Текст книги "Опасная профессия: писатель"

Одинокий волк Октября. Борис Пильняк (1894–1938)

Пильняк – крупный оригинальный писатель времен тоталитарной поры. Сегодня хотя его и издают, но не все знают. Коротко расскажем о нем.

Борис Андреевич Пильняк (настоящая фамилия Вогау – его отец из немцев-колонистов Поволжья) родился 11 октября 1894 года в Можайске. Окончил коммерческий институт. Начало писательской деятельности относится к 1915 году. Считал себя учеником Алексея Ремизова («мастер, у которого я был подмастерьем»). Писательский взлет Пильняка пришелся на революцию, которая дала новые темы. Имя Пильняка сразу стало громким и популярным. Николай Тихонов с завистью записал о Пильняке: «Верховодил в литературе… занял место первого трубача революции своими романами».

Однако Пильняку верховодить особенно не дали. Он быстро попал под критический каток (намеки в «Повести непогашенной луны» раздражали партфункционеров, да и многие высказывания об Октябре были неприемлемы) и был ликвидирован. А вот Тихонов и верховодил, и процветал, и был истинным «трубачом революции».

Пильняк трубачом не был. Он был писателем-аналитиком и пытался разобраться в политических и социальных процессах, происходящих в обществе. Он не «слушал музыку революции», он ее анатомировал и поэтому пристально присматривался к большевикам, «кожаным курткам», – кто такие и откуда.

«…В исполкоме собирались – знамение времени – кожаные люди в кожаных куртках (большевики!) – и каждый в стать, кожаный красавец, каждый крепок, и кудри кольцами под фуражкой на затылок, у каждого больше всего воли в обтянутых скулах, в складках губ, в движениях утюжных, – в дерзании. Из русской рыхлой корявой народности – лучший отбор. И то, что в кожаных куртках, – тоже хорошо: не подмочишь этих лимонадом психологий, так вот поставили, так вот знаем, так вот хотим, и – баста!» («Голый год», 1922).

В этом своевольном «баста!» никакой апологетики, а выражение сути «кожаных курток».

В другом не менее знаменитом романе «Машины и волки» (1924) Пильняк своеобразно пишет о волчьей России, что «вся наша революция стихийна, как волк» (уже тогда посмеивались, что по Пильняку, герой Октября – волк). Образ волка, который олицетворяет, с одной стороны, жестокость, а с другой, сам является жертвой (нынешняя формула тех времен: палачи и жертвы), привлек внимание не одного Пильняка. Достаточно сказать, что к теме волка обращались и Есенин, и Мандельштам, и Высоцкий («Идет охота на волков…»).

В том же романе «Машины и волки» Пильянк впал в некоторое романтическое преувеличение индустриальной мощи, ему казалось, что есть некоторая «машинная правда», которая позволит уйти «от той волчьей, суглинковой, дикой, мужичьей Руси и Расеи – к России и к миру, строгому, как дизель… Заменить машиной человека и так построить справедливость».

Естественно, не получилось. А вот в серии американских очерков «О’кей» Пильняк точно предвидел, что «ныне СССР и USA играют в шахматы сегодняшнего человечества». Правда, один игрок сегодня несколько растерял фигуры, но все равно, кто возразит, что судьбы мира зависят от Америки и России.

Пильняк в отличие от многих писателей поездил по белу свету и ясно видел положение вещей, что есть Запад, что есть Восток и что есть Россия, «огромная земля многих народов, ушедших в справедливость». По крайней мере, так ему хотелось думать.

Небольшая повесть Пильняка «Красное дерево» вызвала шквал критики, и появился термин «пильняковщина». А из-за чего сыр-бор? Из-за того, что Пильняк посмел утверждать, что не Россия для коммунистов, а коммунисты – для России. В другой повести – «Мать-мачеха» – один из персонажей говорит: «Беру газеты и книги, и первое, что в них поражает – ложь повсюду, в труде, в общественной жизни, в семейных отношениях. Лгут все: и коммунисты, и буржуа, и рабочий, и даже враги революции, вся нация русская. Что это – массовый психоз, болезнь, слепота?..»

Скоренько из трубачей Пильняк угодил во враги. Его арестовали 28 октября 1937 года в день рождения сына. 21 апреля 1938 года последовал расстрел. Писателю было всего 43 года. Вот так: был человек – и нет человека.

 
Напрасно в дни великого совета,
Где высшей страсти отданы места,
Оставлена вакансия поэта:
Она опасна, если не пуста.
 

Эти строки из стихотворения Бориса Пастернака, посвященные Пильняку.

О себе Пильняк говорил: «Мне выпала горькая слава быть человеком, который идет на рожон. И еще горькая слава мне выпала – долг мой – быть русским писателем и быть честным с собой и с Россией».

Быть честным – еще одна вина…

Судьба Пильняка свершилась, а судьба его книг продолжается. Теперь их издают, и читатели поражаются их затейливым движением фабулы и оригинальным пряным языком, звукозаписью, переключением ритмов повествования, фантасмагорией, сюрреализмом и прочим. Стиль Пильняка довольно сложный, и за эту сложность ему немало доставалось при жизни, упрекали его в заимствованиях, в подражательстве и т. д. Горький отмечал, что Пильняк пишет «мудрено», Эренбург считал, что «вычурно».

А вот мнение о Пильняке Сергея Есенина: «Пильняк изумительно талантливый писатель, быть может, немного лишенный дара фабульной фантазии, но зато владеющий самым тонким мастерством слова и походкой настроений».

Сегодня нас с вами, как читателей, абсолютно не интересуют «идейные шатания» Бориса Пильняка, а вот мастерство слова, «походка настроений» – это как раз то, для чего мы берем книгу с полки.

«Всякая женщина – неиспитая радость…» – читаем мы в «Голом годе».

«Доктор Павловский хотел выслушать мое сердце: я махнул на сердце рукою! Я радостнейше выползал из гирь и резин, надевал в гордости штаны, и завязывал галстук, грелся солнцем, шлепал по плечам японцев, «юроси-гоза-имасил», т. е. объяснял, что очень хорошо!..» (рассказ «Синее море»).

Хорошо-то хорошо, но не для всех. А уж для Бориса Пильняка точно.

Есть ли утешение? Может быть, слова Эпикура? «Когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет. Таким образом, смерть не существует ни для живых, ни для мертвых». А что думал на этот счет Борис Пильняк, когда его вели на расстрел?..

«Не жалею, не зову, не плачу…». Сергей Есенин (1895–1925)

Ничего, кроме России, не видел. Не реальной, всамделишной России, а видел лишь ту, которая требовалась для его стихов. Эта была традиционная литературная Россия.

Среди грузовиков с восставшими солдатами Есенин невозмутимо правил гоголевской тройкой. Он был ее последний ямщик.

Эммануил Герман. О Есенине

Необходимое предисловие

С легкой руки Марины Цветаевой, написавшей «Мой Пушкин», пошли гулять личные интерпретации литературных кумиров. Мой Достоевский, мой Лев Толстой, мой Есенин. И это, наверное, правильно, ибо любой талант – сотни граней, и одному человеку не ухватить всего. Личность уплывает за горизонт. Но если сложить воедино все отдельные субъективные виденья, то из этой мозаики может получиться почти полный портрет со всеми деталями, гримасами и вывертами.

К чему я все это? А к тому, что у меня есть личное отношение к Сергею Александровичу Есенину, и я тоже могу написать надменно собственническое эссе «Мой Есенин» (другой вопрос, как это написать: хорошо или плохо. Сохраняя объективность или перехлестывая через субъективный край).

В конце 40-х годов, когда я учился в школе (в московской школе № 554), Есенин был табуированной фигурой. В учебнике литературы о нем не говорилось ни слова. Учителя глухо проговаривали, что-де был такой крестьянский поэт, мелкобуржуазная контра, который плохо относился к советской власти. А потому и запрещенный. Мой давний друг Александр Стрижев рассказывал, как однажды в трамвае за чтением Есенина его застал один «дяденька» и по-отечески предупредил: «Мальчик, закрой книгу. За это срок дают».

Ну а теперь почти официальная справочка.

Четырехтомник Есенина вышел в 1926–1927 годах, после чего его стихи не издавались… 34 года. Правда, в 1949 была предпринята попытка, и сборник избранных произведений стоял в плане издательства «Советский писатель», но год был глухой, шла борьба с космополитизмом, и поэтому из издательского плана вылетело примерно три десятка книг, в том числе и есенинская. В 1961–1962 годах после долгого перерыва вышел наконец пятитомник: пять небольших бирюзовых томиков.

Что касается биографических материалов, то последние воспоминания о Есенине принадлежали Эрлиху. Они были опубликованы в 1930 году. И снова перерыв, абсолютное молчание. Первым осмелился напомнить о поэте Всеволод Рождественский, который напечатал статью о нем в журнале «Звезда» в 1946 году. Что сделали со «Звездой», вы помните (разгромное постановление ЦК партии в основном било по Ахматовой и Зощенко, но рикошетом, наверное, палили и по Есенину). Молчание в 16 лет (с 1930 по 1946 год) отлучило от Есенина целое поколение молодых людей. Из литературы вычеркнули классика русской поэзии, а на передний план выпятили других, более правоверных и более благонадежных поэтов, типа Суркова и Ошанина, во главе с главным соперником Есенина Владимиром Маяковским, которые «во весь голос» поднимали свои стихотворные сборники как «партийные книжки». Сергей Александрович был не из их числа:

 
Я вам не кенар!
Я поэт!..
 

Кто виноват в отторжении Есенина от советской литературы в те годы? «Патриоты» сразу закричат про Троцкого, Бухарина и Луначарского. Не буду спорить, это особая тема. А вот мнение Льва Троцкого, посвященное Есенину, любопытно. В одной из статей Троцкий, разбирая поэму «Пугачев», отмечает, что и «сам Пугачев с ног до головы Сергей Есенин: хочет быть страшным, но не может. Есенинский Пугачев сентиментальный романтик. Когда Есенин рекомендует себя почти что кровожадным хулиганом, то это забавляет…» И Троцкий, похлопывая по плечу Есенина, говорил, что поэт «левее нас, грешных», то есть большевиков.

Но вот «левого большевика» (все же большевика!) из революционного сада культуры и литературы выбросили.

Однако всякие идеологические расхождения, официальные заявления, манифесты и платформы (того же самого имажинизма, к которому примыкал Есенин) мало интересуют простых любителей поэзии. Для них главное – стихи, строчки, которые бередят или греют душу. А творчество Есенина – это сплошная щемящая русская тоска и боль, когда поэт пребывал в миноре, и разудалое ухарство, когда он сам хорохорился. Пастернак говорил о Есенине: «Он в жизни был улыбчивый, королевич-Кудрявич, но когда начинал читать, становилось понятно – этот зарезать может».

Вернемся к рассказу о школьных годах. Если в школе Есенина не проходили, то все равно наиболее любознательные школьники его знали по переписанным от руки стихам (самиздат начинался не с Солженицына, а с Есенина, хотя, если быть точным, с еще более давних времен: на Руси всегда любили что-то запрещать).

Я тогда был увлечен поэзией (Блок, Бальмонт, Гумилев, Маяковский…) и, конечно, не мог пройти мимо есенинских строк, музыка которых завораживала:

 
Выткался на озере алый свет зари,
На бору со звонами плачут глухари…
 

В пору юношеских влюбленностей нельзя было, конечно, не цитировать таких магических строчек:

 
Ты меня не любишь, не жалеешь,
Разве я немного не красив?
Не смотря в лицо, от страсти млеешь,
Мне на плечи руки положив…
 

Биография поэта тогда была неизвестна (кстати, и сегодня нет научной биографии Сергея Есенина, издан пока лишь сборник «Материалы к биографии»). Кому он посвящал стихи про любовь и жалость? Кого любил поэт? К кому обращался: «Молодая с чувственным оскалом…» или «Ты такая ж простая, как все, как сто тысяч других в России…»? Неизвестно. Но тогда это было не суть важно. В юности все мы эгоцентристы и сосредоточены исключительно только на себе. Нас трогали лишь собственные переживания и чувства, волновали не есенинские музы, а те девушки, с которыми мы встречались (Наташи, Риммы, Люси…). А стихи Есенина отлично шли как гарнир к блюду любви, которое мы готовили сами.

И все же не одну любовную лирику вычленял я, тогда молодой, из Есенина. Лично меня задевала безысходная грусть его некоторых стихов. Я часто повторял:

 
Устал я жить в родном краю
В тоске по гречневым просторам,
Покину хижину мою,
Уйду бродягою и вором…
 

Как говорил другой поэт, Михаил Светлов: «Откуда у парня испанская грусть?» Действительно, откуда? 17 лет – вся жизнь впереди, а тут прямое созвучие: «Устал я жить в родном краю…» На дворе 1949 год. Но к горькому сегодняшнему сожалению, в то время мы не понимали, в какой стране живем (да и само слово «тоталитаризм» тогда было неизвестно), кто руководит народом и куда его ведут. Глаза открылись значительно позднее. Но общая кислородная недостаточность, давящая атмосфера несвободы ощущались явственно (мы не понаслышке знали о лагерях и расстрелах). Жизнь в те годы была втиснута в узкие рамки государственных предписаний и ритуалов, ни вправо, ни влево не шагнуть и не вздохнуть полной грудью. Русь держали в жесткой сталинской узде, и она продолжала, как и предрекал Сергей Есенин, «плясать и плакать у забора». Забор был высокий и крепкий и наглухо отгораживал народ от остального мира. Мы все, прямые и непрямые наследники Есенина, были подзаборниками.

Когда я читаю сегодня мармеладно-зефирные слова о том, что «родина наделила Есенина сказочной, былинно неуемной силой», мне становится тошно. Была одна фальшь, пришла другая. Все было не так, ребята!.. А как? На мой взгляд, так. И тут я приступаю к своей версии биографии Есенина. Подчеркиваю: версии. Ее можно принимать, а можно и отвергнуть. Но у истоков этой версии стоят многочисленные свидетели – современники поэта.

Девушки в белом и голубом

Я написал «биография» и слукавил. Биография – это все вехи жизни, творческая лаборатория поэта, его мировоззрение, отношение к России, религии, революции, большевикам. Это рассказ о связях с друзьями, издателями, критиками и собутыльниками. Отдельные главки: Есенин и Горький, Есенин и Маяковский, Есенин и милиция и т. д. Обо всем этом я упомяну, но лишь мимоходом, а главная тема исследования – Есенин и женщины. Тема, конечно, локальная, но в то же время весьма показательная, характерная для выяснения личности поэта. И я бы даже сказал: основа основ.

Но сначала несколько необходимых биографических штрихов. Сергей Александрович Есенин родился 21 сентября (3 октября) 1895 года в селе Константинове Рязанского уезда Рязанской губернии. В крестьянской семье. И сразу «но». Детство Есенина было беззаботным, никакого особого крестьянского «напряга» он не испытывал, без всякого этого кольцовского: «Раззудись, плечо! Размахнись, рука!..» Это было скорее детство с этнографическим окрасом. «Часто собирались у нас дома слепцы, странствующие по селам, пели духовные песни…» – читаем мы в автобиографии Есенина. «Стихи начал слагать рано. Толчки дала бабка. Она рассказывала сказки…»

Ну и, конечно, на Есенина-мальчика воздействовала среднерусская неброская природа: поля, перелески, озера…

 
За горами, за желтыми долами.
Протянулась тропа деревень.
Вижу лес, и вечернее полымя,
И обвитый крапивой плетень…
 

Вся эта живописная благодать проникала в душу восприимчивого ребенка. Стихи, как кто-то остроумно заметил, росли прямо у дороги. Да и мотив дороги – один из излюбленных Есениным. «По дороге идут богомолки…», «О красном вечере задумалась дорога…», «Серебристая дорога, ты зовешь меня куда?..» и т. д.

«Родные хотели, чтоб из меня вышел сельский учитель» (автобиография, 1924). В учителя Есенин не пошел, он стал поэтом.

В Константинове сельского паренька настигли первые пригляды девушек. «Хороша была Танюша, краше не было в селе…» Была ли Танюша Татьяной или это просто зашифрованное имя какой-то другой девушки, трудно сказать. После того как Есенин стал знаменитым поэтом в Москве, не одна старушка намекала на то, что де она – та самая Танюша и что именно ее зацеловывал «допьяна» Сережа Есенин. Господи, как всем хочется приобщиться к вечности, хотя бы через поцелуи и объятия знаменитости!

Сотрудники музея-заповедника в Константинове утверждают, что первая любовь поэта – Анюта Сардановская, смуглая и бойкая девушка.

Еще одно раннее увлечение – Маня Бальзамова, подруга Анюты, светловолосая и скромная. Впервые Есенин встретился с ней в Константинове летом 1912 года и сразу отметил ее необычность: «Она хочет идти в учительницы с полным сознанием на пользу забитого и от света гонимого народа». И как сообщает Есенин в письме к своему другу Григорию Памфилову: «В последний вечер в саду просила меня быть ее другом. Я согласился. Эта девушка тургеневская Лиза («Дворянское гнездо») по своей душе и по своим качествам, за исключением религиозных воззрений. Я простился с ней, зная, что навсегда, но она не изгладится из моей памяти при встрече с другой такой же женщиной…» (август 1912).

Уже отбыв в Москву («Я покинул родимый дом, голубую оставил Русь…»), Есенин посылал Мане отчаянные письма. Считается, что таких писем было более ста, но сохранилось лишь 16. Судя по ним, Есенин влюбился. Он вообще был влюбчивым: натура такая – художественная, музыкальная, один взгляд – и уже звучат струны любви.

Вот одно из писем 17-летнего Есенина Мане Бальзамовой (Москва, весна 1913):

«Милая Маня!.. Ну, как ты поживаешь? Думаешь ли ты опять в Калитинку на зимовку? Я, может быть, тогда бы тебя навестил. Да, кстати, нам необходимо с тобой увидеться и излить пред собою все чувства… Я боюсь только одного: как бы тебя не выдали замуж. Приглянешься кому-нибудь и сама… не прочь – и согласишься. Но я только предполагаю, а еще хорошо-то не знаю. Ведь, Маня, милая Маня, слишком мало мы видели друг друга. Почему ты не открылась мне тогда, когда плакала? Ведь я был такой чистый тогда, что и не подозревал в тебе этого чувства… И опять, опять: между нами не было даже, – как символа любви, – поцелуя, не говоря уже о далеких, глубоких и близких отношениях, которые нарушают заветы целомудрия и от чего любовь обоих сердец чувствуется больнее и сильнее…»

Середина 1913 года: «Любить безумно я никого еще не любил, хотя влюбился бы уже давно, но ты все-таки стоишь у дверей моего сердца. Но, откровенно говоря, эта вся наша переписка – игра, в которой лежат догадки, – да стоит ли она свеч?»

И еще одно письмо, написанное Есениным в октябре того же года (Есенину уже 18 лет). Оно интересно ходом мыслей юного поэта.

«Жизнь – это глупая шутка. Все в ней пошло и ничтожно. Ничего в ней нет святого, один сплошной и сгущенный хаос разврата. Все люди живут ради чувственных наслаждений. Но есть среди них в светлом облике непорочные, чистые, как бледные огни догорающего заката. Лучи солнышка влюбились в зеленую ткань земли и во все ее существо, – и бесстыдно, незаметно прелюбодействуют с нею. Люди нашли идеалом красоту – и нагло стоят перед оголенной женщиной, и щупают ее жирное тело, и раздражаются похотью. И эта-то, – игра чувств, чувств постыдных, мерзких и гадких, – названа у них любовью. Так вот она, любовь! Вот чего ждут люди с трепетным замиранием сердца. «Наслаждения, наслаждения, – кричит их бесстыдный, зараженный одуряющим запахом тела, в бессмысленном и слепом возбуждении, дух. Люди все – эгоисты. Все и каждый любит только себя и желает, чтобы все перед ним преклонялось и доставляло ему то животное чувство, – наслаждение…

…Человек любит не другого, а себя и желает от него черпать все наслаждения. Для него безразлично, кто бы он ни был, – лишь бы ему было хорошо. Женщина, влюбившись в мужчину, в припадках страсти может отдаваться другому, а потом – раскаиваться. Но ведь этого мало, а больше нечем закрыть вины, и к прошлому тоже затворены двери, и жизнь действительно – пуста, больна и глупа.

Я знаю, ты любишь меня; но подвернись к тебе сейчас красивый, здоровый и румяный с вьющимися волосами, другой, – крепкий по сложению и обаятельный по нежности, – и ты забудешь весь мир от одного его прикосновения, а меня и подавно, отдашь ему все свои чистые, девственные заветы. И что же, не прав ли мой вывод?..»

Прервем письмо. Оно сбивчивое, яростное и дышит неуемным юношеским максимализмом. И не только: за всем этим теоретизированием, что есть жизнь и что есть любовь, стоит одно – и не надо быть психотерапевтом или сексологом, чтобы этого не понять, – впрочем, в позднейшей поэме «Черный человек» об этом с усмешкой и иронией скажет сам Есенин:

 
Ах, люблю я поэтов!
Забавный народ.
В них всегда нахожу я
Историю, сердцу знакомую, —
Как прыщавой курсистке
Длинноволосый урод
Говорит о мирах,
Половой истекая истомою…
 

А теперь все же приведем концовку этого примечательного письма:

«К чему же жить мне среди таких мерзавцев, расточать им священные перлы моей нежной души. Я – один, и никого нет на свете, который бы пошел мне навстречу такой же тоскующей душой; будь это мужчина или женщина, я все равно бы заключил его в свои братские объятия и осыпал бы чистыми жемчужными поцелуями, пошел бы с ним от этого чуждого мне мира, предоставляя свои цветы рвать дерзким рукам, кто хочет наслаждения.

Я не могу так жить, рассудок мой туманится, мозг мой горит, и мысли путаются, разбиваясь об острые скалы жизни, как чистые, хрустальные волны моря.

Я не могу придумать, что со мной, но если так продолжится еще, – я убью себя, брошусь из своего окна и разобьюсь вдребезги об эту мертвую, пеструю и холодную мостовую».

Оставим без внимания нарочито цветистый стиль письма («жемчужные поцелуи», «скалы жизни» и прочие выражения), а обратим внимание на депрессию, в которой пребывал Есенин в ту пору, когда он входил во взрослость да еще в незнакомую враждебную среду большого города. И опять же не надо быть фрейдистом, чтобы понять, что все эти ранние желания «я убью себя» – не просто отлетающие мгновенно фразы, а слова, которые остаются в душе, гнездятся в подсознании. Это тот же пистолет Маяковского, которым Владимир Владимирович грозился не раз «поставить точку жизни в своем конце». Обоих – и Маяковского, и Есенина – с младых лет тянуло в смерть, словно они предчувствовали, что, когда не смогут решить все проблемы, которые перед ними встанут, всегда есть выход: умереть.

Но хватит про смерть, давайте лучше про любовь, как говорит одна моя хорошая знакомая.

Не могла не заинтересовать юного Есенина молодая помещица Кашина, последняя владелица барского дома (красивого двухэтажного особняка, расположенного на крутом приокском откосе) и земельных угодий близ села Константинова. Лидия Ивановна Кашина (1886–1937) была женщиной образованной, знала иностранные языки, любила литературу, к тому же была «барынькой» отчаянной, и сколько раз Есенин с робким обожанием следил за ней, как она в черной амазонке, с тугим узлом темно-русых волос, едва прикрытых белой шляпой, на разгоряченном коне мчалась по луговой дороге к Белому Яру, в усадьбу брата Бориса…

Несколько раз Есенина приглашали в «дом с мезонином». Ставился самовар. Подавались пироги с маковой и калиновой начинкой, испеченные самой Кашиной. И велись беседы о разлюбезной сердцу Есенина литературе. Легко можно себе представить, что чувствовал при этом Есенин, как ему льстили эти приглашения и как он млел перед хозяйкой. Еще бы: крестьянский сын и помещица. Поэт и барыня. Позднее он так же был очарован мировой славой Айседоры Дункан и именитой фамилией Софьи Толстой. Что сказать по этому поводу? Слаб человек, тщеславен. И Есенин – не исключение.

Есенин и Кашина встречались в Константинове, затем в Москве. В ноябре 1916 года он поднялся на террасу старинного особняка уже в другом качестве: как набиравший популярность гость. Лидии Ивановне было, очевидно, крайне любопытно взглянуть на своего былого маленького обожателя. Все эти ранние и поздние встречи позволили Сергею Есенину переплавить свои чувства и выразить их в образе Анны Снегиной, «девушки в белой накидке». Конечно, в поэме не надо искать биографической точности, но все же, все же…

 
А дочь их замужняя Анна спросила:
– Не тот ли, поэт?
– Ну, да, – говорю, – он самый.
– Блондин.
– Ну, конечно, блондин!
– С кудрявыми волосами?
– Забавный такой господин!
– Когда он приехал?
– Недавно.
– Ах, мамочка, это он!
Ты знаешь,
Он был забавно
Когда-то в меня влюблен.
Был скромный такой мальчишка,
А нынче… Поди же ты… Вот…
Писатель… Известная шишка…
Без просьбы уж к нам не придет.
 

Поэма «Анна Снегина» прекрасна, и ее хочется цитировать всю, хотя можно взять есенинский томик и прочитать. Еще один важный отрывочек:

 
Луна хохотала, как клоун.
И в сердце хоть прежнего нет,
По-странному был я полон
Наплывом шестнадцати лет.
Расстались мы с ней на рассвете
С загадкой движений и глаз…
 
 
Есть что-то прекрасное в лете,
А с летом прекрасное в нас.
 

Далее судьбы лирического героя, то бишь самого Сергея Есенина, и Анны Снегиной переплавлены на творческий лад по-своему, но концовка поэмы автобиографически точна:

 
Когда-то у той вон калитки
Мне было шестнадцать лет.
И девушка в белой накидке
Сказала мне ласково: «Нет!»
Далекие милые были!.
Тот образ во мне не угас…
 

Может быть, разговора сердечного и не было, но «нет» было во всем другом: в возрастной разнице, в социальном положении и, главное, в том, что Есенин для Кашиной тогда был почти «пустым местом». Ну а он на долгие годы запомнил эти встречи и лик прекрасной молодой недосягаемой для него женщины. И был вынужден забыть «девушку в белом», чтобы полюбить девушку «в голубом».

Анна Изряднова – первая есенинская женщина

Весной 1912 года 16-летний Есенин приезжает в Москву «без гроша денег». Вступает в литературный кружок. Пытается работать приказчиком в мясной лавке отца, но вскоре оттуда уходит (отец не понимал сына и все его увлечения литературой считал пустой блажью). Есенин устраивается в контору издательства «Культура», затем начинает работать в типографии Сытина.

Здесь он знакомится с корректором типографии Анной Изрядновой (1891–1946). У них были общие интересы: вместе ходили в университет Шанявского, говорили о литературе. Ну а по молодости лет от книг до любви – половина шага, и городская подруга приютила у себя, в небольшой комнате на Серпуховке, бездомного начинающего поэта, который до этого ночевал где придется, у друзей. Так Анна Изряднова стала гражданской женой Есенина. В ту пору это не вызывало никакого осуждения: в городах, в отличие от деревни, нравы вольные.

Анна Изряднова была самоотверженной женщиной. Полюбив Есенина, она понимала, что он у нее задержится ненадолго, но приняла это как данность (сегодня – да, мой!). Для нее главное, чтобы Есенину было хорошо и удобно. «Анна Романовна принадлежала к числу женщин, на чьей самоотверженности держится белый свет», – так писала о ней Татьяна – дочь Есенина и Зинаиды Райх. Так же хорошо отзывался о ней и сын Есенина и Райх – Константин. «Удивительной чистоты была женщина. Удивительной скромности».

Изряднова в 1914 году родила сына Георгия (Юрия). О судьбе первого сына Есенина, а также о других его детях расскажем позже. Сейчас лучше подумаем, почему Есенин не остался вместе с Изрядновой. В тот период он был полон всевозможных исканий: и в революции хотел участвовать (но быстро остыл), и искал опору в религии. «В настоящее время, – писал он в письме к Панфилову, – я читаю Евангелие и нахожу очень много для меня нового… Христос для меня совершенство» (апрель 1913).

Христос – это небесная высота, но Есенин одержим и честолюбивыми мирскими замыслами. Его мечта – пробиться в литературу, попасть в знаменитые салоны. К тому же манят соблазны городской жизни. Он живет с Анной Изрядновой и бахвалится в письме к Мане Бальзамовой, что московские барыни хотят с ним целоваться. Появляются друзья, и его засасывает вихрь новых, интересных дел. А тут скромная Аня, маленький сын, какие-то нудные повседневные заботы – скучно…

В марте 1915 года Есенин отправляется в Петроград. На поиски синей птицы удачи. Вскоре в Петрограде у него выходит первая книга стихов «Радуница». В городе на Неве Есенин встретился с Александром Блоком, читал ему свои стихи. Блок записал тогда же: «… стихи свежие, чистые, голосистые, многословный язык…»

Побывал Есенин и у другого мэтра Серебряного века – Федора Сологуба.

«Смазливый такой, голубоглазый, смиренный… – неодобрительно описывал Есенина Сологуб. – Потеет от почтительности, сидит на кончике стула – каждую минуту готов вскочить. Подлизывается напропалую: «Ах, Федор Кузьмич!», «Ох, Федор Куьмич!» И все это чистейшей воды притворство! Льстит, а про себя думает – ублажу старого хрена, – пристроит меня в печать. Ну, меня не проведешь – я этого рязанского теленка сразу за ушко да на солнышко. Заставил его признаться, что стихов он моих не читал и что успел до меня уже к Блоку и Мережковскому подлизаться, а насчет лучины, при которой якобы грамоте обучался, – тоже вранье. Кончил, оказывается, учительскую школу. Одним словом, прощупал хорошенько его фальшивую бархатную шкурку и обнаружил под шкуркой настоящую суть: адское самомнение и желание прославиться во что бы то ни стало. Обнаружил, распушил, отшлепал по заслугам – будет помнить старого хрена!..»

И тут же, не меняя брюзгливо-неодобрительного тона, Сологуб протянул редактору журнала «Новая жизнь» Архипову тетрадку стихов Есенина.

«– Вот. Очень недурные стишки. Искра есть. Рекомендую напечатать – украсят журнал. И аванс советую выдать. Мальчишка все-таки прямо из деревни – в кармане, должно быть, пятиалтынный. А мальчишка стоящий, с волей, страстью, горячей кровью. Не чета нашим тютькам из «Аполлона» (Георгий Иванов. Петербургские зимы).

В Петрограде поползли слухи о Есенине как о поразительном «крестьянском поэте». Пианист и литератор Всеволод Пастухов вспоминает: «Он пришел в косоворотке, был белокур и чрезвычайно привлекателен. Он читал стихи каким-то нарочито деревенским говорком. Есенин в то время был очень скромным и милым и был похож на балетного «пейзана». Когда я его встретил, то у меня в ушах неизменно звучала «Камаринская» Глинки. И как-то хотелось, чтобы он пустился плясать вприсядку.

Ближайший друг и неразлучный попутчик Есенина Рюрик Ивнев, дерганый и суетливый, почти к каждому своему слову прибавляя – полувопросительно, полурастерянно – что? что? – говорил: «Сергей Есенин? Что? Что? Его стихи – волшебство. Что? Посмотрите на его волосы. Они цвета спелой ржи – что?..»

И далее в «Петербургских зимах» Георгия Иванова: «За три, три с половиной года жизни в Петрограде Есенин стал известным поэтом. Его окружили поклонницы и друзья. Многие черты, которые Сологуб первый прощупал под его «бархатной шкуркой», проступили наружу. Он стал дерзок, самоуверен, хвастлив. Но странно, шкурка осталась. Наивность, доверчивость, какая-то детская нежность уживались в Есенине рядом с озорным, близким к хулиганству, самомнением, не далеким от наглости. В этих противоречиях было какое-то особое очарование. И Есенина любили. Есенину прощали многое, что не простили бы другому. Есенина баловали, особенно в леволиберальных литературных кругах…»