Текст книги "Опасная профессия: писатель"

Прошло время, она вышла замуж, отчим дал свое имя и девочке, тайну рождения которой в семье тщательно оберегали. А в 1991 году разорвалась «бомба»: Патриция Томпсон приехала в Москву, и тайна двух Элли была раскрыта.

В «Независимой газете» был опубликован репортаж «Визит дамы» о пребывании Елены Маяковской в Москве: «…На Садовом кольце Элен Патриции показали чудовищного темного истукана. Каждая пола его пальто могла бы придавить десяток детей…»

Но вернемся в октябрь 1928 года. Распрощавшись с «двумя Элли» в Ницце и пообещав снова вернуться туда, Маяковский отправился в Париж. Глава «Элли Джонс» в его Книге Бытия была прочитана, а следующая «Татьяна Яковлева» манила неизведанной новизной.

Обратимся к воспоминаниям Эльзы Триоле.

«Я познакомилась с Татьяной перед самым приездом Маяковского в Париж и сказала ей: «Вы под рост Маяковскому». Так из-за этого «под рост», для смеха, я и познакомила Володю с Татьяной. Маяковский же с первого взгляда в нее жестоко влюбился.

В жизни человека бывают периоды «предрасположения» к любви. Потребность в любви нарастает, как чувство голода, сердце становится благодатной почвой для «прекрасной болезни», оно, горючее, воспламеняется от любой искры, оно только того и ждет, чтобы вспыхнуть. В такие периоды любовь живет в человеке и ждет себе применения. В то время Маяковскому нужна была любовь, он рассчитывал на любовь, хотел ее… Татьяна была в полном цвету, ей было всего двадцать с лишним лет, высокая, длинноногая, с яркими, желтыми волосами, довольно накрашенная, «в меха и бусы оправленная»!.. В ней была молодая удаль, бьющая через край жизнеутвержденность, разговаривала она, захлебываясь, плавала, играла в теннис, вела счет поклонникам… Она пользовалась успехом, французы падки на рассказы эмигрантов о пережитом, для них каждая красивая русская женщина-эмигрантка в некотором роде Мария-Антуанетта…»

Прервем цитату.

Татьяна Яковлева родилась в 1906 году в России, жила в Пензе. В 1925 году по вызову своего дяди, художника Александра Яковлева, уехала в Париж. Мать осталась в Пензе, и она с ней переписывалась. В одном из писем Татьяна Яковлева писала матери о Маяковском:

«Если я когда-либо хорошо относилась к моим «поклонникам», то это к нему, в большой доле из-за его таланта, но еще в большей изумительного и буквально трогательного ко мне отношения… Я до сих пор очень по нему скучаю. Главное, люди, с которыми я встречаюсь, большей частью «светские», без всякого желания шевелить мозгами или же с какими-то мухами засиженными мыслями и чувствами. М. же меня подхлестнул (ужасно боялась казаться рядом с ним глупой) умственно подтянуться, а главное, остро вспоминать Россию… Он всколыхнул во мне тоску по России… И сейчас мне все кажется мелким и пресным. Он такой колоссальный и физически и морально, что после него буквально пустыня. Это первый человек, сумевший оставить в моей душе след».

А теперь взгляд со стороны.

«Татьяна была поражена и испугана Маяковским, – пишет Эльза Триоле. – Трудолюбиво зарабатывая на жизнь шляпами, она в то же время благоразумно строила свое будущее на вполне буржуазных началах – встреча с Маяковским опрокидывала Татьянину жизнь…»

«Меня сильно раздражало то, что она Володину любовь и переоценила и недооценила, – продолжает Триоле. – Приходилось делать скидку на молодость и на то, что Татьяна знала Маяковского без году неделю (если не считать разжигающей разлуки, то всего каких-нибудь три-четыре месяца), и ей, естественно, казалось, что так любить, как ее любит Маяковский, можно только раз в жизни. Неистовство Маяковского, его «мертвая хватка», его бешеное желание взять ее «одну или вдвоем с Парижем», – откуда ей было знать, что такое у него не в первый раз и не в последний раз? Откуда ей было знать, что он всегда ставил на карту все, вплоть до жизни? Откуда ей было знать, что она в жизни Маяковского только эпизодическое лицо?

Она переоценила его любовь оттого, что этого хотелось ее самолюбию, уверенности в своей неотразимости, красоте, необычайности… Но она не хотела ехать в Москву, не только оттого, что она со всех точек зрения предпочитала Париж: в глубине души Татьяна знала, что Москва – это Лиля. Может быть, она и не знала, что единственная женщина, которая прижизненно владела Маяковским, была Лиля, что, что бы ни было и как бы там ни было, Лиля и Маяковский неразрывно связаны всей прожитой жизнью, любовью, общностью интересов, вместе пережитым голодом и холодом, литературной борьбой, преданностью друг к другу не на жизнь, а на смерть, что они неразрывно связаны, скручены вместе стихами и что годы не только не ослабили уз, но стягивали их все туже… Где было Володе найти другого человека, более похожего на него, чем Лиля? Этого Татьяна знать не могла, но она знала, что в Москве ей с Володей не справиться. А потому трудному Маяковскому в трудной Москве она предпочла легкое благополучие с французским мужем из хорошей семьи. И во время романа с Маяковским продолжала поддерживать отношения со своим будущим мужем… Володя узнал об этом…»

В этих рассуждениях легко установить, что на стороне Лили Брик горой за нее стоит Эльза Триоле, ее младшая сестра. Она отдает все приоритеты Лили над другими любовями Маяковского. И один из сильнейших аргументов – стихи, которыми он «скручен» и «связан» с Лили.

Да, стихи – это аргумент. Действительно, если вернуться к Элли Джонс, то американская любовь не вызывала в Маяковском бешеного прилива стихотворной энергии, как это бывало во времена Лили. Разве только эти высокомерные строки, которые, кстати, «выпали» из прижизненного издания «Стихов об Америке»:

 
Нам смешны
дозволенного зоны.
Взвод мужей,
остолбеней,
цинизмом поражен!
Мы целуем
– беззаконно! —
над Гудзоном
ваших
длинноногих жен.
 

В Париже Маяковский, как пишет Триоле, «радовался и страдал» в зависимости от кривой во взаимоотношениях с Татьяной Яковлевой. А все сублимированное чувство в стихах тоже оказалось не очень-то ярко выраженным. Это далеко не «Облако», не «Флейта» и не «Люблю», а всего лишь «Письмо Татьяне Яковлевой». Нечто вроде ультиматума любовных требований.

 
Ты не думай,
щурясь просто
Из-под выпрямленных дуг.
Иди сюда,
иди на перекресток,
моих больших
и неуклюжих рук.
 

А дальше… вспомним в «Облаке»: «Мария – дай!.. Мария, не хочешь? Не хочешь!.» Тут тот же мотив:

 
Не хочешь?
Оставайся и зимуй,
и это
оскорбление
на общий счет нанижем.
Я все равно
тебя
когда-нибудь возьму —
одну
или вдвоем с Парижем.
 

Человека обидели отказом, но он не смирился (Маяковский не такой!) и вот грозится: ужо тебе!..

В 1979 году Татьяна Яковлева рассказывала Василию Катаняну в Нью-Йорке о Маяковском:

«У него была такая своя элегантность, он был одет скорее на английский лад, все было очень добротное, он любил хорошие вещи. Хорошие ботинки, хорошо сшитый пиджак, у него были колоссальный вкус и большой шик. Он был красивый – когда мы шли по улице, то все оборачивались. И он был остроумный, обаятельный, излучал сексапил. Что еще нужно, чтобы завязался роман! Мы встречались каждый вечер, он заезжал за мной, и мы ехали в «Купель», в синема, к знакомым или на его выступления. На них бывали буквально все артисты Монпарнаса, не только русская публика. Он читал много, но громадный успех имели «Солнце» и «Облако в штанах».

…Он уехал в Москву на несколько месяцев, – продолжала свой рассказ Татьяна Яковлева, – и все это время я получала по воскресеньям цветы – он оставил деньги в оранжерее и пометил записки. Он знал, что я не люблю срезанных цветов, и это были корзины или кусты хризантем. Записки были стихотворные…»

Комментируя строчку «и это оскорбление на общий счет нанижем», Татьяна Яковлева сказала: «Я тогда отказалась вернуться с ним в Россию, он хотел, чтобы я моментально с ним уехала. Но не могла же я сказать родным, которые недавно приложили столько усилий, чтобы меня вывезти из Пензы – «Хоп! я возвращаюсь обратно». Я его любила, он это знал, у нас был роман, но роман – это одно, а возвращение в Россию – совсем другое. Отсюда и его обида, «оскорбление». Я хотела подождать, обдумать и, когда он вернется в октябре 1929 года, решить. Но вот тут-то он и не приехал… Я думала, что, может быть, он просто испугался! Я уже слышала о Полонской. Она была красива?.. – И через паузу: – Поняв, что он не приедет, я почувствовала себя свободной. Осенью виконт дю Плесси снова появился в Париже и начал за мной ухаживать. Я хотела устроить свою жизнь, иметь семью. Кстати, у вас писали, что я с ним развелась. Это неправда – он погиб в Сопротивлении у де Голля…»

Вот вам версия того, что было, со стороны Татьяны Яковлевой. Что касается Маяковского, то он слал из Москвы в Париж телеграммы, письма – просящие, умоляющие, нежные, требовательные… «Твои строки – это добрая половина моей жизни вообще и вся моя личная жизнь». В ответ на сообщение Яковлевой, как она провела Новый год, Маяковский отвечает: «Сумасшедшая! Какой праздник может быть у меня без тебя. Я работаю. Это единственное мое удовольствие». «Тоскую по тебе совсем неизбывно» и т. д.

Страдала и Татьяна Яковлева: «Вообще все стихи (до моих) были посвящены только ей, – пишет она матери о Лили Брик. – Я очень мучаюсь всей сложностью вопроса…»

И еще одно письмо матери (от 3 августа 1929 года): «У меня сейчас масса драм. Если бы я захотела быть с М., то что стало бы с Ильей, и кроме него есть еще 2-е. Заколдованный круг».

Круг разорвался сам собой. Маяковский во Францию больше не приехал (причины, визы – все это опускаем). Татьяна Яковлева остановила свой выбор на виконте, а Маяковский? «Чем сердце успокоится?» – как говорят карточные гадалки. Правильно! Угадали: новой любовью.

Бриков очень обеспокоило парижское «наваждение» Маяковского (уедет, женится, сбежит, – господи, все могло произойти). И Осип Брик знакомит Маяковского с Вероникой Полонской.

Вероника Полонская – последняя женщина Маяковского. Дочь известного актера немого кино, она была начинающей актрисой МХАТа, была замужем за Михаилом Яншиным (своего Лариосика он еще тогда не сыграл). Снималась в кино. Одним из режиссеров первой ее картины «Стеклянный глаз» была Лили Брик.

«После съемок в «Стеклянном глазе», – рассказывает Вероника Полонская, – меня пригласил на бега муж Лили Юрьевны, Осип Максимович Брик. Там и произошло знакомство с Владимиром Владимировичем. Маяковский был в плаще, в низко нахлобученной шляпе, с палкой, которую он все время вертел. Большой, шумный… Я смущалась в его присутствии. Это было в мае 1929 года.

В тот же день мы встретились еще раз – у Валентина Петровича Катаева. А потом стали видеться все чаще, почти каждый день.

До этой встречи я не так много знала из его поэзии. Но, когда он сам стал читать мне свои стихи, я была потрясена. Читал он прекрасно, у него был настоящий актерский дар…

Человек он был со сложным, неровным характером, как всякая одаренная личность. Бывали резкие перепады настроений. Было нелегко, к тому же у нас была большая разница в возрасте: мне двадцать один год, ему тридцать шесть. Это вносило определенную ноту в наши отношения. Он относился ко мне как к очень молодому существу, боялся огорчить, скрывал свои неприятности. Многие стороны его жизни оставались для меня закрытыми. Все осложнялось еще и тем, что я была замужем, это мучило Владимира Владимировича. Он ревновал меня, в последнее время настаивал на разводе. Записался в писательский кооператив в проезде Художественного театра, куда мы должны были переехать вместе с ним…»

Тут следует заметить, что кооператив был нужен потому, что Полонская прекрасно понимала, что рядом с Лили Брик их жизнь с Маяковским не состоится: необходимо было разъехаться с Бриками.

Вернемся, однако, к воспоминаниям Полонской:

«Конечно, я отлично понимаю, что сама рядом с огромной фигурой Маяковского не представляю никакой ценности. Но ведь это легче всего установить с позиций настоящего. Тогда – весною 30-го года – существовали два человека, оба живые и оба с естественным самолюбием, со своими слабостями, недостатками…»

Если о Маяковском, то еще с какими!.. Но одно качество нельзя отнять у Маяковского: он был предельно честен, не желал и не умел лгать даже во благо своим отношениям. Достаточно привести в пример разговор Маяковского с Полонской по поводу стихов: «Норочка, – сказал Маяковский, – ты знаешь, как я к тебе отношусь. Я хотел тебе написать стихи об этом, но я так много писал о любви – уже все сказалось…»

Однажды он прочитал строки:

 
Любит? не любит?
Я руки ломаю
и пальцы
разбрасываю разломавши.
 

Прочитал и сказал: «Это написано о Норкшище».

В своих воспоминаниях Полонская отмечает, что у Маяковского «всегда были крайности. Я не помню Маяковского ровным, спокойным: или он искрящийся, шумный, веселый, удивительно обаятельный, все время повторяющий отдельные строки стихов, поющий эти стихи на сочиненные им же своеобразные мотивы, – или мрачный и тогда молчащий подряд несколько часов. Раздражается по самым пустым поводам. Сразу делается трудным и злым».

О классике всегда интересно узнать любые подробности. Например, такие: «Был очень брезглив (боялся заразиться). Никогда не брался за перила, ручку двери открывал платком. Стаканы обычно рассматривал долго и протирал. Пиво из кружек придумал пить, взявшись за ручку кружки левой рукой. Уверял, что так никто не пьет и потому ничьи губы не прикасались к тому месту, которое подносит ко рту он. Был очень мнителен, боялся всякой простуды: при ничтожном повышении температуры ложился в постель…» (В. Полонская).

Вот такие штрихи. Еще эпизод:

«Маяковский привез мне несколько красных роз и сказал:

– Можете нюхать их без боязни, Норкочка, я нарочно долго выбирал и купил у самого здорового продавца.

Владимир Владимирович все время куда-то бегал, то покупал мне шоколад, то говорил:

– Норкочка, я сейчас вернусь, мне надо посмотреть, надежная ли морда у нашего паровоза, чтобы быть спокойным, что он нас благополучно довезет».

А сам он был беспокойным, и с ним было нелегко. «Однажды Брики были в Ленинграде, – вспоминает Полонская. – Я была у Владимира Владимировича в Гендриковом во время их отъезда, Яншина тоже не было в Москве, и Владимир Владимирович очень уговаривал меня остаться ночевать.

– А если завтра утром приедет Лиля Юрьевна? – спросила я. – Что она скажет, если увидит меня?

Владимир Владимирович ответил:

– Она скажет: «Живешь с Норочкой?.. Ну что ж, одобряю».

И я почувствовала, что ему в какой-то мере грустно то обстоятельство, что Лилия Юрьевна так равнодушно относится к этому факту…»

Не каждая женщина согласится на такое постоянное очное-заочное присутствие другой. И не просто другой, а самой главной в сердце поэта.

Полонская отмечает, что «Лиля Юрьевна относилась к Маяковскому очень хорошо, дружески, но требовательно и деспотично. Часто она придиралась к мелочам, нервничала, упрекала его в невнимательности… У меня создалось впечатление, что Лиля Юрьевна очень была вначале рада нашим отношениям, так как считала, что это отвлекает Владимира Владимировича от воспоминаний о Татьяне. Да и вообще мне казалось, что Лиля Юрьевна очень легко относилась к его романам и даже им как-то покровительствовала, как, например, в случае со мной – в первый период. Но если кто-нибудь начинал задевать его глубже, это беспокоило ее. Она навсегда хотела остаться для Маяковского единственной, неповторимой.

Когда после смерти Владимира Владимировича мы разговаривали с Лилей Юрьевной, у нее вырвалась фраза:

– Я никогда не прощу Володе двух вещей. Он приехал из-за границы и стал в обществе читать новые стихи, посвященные не мне, даже не предупредив меня. И второе – это как он при всех и при мне смотрел на вас, старался сидеть подле вас, прикоснуться к вам».

Нужно ли комментировать эти слова?..

Отношения Маяковского с Вероникой Полонской складывались тяжело, да и не могло быть иначе, ведь это был Маяковский со своим особым отношением к любви и к любимой женщине.

Заканчивался 1929 год. «Я совсем не помню, как мы встречали Новый год и вместе ли, – вспоминает Полонская. – Наши отношения принимали все более и более нервный характер. Часто он не мог владеть собою при посторонних, уводил меня объясняться. Если происходила какая-нибудь ссора, он должен был выяснить все немедленно. Был мрачен, молчалив, нетерпим.

Я была в это время беременна от него. Делала аборт, на меня это очень подействовало психически, так как я устала от лжи и двойной жизни, а тут меня навещал в больнице Яншин… Опять приходилось лгать. Было мучительно.

После операции, которая прошла не совсем благополучно, у меня появилась страшная апатия к жизни вообще и, главное, какое-то отвращение к физическим отношениям…»

Как реагировал Маяковский? Равнодушие Полонской приводило его в неистовство. «Он часто бывал настойчив, даже жесток. Стал нервно, подозрительно относиться буквально ко всему, раздражался и придирался по малейшим пустякам…»

В начале апреля 1930 года, как свидетельствует Полонская, отношения с Маяковским «дошли до предела». 12 апреля состоялся еще один нервический, трудный разговор-выяснение.

«Владимир Владимирович сказал:

– Да, Нора, я упомянул вас в письме к правительству, так как считаю вас своей семьей. Вы не будете протестовать против этого?

Я ничего не поняла тогда, так как до этого он ничего не говорил мне о самоубийстве.

И на вопрос его о включении меня в семью ответила:

– Боже мой, Владимир Владимирович, я ничего не понимаю из того, о чем вы говорите! Упоминайте где хотите!..»

Потом была ссора. Примирение. Снова ссора… 14 апреля последний разговор. Волнительный и сумбурный. Последние слова Маяковского, когда Полонская направилась к выходу из его квартиры:

– Ты мне позвонишь?

– Да, да, – ответила Полонская.

«Я вышла, прошла несколько шагов до парадной двери. Раздался выстрел… Я вошла через мгновенье… Владимир Владимирович лежал на ковре, раскинув руки…»

Это произошло в 10 часов 15 минут.

XII

Самоубийство или убийство? Эта тема сейчас муссируется многими. Журналист Валентин Скорятин считает, то произошло убийство, что Маяковский одним из первых «подорвался на минном поле 30-х годов», его убрало ГПУ. Названы даже главные виновники – работники органов Яков Агранов, Лев Эльберт…

Другие исследователи Маяковского с этим не согласны и задают вопрос: «Зачем нужна эта неправда?» Но все сходятся на том, что многое в уходе Маяковского из жизни будет прояснено, когда откроют архивы КГБ.

Лили Брик считала, что это – самоубийство. Она всегда верила, что рано или поздно это произойдет. Полонская пишет в воспоминаниях, что «Маяковский рассказывал мне, что очень любил Лили Юрьевну. Два раза хотел стреляться из-за нее, один раз он выстрелил себе в сердце, но была осечка».

Мотив рокового конца часто звучит в ранних стихах Маяковского, например, во «Флейте-позвоночник» (1915):

 
Все чаще думаю —
не поставить ли лучше
точку пули в своем конце.
 

И там же:

 
Все равно
я знаю,
я скоро сдохну.
 

Так что идея раннего ухода из мира жила в Маяковском давно. Другое дело, что к этой идее его могли сознательно подвести (те же «органы», к примеру), спровоцировать. Но что же послужило толчком?

Николай Крыщук перечисляет возможные причины: разочарование во всем, что воспевал? Просто минута слабости? Холодный прием в Рапе? Отвернувшиеся друзья – «ЛЕФовцы»? Брики, не вовремя уехавшие за границу? Замужество Татьяны Яковлевой? Отказ в парижской визе? Неуступчивость Полонской? Измотавший за многие недели грипп? Критика «Бани» и ползущий по пятам шепот: «исписался»? Севший голос?

И еще одна имелась причина: Маяковский панически боялся старости. Он, как истинный романтик, не понимал старости. Кстати говоря, романтики, как правило, и не доживают до нее.

Но так или иначе, уход свершился. И еще раз процитируем Крыщука: «…можно только дивиться изощренности, с которой судьба подкопила к концу игры все свои убийственные козыри».

Вам не нравится слово «игра»? Но ведь Маяковский всей своей жизнью доказал, что он был игроком. Его игра в революцию, в партию, в Ленина привела его к тупику.

Воспользуемся мемуарами художника Юрия Анненкова. Он встретился с Маяковским в Париже в 1927 году.

«При нашей первой встрече в кафе «Дом» он ответил мне на мои расспросы о московской жизни:

– Ты не можешь себе вообразить! Тебя не было там уже три года.

– Ну и что же?

– А то, что все изменилось! Пролетарии моторизованы. Москва кишит автомобилями, невозможно перейти через улицу!

Я понял. И спросил:

– Ну, а социалистический реализм?

Маяковский взглянул на меня, не ответив, и сказал:

– Что же мы выпьем? Отвратительно, что больше не делают абсента».

В последний раз Анненков встретил Маяковского в Ницце в 1929 году. Маяковский в казино проиграл все до последнего сантима и попросил у художника одолжить ему «тышу» франков. Анненков дал тысячу и еще сверх 200, и они зашли в трактирчик.

«Мы болтали, как всегда, понемногу обо всем и, конечно, о Советском Союзе. Маяковский, между прочим, спросил меня, когда же, наконец, я вернусь в Москву? Я ответил, что я об этом больше не думаю, так как хочу остаться художником. Маяковский хлопнул меня по плечу и, сразу помрачнев, произнес охрипшим голосом:

– А я – возвращаюсь… так как я уже перестал быть поэтом.

Затем произошла поистине драматическая сцена: Маяковский разрыдался и прошептал, едва слышно:

– Теперь я… чиновник…

Служанка ресторана, напуганная рыданиями, подбежала:

– Что такое? Что происходит?

Маяковский обернулся к ней и, жестоко улыбнувшись, ответил по-русски:

– Ничего, ничего… я просто подавился косточкой». (Юрий Анненков. Дневник моих встреч).

Ну, что ж, за что боролся – на то и напоролся. Ведь он сам хотел, чтобы перо было приравнено к штыку,

 
с чугуном чтоб и с выделкой стали
о работе стихов от Политбюро
чтобы делал доклады Сталин.
 

Маяковский хотел быть главным певцом революции. Он общался, по замечанию Троцкого, с историей запанибрата, разговаривал с революцией на «ты». Чистил себя «под Лениным», «чтобы плыть в революцию дальше». Гордился, что «моя милиция меня бережет». Анна Андреевна Ахматова возмущалась: можно ли вообразить, чтобы Тютчев, к примеру, написал «Моя полиция меня бережет?»

Все, во что верил Маяковский – «атакующий класс», в «очень правильную советскую власть» и так далее, – все это оказалось большим мифом. Иллюзией, весьма далекой от суровой реальности жизни. В связи с этим итальянский профессор, священник Ордена иезуитов Эуджидио Гуидобальди, задает сакраментальный вопрос: не является ли Маяковский членом незримого «Клуба искупления иллюзий», где столько интеллектуалов (к примеру, Клаус Манн) покончили счеты с жизнью, убедившись в несостоятельности мечты? Далее итальянский профессор перечисляет три «иллюзии», за которые поэт чувствовал себя в ответе и которые разрушились одна за другой: первая «иллюзия» называется «революция духа» (но она не произошла), вторая «иллюзия» – «женский революционный образ» в лице Лили Брик (увы, рассыпался) и, наконец, третья «иллюзия» – «страна Любляндия». Земля, живущая по законам любви, оказалась царством ненависти и кровавых интриг ЧК.

Короче, еще одна, доведенная до интеллектуального блеска версия ухода Маяковского.

Но есть и простенькое, житейское объяснение.

Маяковский проиграл бой за читателя. В последние годы читательская аудитория отказывалась принимать стихи поэта, понимать его самого. Власти, которым он рьяно служил, отказали ему в визе в Париж. Что оставалось делать? Как жить дальше? Доживать дни с юной Полонской. Но Маяковский отчетливо понимал, что так жить, как он хотел, «чтоб не было любви-служанки замужеств, похоти, хлебов…» – не получится. И вдруг он ясно осознал, что

 
жил,
работал,
стал староват…
Вот и жизнь пройдет,
как прошли Азорские
острова.
 

Это в стихах он употребил глагол в будущем времени: пройдет. А в действительности он ощутил физически и психологически: прошла…

И он спустил курок.

XIII

Велик Маяковский или не велик?

Как лирик, как трагик в своих ранних стихах – это очень большой поэт. Как певец режима – ничуть не лучше осмеянных им Безыменского и Жарова. Но это мое мнение. У каждого из нас есть «Мой Маяковский», как и «Мой Пушкин» (вариант Цветаевой).

Прислушаемся к оценкам авторитетов. Восторженных не привожу (этих «сияний» было более чем достаточно). Разве что философа и писателя Александра Зиновьева, который заявил о Маяковском, что он «не просто от Бога поэт, а бог-поэт. Один из самых великих за всю историю литературы. В России только Пушкина можно поставить рядом с ним».

Сказано почти по Сталину.

Небезынтересно узнать мнение эмигрантов первой волны, тем более что о них мы не знали долгие десятилетия, покуда висел «железный занавес».

В некрологе «О Маяковском» (1930) Владислав Ходасевич писал: «Он так же не был поэтом революции, как не был революционером в поэзии. Его истинный пафос – пафос погрома, то есть надругательства над всем, что слабо и беззащитно… Он пристал к Октябрю, потому что расслышал в нем рев погрома».

Михаил Осоргин. Из рецензии на книгу Маяковского «Два голоса» (Берлин, 1923): «…Блеска настоящей гениальности, не раз сверкнувшей в культурнейшем Андрее Белом и в некультурнейшем Сергее Есенине, – в Маяковском нет, но исключительная даровитость его вне всякого сомнения. Он высокий мастер кованого, дерзкого, нового стиха, бьющего по хилым головам и раздражающего тех, кому удары адресованы. Лирики Маяковский чужд; он поэт не только «борьбы», но и кровавой драки, поэт вызова, наглого удара, не попадающего мимо…»

И далее: «…Он не певец в стане воинов, а лишь бандурист на пирушке предводителей. Иными словами, он не народный поэт и шансов быть им не имеет; он даже не поэт данной опричнины – этот пост занят малодаровитым Демьяном Бедным. И нечего уже говорить, что даже по форме он не может быть поэтом «пролетариата и крестьянства». Вообще, Маяковский – для избранных: для чуждых политике любителей искусства и для чуждых искусству любителей политики… Скажем еще, что к «большой литературе» Маяковский, конечно, не принадлежит. Но в ряду малых – он на видном месте, и заслуженно…»

Марк Слоним, литературный критик, историк литературы, в «Портретах советских писателей» (Париж, 1933) в главе «Владимир Маяковский» отмечает, что, «сам того не замечая, Маяковский превратился в революционного куплетиста, у которого всегда на устах шутка и живой отклик на злобу дня. У французов такие куплетисты поют в кабачках и маленьких театрах: подмостками для Маяковского, вровень с его голосом и талантом, служила русская литература. Но куплеты остались куплетами, и их короткая жизнь кончается с вызвавшей их социальной случайностью или политической суетой… Революция с ее разрушением, с ее отрицанием старого, с дерзостью и безумием, была для него родной стихией. В ней и развернулся его темперамент, здесь-то вволю мог радоваться этот поэтический нигилист с мускулами циркового борца…»

Марк Слоним делает вывод: «Маяковский был кремлевским поэтом не по назначению, а по призванию. Он забыл, что поэзия не терпит заданных тем, и решил не только стать выразителем революции, но и сотрудником и бардом революционной власти. Он действительно «состоял в службах революции», он действительно отдал свое перо правительству… Он всерьез считал себя бардом революции и чванился и своей поэтической силой, и громоподобным своим голосом, который, казалось ему, раздается в унисон с раскатами революционной бури… Легковесна и непрочна слава Маяковского…»

И одна из последних серьезных оценок Маяковского принадлежит Юрию Карабчиевскому. В своей фундаментальной работе о поэте он отмечает:

«За двенадцать лет советской власти Маяковский написал вдесятеро больше, чем за пять предреволюционных лет. Он был не просто советским поэтом, он в любой данный момент был поэтической формулой советского быта, внешних и внутренних установок, текущей тактики и политики. И однако же то главное дело, которое он ставил себе в заслугу, не было выполнено, не было даже начато. Время свое он не отразил и не выразил.

В 40–50-е годы мы страстно читали его стихи, знали наизусть половину поэм, но что мы знали о времени? Это теперь мы можем дополнить его строки тем фоном, тем подлинным вкусом и запахом времени, который нам сообщили другие.

Время выражается только через личность, только через субъективное восприятие. Объективного времени нет. Маяковский же… Странно произнести. Между тем это очевидная истина. Маяковский личностью не был. Он не был личностью воспринимающей, он был личностью оформляющей, демонстрирующей, выдающей вовне, на-гора.

 
Поэзия —
это сиди и над розой
ной…
Для меня
невыносимая мысль,
что роза выдумана
не мной.
Я 28 лет
отращиваю мозг
не для обнюхивания,
а для
изобретения роз…
 

Он не был поэтом воспринимающим, он был поэтом изобретающим. То, что он сделал, – беспрецедентно, но все это – только в активной области, в сфере придумывания и обработки. Все его розы – изобретенные. Он ничего не понял в реальном мире, ничего не ощутил впервые…»

Тома произведений Маяковского на четыре пятых заполнены «потоком пустых версификаций», констатирует Карабчиевский.

Но это не последнее слово о Маяковском. Спор продолжается и будет вестись долго. Велик – не велик. Содержательный или пустопорожний. Лирик или агитатор… Пусть рассудит Время. И пусть профессора уймутся и снимут «очки-велосипед». Лучше поговорим снова о женщинах…

XIV

Всем интересно узнать, как сложилась дальнейшая судьба главных возлюбленных Маяковского – Лили Брик, Элли Джонс, Татьяны Яковлевой и Вероники Полонской после трагического 14 апреля 1930 года.

Начнем с американской «героини романа». «Невенчанная жена» Маяковского, как ее назвал кто-то из журналистов, Элли Джонс вышла замуж. Закончила университет и до ухода на пенсию учительствовала – преподавала русский, немецкий, французский языки, много делала для пропаганды русского языка в США, выступала с лекциями о русской культуре. Она собрала библиотеку, в которой есть все посвященные Маяковскому книги, изданные в США, зарубежные публикации о нем.

Оставила мемуары о Маяковском и передала их дочери – Патриции Томпсон.

Елизавета Петровна Зиберт, она же Элли Джонс и Элизабет Питерс по второму мужу, умерла в марте 1985 года, перешагнув 80-летний рубеж. Она завещала захоронить ее прах рядом с прахом любимого человека – неназванного мужа. Волю покойной выполнила Патриция Томпсон. Прах Элли покоится теперь рядом с останками Владимира Маяковского. Дочь Маяковского – Патриция Томпсон, а по-русски Елена Владимировна Маяковская, всю жизнь страдавшая от невостребованных чувств к отцу, переполнявших ее, теперь успокоилась. Она уже несколько раз приезжала в Москву. До своего первого приезда она заявила в одном из интервью: «Ведь я русская. Я должна побывать в России – это мой долг перед маминой памятью…»