Текст книги "99 имен Серебряного века"

ДОН-АМИНАДО
Аминад Петрович (Аминодав Пейсахович)
ШПОЛЯНСКИЙ
24.IV(7.V).1888, Елизаветград Херсонской губернии, – 14.XI.1957, Париж

Картинка о Серебряном веке:

«Что ни человек, то толстый журнал, или Альманах «Шиповника», или сборник «Знания» в зеленой обложке.

Арцыбашев, Телешов, Иван Рукавишников.

Алексей Толстой об руку с Наталией Крандиевской.

Сергей Кречетов с женой, актрисой Рындиной.

Иван Алексеевич и Вера Николаевна Бунины.

Осип Андреич Правдин, обязательный кружковский заседатель.

Рыжебородый Ив.Ив. Попов.

Морозовы, Мамонтовы, Бахрушины, Рябушинские, Тарасовы, Грибовы – все это московское, просвещенное купечество, на все откликающееся, щедро дающее когда угодно и на что угодно – на Художественный театр, на Румянцевский музей, на «Освобождение» Струве, на «Искру» Плеханова, на памятник Гоголю, на землетрясение в Мессине...»

Так вспоминал об ушедшем времени Дон-Аминадо. Едкий сатирик и задушевный лирик одновременно. Веселый и печальный. Грустный и насмешливый, он вздыхал:

 
Если б можно было счастье
Удержать на полустанке
И сказать ему: останься!
И останься навсегда...
 

С Дон-Аминадо дружил Бунин, он считал его «одним из самых выдающихся русских юмористов, строки которого дают художественное наслаждение».

Незадолго до отъезда в СССР Марина Цветаева писала в письме к Дон-Аминадо: «Мне совершенно необходимо Вам сказать, что Вы совершенно замечательный поэт... и куда больший поэт, чем все те молодые и немолодые поэты, которые печатаются в толстых журналах. В одной Вашей шутке больше лирической жилы, чем во всем их серьезе».

И далее признавалась Цветаева: «Я на Вас непрерывно радуюсь и Вам рукоплещу – как акробату, который в тысячу первый раз удачно протанцевал на проволоке. Сравнение не обидное. Акробат, ведь это из тех редких ремесел, где все не на жизнь, а на смерть, и я сама такой акробат...»

Сатира на Руси – это всегда смертельный номер. Любая власть не приемлет ни шуток, ни тем более насмешек. Дон-Аминадо все прекрасно понимал:

 
Знаю, кесарево кесарю,
Но позвольте доложить,
Что сейчас любому слесарю
Легче кесаря прожить.
 

Поэт-акробат, родившийся в еврейской мещанской семье, принял звучный псевдоним на испанский манер: Дон-Аминадо. Яркий псевдоним как вызов затхлой действительности. Дон-Аминадо учился на юридическом факультете Одесского университета, но увлекся журналистикой, укатил в Москву и стал жить исключительно на литературные заработки. Писал стихи, юморески, пародии. Печатался в «Нови», в «Утре России», «Будильнике», «Сатириконе», «Кулисах» и в других многочисленных газетах и журналах дореволюционной России. О том периоде уже в эмиграции Дон-Аминадо язвительно вспоминал:

 
Расточали каждый час.
Жили скверно и убого.
И никто, никто из нас
Никогда не верил в Бога.
Ах, как было все равно
Сердцу – в царствии потемок!
 

 
Пили красное вино
И искали Незнакомок.
Возносились в облака.
Пережевывали стили.
Да про душу мужика
Сколько слов наворотили...
 

Не жаловал Дон-Аминадо интеллигенцию, без умолку говорящую о народе, о его спасении, а на самом деле весьма далекую от народных нужд:

 
Был мужик, а мы – о грации.
Был навоз, а мы – в тимпан!
Так от мелодекламации
Погибает даже нация,
Как лопух и как бурьян.
 

Февральскую революцию Дон-Аминадо встретил, как и многие другие, восторженно (думал, что это очистительная гроза). Но грянул Октябрь – и все было расставлено по местам. 20 января 1920 года на обгоревшем французском пароходе «Дюмон Д’Эрвиль» Дон-Аминадо отплыл в Константинополь, вспоминая мандельштамовские строки: «Здесь обрывается Россия/ Над морем черным и глухим». А далее – Марсель, Париж. «Дым отечества» – так назвал Дон-Аминадо сборник стихов и прозы, вышедший в Париже в 1921 году. В Россию Дон-Аминадо уже не вернулся.

Но именно в изгнанье ярко вспыхнула его литературная звезда. Стихи, фельетоны и книги Дон-Аминадо шли на ура. Сам он стал душой литературной парижской эмиграции. «...Хорошо очерченный лоб, бледное лицо и необыкновенная в движениях и словах свобода, словно вызывающая на поединок – так описывал Дон-Аминадо его знакомый по эмиграции Леонид Зуров. – Умный, находчивый, при всей легкости настороженный. Меткость слов, сильный и веселовластный голос, а главное, – темные, сумрачные глаза, красивые глаза мага или колдуна».

Дон-Аминадо знал цену жизни и понимал всю ее сложность и трагичность, но всегда всем советовал: «Старайтесь улыбаться...» Сам он улыбался в стихах, хотя улыбка порой выходила печальной. Прочитайте его «Утешительный романс» – и вы поймете все сами:

 
Что жалеть? О чем жалеть?
Огонек горит, мигая...
Надо все преодолеть,
Даже возраст, дорогая!
Что есть годы? Что число?
Как связать нас может сроком?
Лишь бы только нас несло
Нескончаемым потоком.
Сколько раз, свои сердца
Не спасая от контузий,
Мы шатались без конца
По республикам иллюзий.
Сколько тягостных колец
Все затягивалось туже!
Так уж худо, что конец.
А глядишь... назавтра – хуже.
 

Эмигрантская жизнь – тяжкая жизнь. Люди, лишенные родины, никак не могли примириться с участью изгнанников и ожесточенно спорили о «способах спасения Руси» и о своем возвращении. Дон-Аминадо не разделял ни этих надежд, ни этих планов. Он строго судил своих соотечественников за политическую возню и грызню между собою. «Вся ваша поэзия, – писала поэту Цветаева, – самосуд эмиграции над самой собой...»

Когда-то до революции 1917 года вся литературная богема упивалась «Ананасами в шампанском» Игоря Северянина. В эмиграции Дон-Аминадо пишет желчный ответ тем, кто никак не может забыть прежнюю роскошь жизни:

 
Не старайся постигнуть. Не отгадывай мысли.
Мысль витает в пространствах,
но не может осесть.
Ананасы в шампанском окончательно скисли,
И в таком состоянии их немыслимо есть.
 

 
Надо взять и откинуть, и отбросить желанья,
И понять неизбежность и событий и лет.
Ибо именно горьки ананасы изгнанья,
Когда есть ананасы, а шампанского нет.
 

 
Что ж из этой поэмы, господа, вытекает?
Ананас уже выжат, а идея проста:
Из шампанского в лужу – это в жизни бывает,
А из лужи обратно – парадокс и мечта!..
 

В 1935 году в Париже вышла книга Дон-Аминадо «Нескучный сад», которая содержала наряду со стихами и циклы афоризмов под названием «Новый Козьма Прутков». В 1951 году была издана книга «В те баснословные годы». И вновь стихи и афоризмы. Вот несколько на выбор:

– Счастливые поколения занимаются шведской гимнастикой, несчастливые – переоценкой ценностей.

– Ложась животом на алтарь отечества, продолжай все-таки думать головой.

– Вставайте с петухами, ложитесь с курами, но остальной промежуток времени проводите с людьми.

В 30 – 40-е годы Дон-Аминадо много сделал для сближения русских с французами и отстаивал демократические ценности, за что был награжден орденом Почетного легиона. Внимательно следил он за событиями в советской России. Ужасался тоталитарным порядкам.

 
И мир рукоплещет правителю смелому.
И город заклеен большими афишами,
В которых написано черным по белому,
Что рукоплескавшие будут утешены,
Как лучший и подлинный цвет человечества...
А все несогласные будут повешены
Для полного счастья и пользы отечества...
 

Это строки из стихотворения «Верховный Совет», напечатанного в «Русском голосе» в Нью-Йорке в сентябре 1940 года (Дон-Аминадо активно печатался в Америке). В 1954 году в Нью-Йорке вышла книга мемуаров Дон-Аминадо «Поезд на третьем пути» (в России она была издана впервые в 1991 году). Искрометная книга, одна из лучших в жанре воспоминаний.

 
Бури. Дерзанья. Тревоги.
Смысла искать – не найти.

Чувство железной дороги...
Поезд на третьем пути.
 

«Поезд на третьем пути» – это и своеобразная энциклопедия Серебряного века. Наблюдения. Размышления. Пряные характеристики современников. Вначале я привел картину описания некоторых именитых лиц, а теперь продолжим цитату:

«...И за ними целая ватага молодых, начинающих, ревнующих, соревнующихся поэтов, литераторов, художников, актеров, а главным образом, присяжных поверенных и бесчисленных, надеющихся, неунывающих «помприсповов».

Декольтированные дамы, в мехах, в кружевах, в накидках, усердные посетительницы первых представлений балета, оперы, драмы, комедии, не пропускающие ни одного вернисажа, ни одного благотворительного базара, ни одного литературного события, от юбилея до похорон включительно...»

Не знаю, как вам, современный читатель, но мне нравится этот широкий мазок Дон-Аминадо. В последние годы он жил уединенно и скончался в возрасте 69 лет.

 
Была весна, которой не вернуть...
 

Так писал Дон-Аминадо в стихотворении «Уездная сирень» (1929). Грустно все это. Навевает печаль и другое заключение поэта-сатирика:

 
О смысле дали мировой
Власть идей необорима:
– От Дахау до Нарыма
Пересадки никакой.
 

И все же будем верить. В пересадку. В оазис. В исключение. А иначе жить трудно.

ДОРОШЕВИЧ
Влас Михайлович
15(17).I.1864, Москва – 20.II.1922, Петроград

Влас Дорошевич – «король фельетона», газетный писатель, критик и публицист. Его судьба – как захватывающий очерк в газете. Полугодовалого мальчика оставила в пустом и холодном доме мать, писательница и журналистка Александра Соколова, скрывавшаяся от полиции. Ребенка подобрал и усыновил бездетный коллежский секретарь Михаил Дорошевич, дав ему имя Влас, ибо к одеяльцу малыша была прикреплена записка: «Ребенок еще не крещен, прощу дать ему имя Власа, в честь Блеза Паскаля». Так появился в миру Влас Дорошевич.

Семья Дорошевича воспитывала неожиданно приобретенного сына, но через несколько лет появилась законная мать, началась судебная тяжба, в конечном счете Власа отдали матери, но отношения между ними никогда не были по-настоящему родственными.

Помимо семейной драмы, Влас Дорошевич прошел и суровую жизненную школу – ему пришлось быть землекопом и грузчиком, актером и корректором, жить впроголодь и не иметь крыши над головой. Но он не сломался, нашел себя и свое место в жизни. Семнадцати лет Дорошевич был принят в «Московский листок», который издавал Николай Пастухов. Газета стала призванием Дорошевича. Он проявил себя талантливым и хватким репортером, весьма чутким на слово. Со временем хорошо стал разбираться в социальной проблематике, проявил себя как судебный публицист, приобретя славу «четвертого судьи» и «второго прокурора».

Дорошевич выступал во всех журнальных жанрах, от фельетонов до театральных рецензий. Сотрудничал с журналами «Будильник» и «Развлечение», в московских «Новостях дня», в «Одесском листке», в петербургской газете «Россия». Именно «Россия» не без усилий Дорошевича приобрела славу «лидера русского либерализма». Дорошевич выделялся среди многочисленных «щелкоперов», пишущей братии мыслью, стилем, талантом. Не случайно его ценили Лев Толстой, Чехов, Горький, Стасов. Владимир Короленко, считавшийся в ту пору олицетворенной совестью русской интеллигенции, так писал о Дорошевиче:

«Это человек с несомненным талантом, но истинный «сын своей матери», уличной прессы. Хлесткий, подчас остроумный, совершенно лишенный «предрассудков»... Гордость этих господ состоит в том, что они могут «разделать» кого угодно и за что угодно. Здесь не спрашивают ни убеждений, ни совести, ни защиты тех или иных интересов...»

Да, иногда Дорошевич кое-кого «раздевал», но «раздевали» и его, как, к примеру, действовал его идейный противник, тоже небесталанный Виктор Буренин, назвавший Дорошевича Кабакевичем.

В конце 90-х годов Дорошевич – один из наиболее популярных журналистов. Он совершил путешествия на Сахалин, в Европу и в Америку. Его путевые впечатления были глубоки и интересны. Дорошевич выступал за серьезную аналитическую публицистику и боролся против откровенно бульварной прессы. То, что писал Дорошевич, всегда читалось взахлеб, ибо его стиль был афористичен и лаконичен. Именно Дорошевич ввел так называемый «стиль короткой строки». Вот небольшой примерчик из фельетона Дорошевича «Последний русский актер»:

«Любопытно набросать силуэт последнего русского актера. Новорожденного. Ему 20 лет...

Он особенно любит говорить о театре.

Больше даже говорит, чем играет...

О старых актерах он слушает со снисходительной улыбкой.

О старом театре тоже...

Новый актер клянется Комиссаржевской, которой никогда не видел, бредит Гордоном Крэгом, о котором знает мало, и Максом Рейнгардтом, о котором, собственно, ничего не знает...»

Весомость и маститость Влас Дорошевич обрел довольно быстро. Как отмечал Дон-Аминадо, «царит, управляет, всех и везде под себя гнет, орет и мордует Влас Дорошевич, редактор и журналист, Богом отмеченный». С неизменным широким черным шнуром-пенсне, которое он то снимал, то снова водружал на свой большой мясистый нос...

После закрытия газеты «Россия» Дорошевич ушел к Ивану Сытину, в «Русское слово». В сложное для страны время, время революционного брожения, в ноябре 1906 года в редакционной статье, в которой легко угадывалось перо Дорошевича, было заявлено:

«Программа газеты в ее названии – «Русское слово». Прямое, не темное и мрачное, а просвещенное русское слово. Русское слово, несущее не ненависть, не раздор, не распадение страны на десятки враждующих между собой племен, – а зовущее к возрождению общей великой родины.

Наш идеал: единая, неделимая, обновленная и возрожденная Россия...

Первой задачей мы ставим умиротворение родины при помощи быстрого осуществления полностью коренных реформ, а затем дальнейшего развития их соответственно требованиям времени, росту политического сознания народа, насущным нуждам страны. К достижению этой цели и должна быть направлена работа, которой «Русское слово» отдает все силы. Борьба ежедневная, неустанная, упорная... но борьба словом, борьба мыслью, борьба убеждением, борьба при помощи просвещения масс».

«Русское слово» не знает ни «фильств», ни «фобств», – писал позднее Дорошевич. – Оно хотело бы справедливости для всех народов, населяющих русскую землю, хотело бы видеть все эти народы любящими и любимыми народами одной семьи, которой великое имя:

– Россия.

Но оно желает добиться этого:

– Русскими устами.

Мы, русские, должны требовать справедливого решения этих вопросов».

«Русское слово» громко звучало до самой революции, и талант Дорошевича на его страницах блистал многочисленными гранями. Но, как писал Дон-Аминадо, «легенда кончилась, началась заворушка»: в ноябре 1917 года газету «Русское слово» закрыли. Дорошевич пребывал в растерянности, выжидал и занял осторожную, нейтральную позицию. Но, увы, ушло его время, да и здоровье оказалось подорванным.

22 марта 1922 года Корней Чуковский записал в дневнике о своей встрече с Дорошевичем, который страдал отдышкой и был мало похож на живого человека. Чуковский вспомнил тот счастливейший для себя день, когда Влас Михайлович пригласил его на работу в «Русское слово»: «Тогда казалось, что «Рус.Слово» – а значит и Дорош. – командует всей русской культурной жизнью: от него зависела слава, карьера, – все эти Мережковские, Леониды Андреевы, Розановы – были у него на откупу, в подчинении... Как стремился Маяковский понравиться, угодить Дорошевичу. Он понимал, что тут его карьера. Я все старался, чтобы Дорош. позволил Маяк. написать с себя портрет. Дорош сказал: ну его к черту... И вот – он покинутый, мертвый, никому не нужный...»

Как говорили древние: так проходит земная слава.

Дорошевич умер рано: в 57 лет. Салтыкова-Щедрина он называл «великим и недосягаемым учителем русского журналиста». Для последующих поколений журналистов Влас Дорошевич стал таким же «великим и недосягаемым». Он оставил большое литературное и мемуарное наследство, в котором отстаивал реалистические принципы искусства и высмеивал декадентство.

И последнее. Почти забавное. Бывший коллега Власа Дорошевича по газете «Россия» Александр Амфитеатров писал в своих воспоминаниях: «Будучи на Волковом, на Литературных мостках, подхожу к могилам Белинского и Добролюбова. Смотрю... что же? Между ними улегся Дорошевич. Признаюсь, позавидовал... почему не я?!.»

ЕВРЕИНОВ
Николай Николаевич
13(25).II.1879, Москва – 7.IX.1953, Париж

«Я живу как Арлекин и умру как Арлекин», – говорил Николай Евреинов, один из самых колоритных деятелей Серебряного века. Он унаследовал от матери – француженки Валентины де Гранмезон – живость ума и талант шутника, и это открыло ему двери всех гостиных и салонов Москвы и Петербурга.

В 5 лет он впервые попал в театр, который его околдовал. В юные годы он научился играть на рояле, скрипке, виолончели и флейте. В 13 лет подвизался в бродячем цирке ходить по проволоке.

«Евреинов, можно сказать, родился с мечтой, перешедшей у него в магию, в идеологическую одержимость о театре, преобразующем жизнь в нечто гораздо более выпуклое и яркое, чем жизнь», – так считал Сергей Маковский.

А вот мнение критика и искусствоведа Абрама Эфроса: «Я не видел еще человека, который бы признал Евреинова, как признают серьезную величину в художественном мире. Но я не видел и человека, который бы не имел каких-то внутренних счетов с ним и не считался с тем фактором, что он живет и действует в области, которая этому самому, не признающему Евреинова человеку, дороже и важнее всего».

Ну, а те, кто восхищался Евреиновым, не скупились на эпитеты: «одаренный», «выдающийся», «непредсказуемый», «гениальный», «великий»...

Действительно, личность по масштабу деятельности редкая: один из реформаторов театра XX века (наряду со Станиславским, Мейерхольдом и Таировым), драматург, теоретик и историк театра, режиссер, художник, композитор... А между тем Николай Евреинов готовился стать правоведом, а его выпускной реферат в училище был посвящен «Истории телесных наказаний в России». Некоторое время Евреинов служил даже в Министерстве путей сообщений, но любовь к театру была сильней, чем спокойная и размеренная чиновничья жизнь. И Евреинов становится театральным автором и постановщиком.

Дебют его как драматурга состоялся 22 декабря 1905 года в Александрийском театре Петербурга, где была поставлена его одноактная драма «Степик и Манюрочка», в которой адюльтер преподносится в духе Серебряного века как выход из «серой паутины будней». «Степик и Манюрочка» – первая в ряду пьес Евреинова, призывающая к «трансформации жизни», «театрализации быта» в стиле эстетики Оскара Уайльда. Пьесы Евреинова пошли и в столицах и в провинции. Параллельно Евреинов выступает и как режиссер.

Вот только некоторые его театральные этапы: «Старинный театр» (1907 – 1912), «Веселый театр для пожилых» (1909), «Кривое зеркало» (1910 – 1916), Театр пародии (Париж, 1928), «Летучая мышь» (Париж, 1937)... Два десятилетия триумфальной «моды на Евреинова». Евреинов поражал. Евреинов восхищал. Евреинов будоражил. Евреинов развлекал... Никто не оставался равнодушным от его пародийно-гротескного репертуара.

В 1907 году вышел первый том «Драматических сочинений» Евреинова, в 1914 году – второй. Евреинов свои сочинения называл «театрально-драматическими», подчеркивая тем самым не только приоритет театра над литературой, но и то, что сама жизнь есть вечный театр.

Евреинов написал десятки книг, среди них главные – «Что такое театр» (Петроград, 1921) и «История русского театра» (Нью-Йорк, 1953), не говоря уже о разных работах типа «Ропс», «Бердслей», «Азизел и Дионис», «О происхождении сцены в связи с зачатками драмы у семитов» и прочее. Помимо книг, перу Евреинова принадлежат тысячи публикаций в периодике о театре и других видах искусства. Ну, и, конечно, многочисленные пьесы, монодрамы, фарсы и миниатюры. Многие из них были поставлены самим Евреиновым в «Кривом зеркале», например гоголевский «Ревизор», да так успешно, что пришлось делать выездной спектакль в Царском Селе. По воспоминаниям Евреинова, с первых минут спектакля Николай II безудержно предался хохоту.

«Царь, ослабев от «хохотуна», завладевшего всем его существом, упал головою на барьер своей ложи и слегка стонал в промежутках безостановочного хохота... Хохотал и весь партер, не смея раньше императора начать нам аплодировать. А царь все еще хохотал, продолжая, качаясь, припадать головой к барьеру. Создалось на несколько секунд неловкое положение, из которого никто из зрителей, связанных этикетом, не мог найти надлежащего выхода. Наконец царь, отхохотавшись, начал аплодировать, и все присутствующие, счастливые от «разрешения кризиса», зааплодировали с таким усердием, что задрожала люстра...

Последний раз в своей тревожной жизни царь Николай II смеялся до упаду, склоняясь на барьер своей императорской ложи!..»

Это был режиссерский успех Евреинова, а еще он пользовался огромной популярностью у художественной интеллигенции как пародист и театральный насмешник. В «Бродячей собаке», а затем в «Привале комедиантов» он выступал с «интимными песенками», частушками, «музыкальными гримасами» – импровизациями на фортепиано и на других инструментах. Публика рыдала...

Однако «веселая театральность» – это лишь часть того, чем занимался Евреинов. Он разрабатывал эпатажные театральные новации: «театр в театре», «театр для себя», принцип «наготы на сцене» (первые «запуски» эротики). Евреиновскую монодраму «В кулисах души» (постановка в «Кривом зеркале» в 1912 году) многие специалисты рассматривают как ранний «театр абсурда». Словом, вклад Евреинова в теорию и практику театрального искусства несомненен; французский исследователь Жерар Абенсур рассматривает его с пяти различных точек зрения:

« – Театральный инстинкт: каждый человек от природы актер; для того чтобы быть счастливым, надо дать свободу действия этому инстинкту.

– Преображение с помощью театра: воздействуя на чувства, театр вызывает внутренние изменения. Чудо театрального представления заключается в том, что оно приводит к духовному преображению путем простого переодевания.

– Существует глубокое различие между театром как таковым и коммерческим театром: последний способен осквернить стремление к преображению, которого люди ищут в театральной игре, в то же время профессиональный актер может взять на себя роль целителя или священника.

– Театр как лечение: театральная метаморфоза исцеляет общество, больное от того, что оно слишком серьезно к себе относится.

– Театр как религия: если все вышесказанное верно, театр представляет собой истинный храм, где совершаются «мистерии» современного мира».

Спустя почти столетие мы с вами должны оценить поиски и новации Николая Евреинова, анализируя и сравнивая их с современным театром.

Теперь снова вернемся к биографии Евреинова. В ноябре 1917 года Евреинов покинул Петроград и два года провел в скитаниях по России, читая лекции и ставя спектакли. Осенью 1920 года он вернулся в Петроград и поставил к третьей годовщине Октября массовое революционное действо «Взятие Зимнего дворца». Затем стал одним из организаторов «Вольного театра», где зимой 1921 года состоялась премьера знаковой послереволюционной пьесы Евреинова «Самое главное». Эта пьеса затем триумфально ставилась во многих театрах мира, в том числе в Риме она шла в постановке самого Пиранделло. В пьесе (театр в театре) профессиональные актеры перестраивают мир, в результате чего воцаряется если не счастье, то его иллюзия. Один из героев «Самого главного» говорит: «Театр... – сама жизнь, где иллюзия нужна не меньше, чем на этих подмостках, и где, раз мы не в силах дать счастье обездоленным, мы должны дать хотя бы его иллюзию...»

Однако в советской России иллюзия строилась на крови, и все формальные изыски Евреинова оказались не нужными: не была поставлена его пьеса «Корабль праведников».

С 1925 года Евреинов работает на Западе, с 1937-го постоянно проживает в Париже, где плодотворно работает как драматург, режиссер, сценарист. Ставит «Снегурочку», «Руслана и Людмилу», «Царя Салтана», «Горе от ума» и другие спектакли. Почти все они имели успех. Евреинову только не везло в киномире – фильмы, поставленные по его сценариям, не стали событием.

В 1937 году Евреинов создает пьесу «Шаги Немезиды», в которой события в советской России отражены в духе теории театральности, а выведенный на сцену Сталин, как истинный режиссер, направляет танец из-за кулис.

В 1945 году Евреинов выступал по французскому радио с циклом передач о выдающихся деятелях русской культуры, с которыми ему приходилось общаться – Горьком, Станиславском, Римском-Корсакове, Маяковском, Таирове и других.

Евреинов прожил 74 года, и вся его сознательная жизнь была наполнена творческим трудом. Арлекин-работяга.