желали убивать, но смерть не ходила на такие спектакли.

Сколько времён пронеслось – год или несколько лет. Виргус стоял в мастерской, и из рук выпадали тела мёртвых птиц. Пальцы бродили как автомат. Он смотрел на поток, и как оно разлилось – крупные капли отпрыгивали, как бы отталкиваясь от себя, и было так громко, так удивительно громко. Вода, которую он понимал, стекло и вода, и люди, утопающие, никуда не текущие, застывшие там, смотрели без перерыва на дождь, и дождь западал им в зрачки, и все они плакали, словно дождь выступал проявителем мысли, и всё, что им надо было, это дождь, как пространство, где человек оказывался воплощен. В магазине аптекарских слов никогда не обходились без дождя.

Выпал дождь, а за ним подтянулась гроза. Мастер вышел и наблюдал, как электричество яростно избивает небеса: убедительная жестокость огня, и как хотелось бы его пожалеть – небо пожалеть, и себя пожалеть. Он склонялся и черпал руками следы, и вода становилась стеклом, он лепил, как молился, перебирая дождинные чётки, желая успокоиться, и небо летело с небес, и в костях у него что-то ожило. Он поднял обе руки и полетел. Руки творили птиц, рукотворное, пели, запели, и он парил около собственного контура, и он летел. Почему бы ему не взлететь?

Дождь становился тяжёлым стеклом, и Виргус сворачивался в маленький ком. То, что сверкало перед ним, – это грозы с пролившимся божеством. Тёмный нервический дождь. Сверху стекали облака, и было заметно, что небо переправляет себя вниз – как письмо. Дождь – это почтальон: не бойся, подними лицо и начинай читать (через рот), начинай пить. Кто-то испарил свою жизнь, а потом это упало дождём.

Мастер раскрылся, и письмо затекло. Как он увидел, что плывёт на большом корабле, и птицы превращаются в слизь, и стекают в океан – птицы, которых они должны были перевезти, все они утекли, и Виргус помогал: собственными руками выливал оставшиеся тела, и птицы попадали в саму структуру воды, вливались в круговороты веществ – как мысли, и птицы, превращённые в мысли, – это значение его труда. Мастер читал выпавшее письмо, и был постскриптум, когда он впервые увидел потоп, и он увидел, что воды отошли. Кто-нибудь должен родиться. Погода животворила… Что-то родилось, и он выпил ребёнка – сила, которая к нему перешла: он получил письмо от дождя, в нём говорилось, что Виргус не является слабаком, он больше не слабак, он поборол свою слабость, он выиграл, победил. Я выиграл, и… вот оно что… Оставалось лишь только забрать причитающийся приз.

******

Что-то зашевелилось, пролетело над их головами, какой-то ветерок, и они подняли свои глаза, а там была корзина тупиков… Простите, какая корзина? Такая корзина, прикрепленная к воздушному шару, и в этой корзине сидел человек. Сам себя насобирал и положил. Мужчина в парадном мундире работника метеослужб. Он так красиво стоял – лучи многих взглядов светили на этот порыв – и только гул приутих, герой дал своему голосу жить. Он говорил про дожди, он говорил про снега, он говорил про грозу, и каждый понимал: ведь это то, что осталось без перемен, а больше ничего и нет, только погода. И все они пели погодные песни. Стояли там, славя огромные облака. Когда надо было завершить, герой произвёл магическое движение, поставив отсутствующий акцент, и все они увидели, что погода – это… это… еда.

Вот оно, представление! Как они распахивали рты, и это летело с небес – вкуснейшие осадки еды. Как растения испаряли частицы своих тел, и животные испаряли, и человек испарял – мыслями испарял, и всё это сворачивалось в питательные шары, которые падали в открытые рты, и можно было глотать. Только разреши тебя испарить, растение, разреши, человек, разреши… Был голод, и была недостаточная фасоль, и недостаточный абрикос, и недостаточная поэзия, и недостаточная культура, а то, что началось потом, – это великое испарение. Погода и питание сошлись как одно, и больше не надо было переживать на тему выживания: система была закольцована.

…Бесчисленные воздушные замки… Синоптики на воздушных шарах…. А может, это почтовые шары?.. Он просто захотел их объединить – эти символы, оставшиеся от огромного разрушения: погода, письмо и герой – вот святыни, которые удалось не продать. Гилберт лежал на холме и курил благодать. Ангел закручивал пейзаж в разговор, и они курили его – так было хорошо, даже хотелось запеть, и он запевал: серый конь, звездоконь… Или докапывался до невидимого собеседника: ты, а̀нжелло, зашёл сюда, в соседнее измерение, ты не видишь, что зашёл слишком далеко, и крылатый отбрасывал свет, будто угорал, и оба они угорали, катаясь спиной по траве.

Ангелы – это свет, который позволял с собой говорить, и можно было рассказать, как другу рассказать, можно было поделиться… Зачем он приехал сюда? Он приехал, чтобы узнать по поводу птиц, он приехал, чтобы дожать его, утрясти, и смотри, чтоб этот парень не слился, – вот как звучало задание, и Гилберт был исполнителем, он исполнял. Это не всегда было по плану: мастер утекал, но всё-таки удавалось его придержать, даже на расстоянии: видимо, срабатывало философское невмешательство.

С тех самых пор, как он устроился в эту политическую организацию, не было лекций и не было унижения – только черта. Он просто приезжал и имел с кем-нибудь тихий философский разговор, призванный склонить человека к производству заказанной ситуации. То же и теперь. Вот, что они подумали: что если совместить политический протест и современное искусство, сделать масштабную акцию – это же прогремит… И как он хорошо разыграл, будто бы приехал, чтобы писать внутри птиц, и это была не ложь, но что же он не сказал об их дальнейшей судьбе? Куда эти птицы полетят, и что с ними там произойдёт…

Где-то готовился переход из фантазии в реальную жизнь, вот куда каждый готовился перейти, а пока лишь ходили кругами. То, что между ними наросло, это хоровод, там, где они встречались на распевании саг, и Гилберту сразу же надо было рассказать, что эту тысячу птиц он сам же и предложил…. И почему не гирлянды, не танты, не картонные фонари? Он предложил именно птиц. Лучше бы я умер, пропал, устарел, так он сокрушался, и что-то скользнуло по губам – крылышки тёмного ангела… Гилберт ударил себя по лицу и пошёл к тупику, ускользая от хищного света маяков.

Совесть кричала, и камень катил по душе, как бы он хотел говорить: вот кто настоящий философ – ты настоящий философ, Виргус, не бойся, если птицы не полетят, у тебя ещё целая жизнь, так ему стоило бы сказать, но он промолчал. Надо было срочно переменить. Что если ангелов подговорить?! Выпустить вместо разрисованных птиц? Нет, это дребедень, дребедень…

Гилберт смотрел, как зашкаливает гора, и что-то дёргалось сверху, что-то светило. Что это светило? Рай. То, что ему не светит… Боги торчат из скалы. Маленький эфир его мысли. В самом низу – темнота. Гилберт наткнулся на первый тоннель, и это место, где никто не ходил без светящегося живота, но у него не было светящегося живота. Он заскочил прямо так, и жёлтые призраки пытали его, каменный мешок сокращался и жил.

Все эти воздушные шары – он принёс их сюда, чтобы попросить саму смерть передать их туда, в будущее передать, то есть воплотить. Как он уговаривал провидение – только бы вмыслить эти шары в самую жизнь, добрый синоптик привезёт с собой пачку чудес, и не будет никакого падения, краха не будет. Гилберт выставлял напряжённые руки: шар, ну давай же, лети, не позволь им разбить. И это всё, что они могли: философы, поэты, музыканты, режиссёры, художники, скульпторы – всё, что они могли, это вмысливать новые вещи в реальность, отдавать себя ради воздушных шаров.

Тоннель – это контекст. И Гилберт приобрёл чёрный билет. Прислушиваясь к звуку наступающих поездов, он думал, что уже разгадал: как они говорят «смерть», но это лишь иммиграция, и нужно ли ему уезжать? Может быть, вернуться и поставить себя – спектаклем поставить себя, деревом посадить себя, и деревом, которое станет крестом. Можно предложить им слюну, продать им свою слюну, продать свою кожу?.. Как он может выкупить себя?.. Наверно, он больше не может. Всё, чего требовал от философа мир, – это убить себя, избавить от себя.

Оставьте меня – оставьте меня без ногтей, без желаний, без кожи. Начните с ничтожных, поставьте в тупик и пустите тоннельные поезда… Никто не сможет уцелеть. Это не обсуждается. И каждый человек должен выбирать: пропасть или стать этим поездом. Кто-то же должен убивать. Все эти девочки в лакированных городах – все они идут убивать, все они убивают…

Время, испекшееся в гору, стекало внутри, и внутренности горы, толстые возникли шаги, и кто это, кто это подошёл? Это, наверно, погром, самый настоящий погром, и вот же корзина для тупиков… Гилберт упал, и его стало затягивать дно. Тщетно пытался он встать, проползти по стене: выхода не было тут, но валялись задушенные шары, увядшие воздушные шары погибших синоптиков, и путник начал понимать, он закричал: я Гилберт, меня зовут Гилберт. А ты? Назови своё имя! – Я Бреннур. Меня зовут Бреннур. – Тебя зовут Бреннур?!

Ты бреннур? Ну и мар… Вот так дела… Ты Бреннур! Гилберт начал смеяться, и не было сил перестать. Он остановился, когда корзину начало сотрясать, и шкурки подпрыгивали ветхо над головой, и он увидел, что это тонкие тела оболочников, которые заводятся в летающих предметах и пожирают высокие мысли. И тут он понял, что больше не будет никакого другого конца и никакого другого будущего. Что-то разобьётся, и это всего лишь разбитые жизни… Стой, подожди! На счёт раз, два, три… Гилберт улетел в покоробленный низ, и тут же набросилось это хищное дно, и он заворачивался в дно, и дно его ело – север забирал его, и ангелы летали над головой, катая поезда для самоубийств и вешая их в качестве фонарей, и не было ничего реальней, чем вымысел, и не было ничего идеальней, чем материк.