Текст книги "Опасная профессия: писатель"

Патриция Томпсон вышла замуж за оперного певца, потомка американцев, создавших в свое время первую конституцию и подписавших ее. Следовательно, сын Томпсон и внук Маяковского – Роджер Шеман – потомок участника американской революции и поэта русской революции. Шутка истории?.. Он адвокат. Занимается охраной интеллектуальной собственности.

Татьяна Алексеевна Яковлева, героиня парижского романа, была недолгой любовью и музой Владимира Маяковского. Как мы уже писали, вышла замуж за виконта дю Плесси. По словам Яковлевой, «он был неотразимо красив, он был знатен, но, представьте, вовсе не богат». После гибели во время войны мужа она второй раз вышла замуж за Алекса Либермана, скульптора, графика и издателя.

Василий Катанян-младший побывал у Татьяны Яковлевой в 1979 году в Америке. Она жила в двухэтажном особняке в центре Нью-Йорка. Эту встречу он описывает так:

«Дверь открывает слуга. Сверху спускается хозяйка. Ей за семьдесят, но выглядит она как женщины, про которых говорят: без возраста. Высокая, красиво причесана, элегантна. Говорит по-русски очень хорошо, голос низкий, хриплый.

Поднимаемся в гостиную – это большая белая комната с белым ковром, белой мебелью. В соломенных кашпо кусты азалий, гигантские гортензии. Я рассматриваю стены, они тесно завешены – Пикассо, Брак, Дали…»

Катанян замечает: «Несмотря на то, что Татьяна Яковлева и Лиля Брик внешне были очень различны и каждая из них обладала неповторимой индивидуальностью, тем не менее чем-то они мне кажутся похожими: отличным знанием поэзии и живописи, умением располагать к себе людей, искусством вести беседу с остроумием, изысканностью и простотой одновременно, уверенностью суждений… Обеим было свойственно меценатство – желание свести людей, которые творчески работают над какой-нибудь одной темой, помочь им участием, создать благоприятные условия для творчества. Обе до глубокой старости сохранили интерес к жизни, любили дружить с молодыми, были элегантны, ухожены, и даже улыбка в их преклонные годы была похожа – не то сочувствующая, не то сожалеющая…»

Андрей Вознесенский, также встречавшийся с Яковлевой-Либерман, дал такой моментальный словесный ее портрет: «Удлиненное лицо и тонкие дегустирующие губы аристократки».

О Маяковском Яковлева говорила охотно и часто цитировала его стихи. Когда разговор зашел о его письмах, она сказала Катаняну: «О, я их держу в сейфе Гарварда, и они увидят свет только после того, как меня не станет…»

Она умерла в 1991 году в возрасте 85 лет.

Незадолго до кончины с ней встретилась писательница Зоя Богуславская. Все тот же особняк в Нью-Йорке. Все та же белая гостиная. «Мы беседуем… – рассказывала Богуславская. – Она о чем-то спрашивает медленным низким голосом, поправляя светлые пряди волос у широкого, скуластого лица. Я рассказываю о новой Москве. Точно изваяние, она сидит неподвижно, слушает. Потом я пойму, что важнейшая составная человеческого таланта Татьяны Яковлевой – ее неподдельный интерес к собеседнику…»

Разговор заходит о Лиле Брик, о сопернице.

«Перед смертью Лиля сама написала мне о том, как Маяковский воспринял известие о перемене в моей жизни, – сказала Татьяна Алексеевна. – И не только об этом. А и о том, как она с досады все перебила в своем доме, когда впервые узнала правду о нас, узнала о стихах мне. Я ответила Лиле на ее письмо, сказав, что абсолютно ее понимаю, оправдываю и только прошу, чтобы она все мои письма Маяковскому сожгла. Она ответила, что тоже меня понимает и оправдывает. Так что перед ее смертью мы объяснились. И простили друг друга… Что вас так удивляет?..»

Интересно сравнить. В своей предсмертной записке Маяковский сожалел, что не выяснил отношений до конца с критиком Ермиловым: «надо было доругаться». А вот любимые женщины Маяковского – настоящие соперницы в борьбе за сердце поэта, – все вспомнили. Вздохнули. И простили друг друга. По-христиански.

И еще о Яковлевой. У нее дочь – Френсин дю Плесси Грей. Писательница. Ее роман «Тираны и любовники» был бестселлером в Америке. Вот и Френсин волнует эта вечная тема: любовь…

Теперь о Веронике Витольдовне Полонской, которую Маяковский все в той же предсмертной записке включил наряду с Бриками в свою семью. Однако семья оказалась не очень-то гостеприимной. Полонская рассказывает:

«В день похорон Маяковского я говорила с Лилей Юрьевной по телефону, и она сказала, что мое присутствие на похоронах нежелательно, так как вызовет ко мне внимание обывателей и всякие ненужные толки. И я сама не пошла.

В середине июня 1930 года меня пригласили в Кремль. Прежде чем пойти туда, я снова говорила с Лилей Юрьевной. Она посоветовала отказаться от моих прав наследства Маяковского, хотя он писал об этом… Я колебалась, ведь это нарушение последней воли дорогого мне человека. Но я знаю, что мать и сестры Владимира Владимировича вслух называют меня причиной его гибели…

В Кремле меня принял человек по фамилии Шибайло. Сказал: «Вот Владимир Владимирович включил вас в свое письмо и сделал наследницей. Как вы к этому относитесь?»

Я попросила его помочь мне, так как сама не могу ничего решить. Трудно очень…

– А хотите путевку куда-нибудь? – ответил он.

Вот и все. Больше мной никто не интересовался».

В этих воспоминаниях все интересовало: и жесткая позиция Лили Брик, и власть в Кремле, которую представляет человек по фамилии Шибайло. Знал бы о ней Маяковский всю подноготную, может быть, тогда, влезая после душа в чистую рубаху, не сказал бы:

 
Влажу и думаю:
– Очень правильная
эта,
наша
советская власть.
 

В 1938 году директор музея Маяковского убедил Веронику Полонскую написать воспоминания о поэте. Она написала. Многие брали эту рукопись, говоря, что непременно надо опубликовать ее. Интересовалась рукописью и Лили Брик. Более того, она внесла в нее ряд правок, как бы продолжая прежний надзор над отношениями Маяковского и Полонской. Однако в роли главного цензора оставалась все же советская власть, государство. Оно не могло допустить, чтобы на солнце Маяковского были какие-то пятна. Живой, ошибающийся, порой грубый и эгоистичный Маяковский ей был не нужен. Нужен был лишь поэтический агитатор, славящий Отечество, «которое есть». В итоге воспоминания Полонской были опубликованы только через 48 лет.

В 1990 году корреспондентка «Советского экрана» Эльга Лындина встретилась с Вероникой Полонской в Доме ветеранов сцены. Звездой экрана Полонская не стала, хотя она удачно снялась в нескольких известных картинах. Не обрела она и шумной сценической славы и все же сыграла главные роли в спектаклях, поставленных Завадским, Лобановым, Немировичем-Данченко. И вот завершение жизненного пути: Дом ветеранов сцены. Две маленькие комнатки вроде каюты корабля. На стенах крохотной гостиной – фотографии хозяйки дома на различных этапах жизни. Конечно, есть и Маяковский. Но привлекает другая фотография: красивый мужчина с прелестной девчушкой с бантом. Отец и дочь. Витольд Полонский, один из королей русского дореволюционного кинематографа, и Вероника Полонская, одна из возлюбленных Владимира Маяковского. Увы, всего лишь одна из…

Корреспондентка на грустной ноте закончила интервью с Вероникой Витольдовной: «Я ухожу. Она остается в своей комнатке-каюте. Изящная, все еще красивая седая женщина с живыми синими глазами. Остается со своими воспоминаниями, которые для нее живее живой жизни. Со своим одиночеством, тоской по ушедшим…»

Воспоминания Полонской заканчиваются такими фразами:

«Я ни от чего не отказываюсь.

Я любила Маяковского. Он любил меня. И от этого я никогда не откажусь».

XV

И, наконец, Лили Юрьевна Брик, из-за которой разгорелся весь сыр-бор Владимира Маяковского.

«Любовь поэта… – размышляет в одной из статей Андрей Титов. – Отдав должное, воздвигнув памятники, переиздав и перепечатав, переворошивши все, мы начинаем вглядываться в ее черты. Кто эта Лаура, Наталья Николаевна или Любовь Дмитриевна? На полстолетия пережившая своего возлюбленного… собравшая и сохранившая все это… прожившая, между прочим, и свою жизнь?..»

Действительно, воспринимаем жизнь Лили Брик сквозь призму Маяковского, а у нее была своя жизнь. Существовал свой параллельный мир. Лили Юрьевна была из редкой породы людей одаренных. Она хорошо писала. Лепила, училась этому в Мюнхене. Уже после смерти Маяковского сделала бюст поэта. Еще Осипа, Брика, Катаняна и самой себя. Она не без успеха работала в кино. Но основная ее профессия – быть женщиной с большой буквы. Это прежде всего. Она создала салон, который существовал с 1915 года до конца ее жизни. Там бывали очень интересные люди. Как свидетельствует Андрей Вознесенский, бывавший в бриковском салоне, «у нее был уникальный талант вкуса, она была камертоном нескольких поколений поэтов».

Ну, и, конечно, Лиля Брик была красавицей, хотя красоту ее все оценивали по-разному. Сама красавица, Розенель-Луначарская вспоминала: «Я впервые увидала Лилю Юрьевну Брик, тоненькую, изящную, в черном платье, с гладко причесанными темно-рыжими волосами…»

Поэт Серебряного века Михаил Кузмин писал о Лиле:

 
Глаза – два солнца коричневые,
а коса – рыженькая медь.
Ей бы сесть под деревья вишневые
и тихонечко что-нибудь петь.
 

«Рыжеволосая, с огромными сияющими глазами…» (Маргарита Алигер о Лиле Брик). Ее часто фотографировал знаменитый Родченко. Портреты Лили писали художники Тышлер и Бурлюк.

В ней была не только красота, но нечто такое, притягательное, скрытое, магнетизирующее. Недаром вокруг нее роем, как пчелы, вились мужчины. Их манил нектар ее красоты.

Необычный и, надо признать, мужественный шаг Лиля Юрьевна сделала, написав письмо Сталину. Письмо убедило и открыло эпоху Маяковского.

В «Правде» появилась полоса с крупным аншлагом: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. И. Сталин».

«И все покатилось, нарастая, как снежный ком… Площадь имени Маяковского, метро, театр, музей, собрание сочинений. Конкурсы на памятник… И везде и всюду Маяковский отныне стал первый признанный советский классик…»

Вот такой обвал вызвала эта маленькая женщина своим письмом к Сталину от 24 ноября 1935 года.

Это версия Лили Брик. А вот версия позднего исследователя Сергея Константинова, выдвинутая им в «Независимой газете» в связи с 70-летием гибели Маяковского в статье «Отвергнутый футурист» (15 апреля 2000): «Мертвого Маяковского с огромным багажом его произведений, прославляющих Ленина, советский паспорт, стройки первой пятилетки, Сталин предпочел живым поэтам из чисто прагматических соображений. Ему гораздо удобнее было популяризировать мертвого Маяковского, чем тратить лишнее время и силы, чтобы добиться выполнения соответствующего социального заказа у поэтов здравствующих…»

Хвали Маяковского, чтобы другие подтягивались? Вступали в хор ликующих? Так, что ли?.. Очень похоже на правду. Однако вернемся к Лиле Брик.

В том своем письме к вождю она сдвинула вместе имена Маяковского и Есенина и сказала: «Когда я думаю о судьбе этих великих русских поэтов, я не сужу себя строго за письмо Сталину… Маленькие поэтики боялись поэтического могущества Есенина и Маяковского… Поначалу им удалось упрятать поэзию того и другого, но только поначалу… Ведь жить-то им века!..»

Завидовали не только мертвому Маяковскому, но и живой вдове. Да, зависть, как черный шлейф, вилась за платьем Лили Юрьевны. А тут 1937 год, арест и расстрел Примакова. Лиля Брик – член семьи врага народа.

Ежов: как поступить?

Сталин: не будем трогать жену Маяковского!

Кто знает, может быть, ее письмо к вождю послужило своеобразной охранной грамотой?..

Уже в послесталинскую эпоху, в 1968 году, софроновский «Огонек» предпринял атаку на «Бриков, Коганов, Эренбургов, Чуковских и им подобных». В тот период записи и воспоминания Лили Юрьевны нигде не печатались. Дожила она и до прямолинейных обвинений. Патриоты заявили, что «виноваты в смерти Маяковского прежде всего и больше всего Л. и О. Брики, Я. Агранов». Значит, «убивица». Цель: чтоб стать «великой вдовой». И еще удар хлыста, но послабее: «авантюристка». Короче, софроновский «Огонек» решил спалить Лили Брик своем огне националистического пламени. Патриотам страсть как хотелось отмазать еврейку Брик от русского Маяковского.

Атака была отбита, и сожжения «ведьмы» не произошло, но до сих пор ретивым исследователям не дает покоя роль Лили Юрьевны Брик в смерти Маяковского. Совсем недавно кто-то обнаружил личное удостоверение Лили Брик как сотрудника ГПУ за № 15073 (у Осипа Брика – № 24541), датированное 1922 годом. Но даже найденное удостоверение – не повод для обвинения в причастности к убийству. На всякий случай 14 апреля 1930 года Лили Брик в Москве не было. Что сказать по этому поводу? Только одно: славы без комков грязи не бывает никогда.

XVI

Так что в жизни Лили Юрьевны Брик было всякое. Пришла к ней и старость.

Шведский режиссер и писатель Вильгат Шеман вспоминает о своей встрече с Брик:

«…Прямо с порога попадаю в историю русской литературы. На стене большая фотография Маяковского, на которую мне указывает пожилая дама. Она ссорится со своим теперешним мужем. Это очень маленькая удивительная старушка, охраняемая галантным оруженосцем, своим мужем. Мы беседуем по-французски. Квартира буквально ломится от всякой всячины, именуемой здесь Лилей и «Брик-а-брик» (игра слов: старье, хлам. – Ю. Б.).

– Завтра я иду на фильм Тарковского «Зеркало». Я слышал, что это очень интересный фильм!

– Очень скучный, – говорит Лиля Брик».

Оценка Брик неудивительна: медлительный и пластический Андрей Тарковский после вулканического, огненного Маяковского, конечно, скучно…

Вспоминает журналистка Татьяна Иванова:

«Я видела Лилю Юрьевну Брик за несколько лет до ее конца на вечере Маяковского. Недалеко я сидела и глаз с нее не сводила – нельзя было наглядеться. Она ведь была красавица. Да, красавица в свои «за восемьдесят». Дивная грация в повороте головы, в каждом жесте, глаза глубокие, прекрасные…»

Но этот взгляд, скажем, панегирический. А вот иной, иронический, принадлежащий Андрею Вознесенскому, который назвал Лили Юрьевну «Пиковой дамой советской поэзии». Наблюдая ее в Малом зале ЦДЛ, Вознесенский живописует Брик:

«Пристальное лицо ее было закинуто вверх, крашенные красной охрой волосы гладко зачесаны, сильно заштукатуренные белилами и румянами щеки, тонко прорисованные ноздри и широко намалеванные прямо по коже брови походили на китайскую маску из театра кукол, но озарялись божественно молодыми глазами…»

Размышляя о судьбе Лили Юрьевны, Вознесенский пишет:

«Была ли она святой? Отнюдь! Дионисийка. Порой в ней поблескивала аномальная искра того, «что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья». Именно за это и любил ее самоубийца. Об их «амур труа» написаны исследования».

Вот так написал о Лиле Юрьевне Вознесенский. Не будем судить ее. Пусть Бог будет судьею каждому из нас.

Лиля Брик, как и Владимир Маяковский, сама оборвала нить своей судьбы. Четвертого августа 1978 года она покончила с собой, приняв много таблеток снотворного.

В воспоминаниях о Лиле Брик Лидия Гинзбург написала, что «самоубийство обычно акт молодости, сохраняющей еще свежесть воли и чувства, которые восстают против унижения, страдания…» Что ж, все это вписывается в характер Лили Юрьевны.

В одном из последних своих писем к Триоле Лиля Брик жаловалась (из Переделкино в Париж): «…Жарко! С утра двадцать восемь градусов. Сирень неистствует. Соловьи молчат».

Эти слова можно понять и метафорически. Неистовствующая сирень – это вечно торжествующая пошлость. А соловьи… Они поют, но очень редко. И очень кратко. А в основном – молчат.

Блуждающая звезда. Исаак Бабель (1894–1940)

К 100-летию Бабеля астрономы назвали его именем малую планету. Он и в русской литературе давно существует на правах «беззаконной кометы в кругу расчисленных светил». Или можно сказать по-другому: он – блуждающая звезда, зависшая над черной бездной ЧК… Сегодня Бабелю уже 118 лет, и мы пытаемся разгадать геометрию полетов этой странной звезды, его отношения с Софьей Власьевной, то есть с советской властью, дамой крутой и серьезной. Что касается литературного мастерства Бабеля, то тут все ясно. Высочайший класс. Золото высшей пробы.

Читать Бабеля – истинное наслаждение. Это пир для гурманов, праздник для книгочеев – до того поразительно богатство его речевой культуры. Сам Бабель возмущался собратьями по перу, которые были равнодушны к слову. «Я бы штрафовал таких писателей за каждое банальное слово!»

Исаак Эммануилович Бабель родился 1 (13) июля 1894 года в небедной и образованной еврейской семье. Из автобиографии: «Родился в Одессе, на Молдаванке, сын торговца-еврея. По настоянию отца изучал 16 лет еврейский язык, Библию, Талмуд. Дома жилось трудно, потому что с утра до ночи заставляли заниматься множеством наук. Отдыхал я в школе. Школа моя называлась Одесское коммерческое имени императора Николая II училище. Там обучались сыновья иностранных купцов, дети еврейских маклеров, сановитые поляки, старообрядцы и много великовозрастных бильярдистов. На переменах мы уходили, бывало, в порт на эстакаду, или в греческие кофейни играть на бильярде, или на Молдаванку пить в погребах дешевое бессарабское вино…»

Пытливый по натуре, юный Бабель одолел все 11 томов «Истории государства Российского» Карамзина. Читал Расина, Корнеля и Мольера. Писать начал еще в училище, на французском языке, которым владел великолепно. Первый рассказ на русском «Старый Шлойме» Бабель опубликовал, будучи студентом Коммерческого института, в журнале «Огни» (Киев, 1913 г.).

В конце 1916 года состоялась встреча Бабеля с Максимом Горьким. Мэтр, посмотрев рассказы молодого сочинителя, посоветовал ему пойти «в люди». «В людях» Бабель провел семь лет: был репортером, служащим, солдатом, исколесил многие города и веси. Значительно позже, в 30-е годы, он сказал Леониду Утесову: «Человек должен знать все. Это невкусно, но любопытно». Жизнь, смерть, любовь – вот что притягивало к себе Бабеля. И все это сполна он увидел, находясь в рядах Первой конной армии в качестве корреспондента газеты «Красный кавалерист» по документам Кирилла Васильевича Лютова. В перерывах между походами, боями и грабежами Бабель вел походный дневник, который пропал. Опубликована лишь одна уцелевшая тетрадка. В ней крик и испуг истинного интеллигента: «Ад. Как мы несем свободу, ужасно».

Бабелевскую «Конармию» начали публиковать в 1923 году. Это целый материк слез и страданий простых людей. «Мы падаем на лицо и кричим на голос: горе нам, где сладкая революция?..» Предводитель Первой конной Семен Буденный был возмущен повествованием Бабеля, усмотрев в книге клевету на доблестных бойцов своей армии. Даже Виктор Шкловский экстравагантно выразился: «Бабель увидел Россию так, как мог увидеть ее французский писатель, прикомандированный к армии Наполеона».

А Бабель, отвоевав и отписав, вернулся на Молдаванку и поселился в дом старого наводчика Циреса и его жены Хавы. Именно там и родились знаменитые «Одесские рассказы» и про Беню Крика и его товарищей. Помните? «… Лавочники онемели. Налетчики усмехнулись. Шестидесятилетняя Манька, родоначальница слободских бандитов, вложила два пальца в рот, свистнула так пронзительно, что ее соседи покачнулись».

Пряные рассказы Бабеля завораживали, от них нельзя было оторваться. «Русская литература сера, как чижик, ей нужны малиновые галифе и ботинки цвета небесной лазури», – писал Виктор Шкловский, имея в виду образность и красочность «Одесских рассказов».

А дальше для Бабеля наступили тяжелые времена: выражаясь словами Блока, «уходил хмель революции», исчезали вольница и анархия, страна, туже затянув ремни, бросила все силы на строительство империи, и нужно было как-то вписаться в новую эпоху или окончательно выпасть из нее.

Вот что писала советская энциклопедия о Бабеле в начале 30-х годов: «Выходец из еврейской мелкой буржуазии, придавленной царским режимом, Бабель в своем творчестве дал своеобразный вариант мелкобуржуазного восприятия революции… Классовая действительность разбивает романтические настроения; отсюда – недоумение Бабеля перед пролетарской революцией и скептицизм…»

Читатели восторгались произведениями Бабеля, а официальные критики (в частности, печально знаменитый Г. Лелевич) утверждали, что все в писаниях писателя – «небылица, грязь, ложь вонюче-бабье-бабелевские пикантности».

Вся семья Бабеля уехала из России. Мог и он ее покинуть, имея возможность выезжать на Запад. Но Бабель этого не сделал. Почему? В конце 1932 года в Париже Бабель говорил художнику Юрию Анненкову:

– У меня – семья: жена, дочь, я люблю их и должен кормить их. Но я не хочу ни в коем случае, чтобы они вернулись в советчину. Они должны жить здесь на свободе. А я? Остаться тоже здесь и стать шофером такси, как героический Гайто Газданов? Но ведь у него нет детей! Возвращаться в нашу пролетарскую революцию? Революция! Поди-свищи ее! Пролетариат? Пролетариат пролетел, как дырявая пролетка, поломав колеса! И остался без колес. Теперь, братец, напирают Центральные Комитеты, которые будут почище: им колеса не нужны, у них колеса заменены пулеметами! Все остальное ясно и не требует комментариев, как говорится в хорошем обществе… Здешний таксист гораздо свободнее, чем советский ректор университета… Шофером или нет, но свободным гражданином не стану…»

Не стал. Не получилось.

Чуть раньше, 28 октября 1928 года, Бабель писал матери: «Несмотря на все хлопоты – чувствую себя на родной почве хорошо. Здесь бедно, во многом грустно, – но это мой материал, мой язык, мои интересы. И я все больше чувствую, как с каждым днем я возвращаюсь к нормальному моему состоянию, а в Париже что-то во мне было не свое, приклеенное. Гулять за границей я согласен, а работать надо здесь».

И он упорно трудился (хотя с каждым годом все меньше публиковался) – написал рассказы «Фроим Грач», «Ди Грассо», драму «Закат», пьесу «Мария». Ради заработка много работал для кино, задумал цикл рассказов и повесть «Коля Топуз», о которой говорил: «Я хочу показать, как такой тип (Топуз – типа Бени Крика. – Ю. Б.) приспосабливается к советской действительности. Коля Топуз работает в колхозе, потом отправляется на шахту в Донбасс. Но поскольку в душе он все же бандит, то постоянно в конфликте с нормальной жизнью и все время попадает в смешные и нелепые ситуации».

Повесть «Коля Топуз», как и начатый Бабелем роман о ЧК, читатели так и не увидели. При аресте Бабель сокрушался: «Не дали доработать». Не помогла и дружба с отдельными чекистами (писатель посещал литературный салон своей старой одесской знакомой Евгении Халютиной, жены кровавого наркома Ежова: ему было интересно узнавать новости и детали жизни правящего класса), ни пропетая вождю осанна на Первом съезде советских писателей: «…Посмотрите, как Сталин кует свою речь, какой полны мускулатуры его немногочисленные слова. Я не говорю, что всем нужно писать, как Сталин, но работать, как Сталин, над словом нам надо».

За Бабелем пришли на рассвете 16 мая 1939 года на даче в Переделкине. Завели «дело № 419», обвинив в шпионаже. Бабель не просто признался, а написал большой документ, очень похожий на литературные мемуары, по сути – обращение к «товарищам потомкам». Потом Бабель отказался от своих признаний: мол, не был ни участником террористической организации среди писателей, ни французским и австрийским шпионом. Но это уже не имело никакого значения: «преступник» был уличен! На приговоре комиссар внутренних дел СССР Берия начертал: «Утверждаю». И 27 января 1940 года Исаака Бабеля расстреляли в Москве. Сведений о месте захоронения нет. Пропали в недрах Лубянки и рукописи писателя: 15 папок, 11 записных книжек, 7 блокнотов с записями.

Бабель был вычеркнут из пантеона советской литературы. Правда, реабилитировали его одним из первых. Потихоньку стали печатать. Появились статьи и книги о нем. Фазиль Искандер сказал: «Как мощный стилист, Бабель прорубает тропы гармонии сквозь лес вздыбившихся страстей народа… Всепожирающая любовь к слову так велика, что она напоминает бой матадора с быком. У Бабеля нет ударного накопления эмоций для концовки. Фраза отточена и закончена так, что наслаждение от чтения длится независимо от сюжета. В сущности, его можно читать, распахнув книгу на любой странице».

Как выглядел Бабель? Лев Славин вспоминает: «Он был невысок, раздался более в ширину. Это была фигура приземленная, прозаическая, не вязавшаяся с представлением о кавалеристе, поэте, путешественнике. У него была большая, лобастая, немного втянутая в плечи голова кабинетного ученого». Прирожденный рассказчик, Бабель, тем не менее, не любил давать интервью. Однажды на вопрос Веры Инбер о его ближайших планах Бабель ответил: «Собираюсь купить козу…»

О, эти бабелевские шуточки. Он постоянно и много шутил. Часто по телефону говорил женским голосом: «Его нет. Уехал. На неделю. Передам».

Ну, а как звучала в личной жизни Бабеля женская тема? Чисто по-бабелевски. Отец Исаака как-то отправил его к киевскому промышленнику Гронфайну для закупки неких сельскохозяйственных машин. В доме Гронфайна юноша познакомился с его дочерью Женей, гимназисткой последнего класса. Возникла взаимная любовь. О женитьбе студентика, сына купца с Молдаванки, на богатой наследнице Гронфайна не могло быть и речи. Что оставалось делать влюбленным? Бежать в Одессу. Старик Гронфайн был вне себя от ярости, проклял весь род Бабелей до десятого колена и лишил дочь наследства. Чем не одесская история?

Когда Евгения с дочкой перебрались в Париж, Бабель бывал во Франции наездом, а в Москве у него тем временем бурно развивался роман с актрисой мейерхольдовского театра Тамарой Кашириной. Бабель покорил актрису своим интеллектом. Каширина родила сына Мишу, впоследствии ставшего художником. И… вышла замуж за другого писателя – Всеволода Иванова.

В 1932 году Бабель познакомился с Антониной Пирожковой и женился на ней, по его признанию, «дивной женщине с изумительной анкетой: мать неграмотная, а сама инженер на Метрострое». Родилась дочь Лида.

Бабель много колесил по стране. Внешне он оставался веселым, а в душе было темно и глухо. «Почему у меня непроходящая тоска? Разлетается жизнь, я на большой непрекращающейся панихиде», – записывал Бабель в дневнике.

Без сомнения, Бабель чувствовал, что жить ему осталось недолго, в одном из рассказов у него даже есть пророческая фраза: «А тем временем несчастье шлялось под окнами, как нищий на заре». И еще: «Нужны ли тут слова? Был человек, и нет человека!

Остались книги, воспоминания и блуждающая звезда в горных высях. На этом поставим точку. Ибо, как заметил Исаак Бабель, «никакое железо не может войти в человеческое сердце так леденяще, как точка, поставленная вовремя».