Текст книги "Перекресток версий. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» в литературно-политическом контексте 1960-х – 2010-х годов"

Литература и право

Допустим, следователи лгали Синявскому и Даниэлю. Предположим, лишь к началу осени 1965 года были раскрыты псевдонимы и установлено, с чьей помощью рукописи оказались за границей.

Однако это не объясняет, почему же советские официальные инстанции четыре месяца игнорировали все обращения иностранных литераторов и ученых, пытавшихся выяснить, какова судьба арестованных Синявского и Даниэля. Подчеркнем еще раз: нет оснований полагать, будто в ЦК партии не предвидели последствий такого замалчивания.

Следовательно, у ЦК КПСС имелись веские причины. Какие – подсказывает историко-литературный контекст. На исходе 1965 года прогнозировался триумф советской литературы. Шолохов опять был среди тех, кого выдвинули на соискание Нобелевской премии[33]33
  См., напр.: Бар-Селла З. Литературный котлован: Проект «Писатель Шолохов». М.: РГГУ, 2005. С. 11–19.


[Закрыть].

Нобелевскому комитету по литературе надлежало, разумеется, сохранять в тайне список номинированных писателей. Однако это требование было практически невыполнимо. Пресловутые утечки информации – неизбежность. Организация все же невоенная. И сведения в КГБ – как положено, конфиденциально, по агентурным каналам – поступили не позже февраля 1965 года, когда истек срок, отведенный для выдвижения кандидатур. Ну а затем извещен был и ЦК КПСС.

С 1920-х годов лидеры партии – один за другим – ставили задачу утверждения высокого международного статуса именно советской литературы. И вот опять появилась возможность победить, исправив тем самым досадную оплошность с романом Пастернака. Лауреатом вполне мог бы оказаться многократно номинированный Шолохов.

Он вновь попал в так называемый длинный список. Краткий составлялся уже в апреле – до пяти кандидатур. Шолохов был и там. Кстати, вместе с Ахматовой.

Окончательное решение Нобелевскому комитету надлежало принять в сентябре. Ну а результаты полагалось объявить в начале октября. Церемония же вручения награды откладывалась до декабря 1965 года.

Как известно, Нобелевский комитет по литературе утвердил кандидатуру Шолохова единогласно. В начале сентября там было известно, кто станет лауреатом. И в ЦК КПСС получили известие вскоре.

Международной заслугой Шолохова признан только роман «Тихий Дон». Это и должна была акцентировать официальная формулировка: премия вручалась за «художественную силу и цельность эпоса о донском казачестве в переломное для России время»[34]34
  См., напр. T e Nobel Prize in Literature. 1965. URL: https://www.nobelprize.org/nobel_prizes/literature/laureates/1965/ (Дата обращения 15.08.2017 г.).


[Закрыть].

Нобелевская интрига ЦК КПСС изначально не соотносилась с расследованием деятельности литераторов, нелегально печатавшихся за границей. Две разные задачи, лишь опосредованно связанные между собой. Но когда бы ни завершилась оперативная разработка «дела Синявского и Даниэля», в сентябре 1965 года стало ясно, что связь уже непосредственная. Скандал, обусловленный арестами, был весьма нежелателен. Таковым и оставался до вручения награды Шолохову.

Нобелевские сертификаты были вручены Шолохову, как положено, в декабре 1965 года. Что и стало триумфом советской литературы. О награде писателя сообщали едва ли не все периодические издания страны[35]35
  «Ваше искусство переходит все рубежи». Вручение Нобелевских премий 1965 года // Правда. 1965. 11 дек.; ‹Шолохов М. А.› Речь М. А. Шолохова // Там же; Нобелевский комитет вручает награду М. Шолохову // Известия. 1965. 10 дек.; ‹Шолохов М. А.› Говорить людям правду // Известия. 1965. 11 дек.; Путь к сердцам // Литературная газета. 1965. 11 дек.


[Закрыть].

Только после этого ЦК партии санкционировал начало пропагандистской кампании по «делу Синявского и Даниэля». Она стала необходимой из-за международной огласки ареста и длительного отсутствия сведений о судьбе арестованных. Требовалось хоть как-нибудь объяснить, почему арестованы писатели.

Но у промедления была еще одна, не менее важная причина. Обусловленная не пропагандистской спецификой, а правовой.

Иностранные литераторы, ученые и журналисты еще до суда утверждали, что инкриминировать Синявскому и Даниэлю вообще нечего. Однако это не так.

Заграничные публикации уже постольку стали антисоветскими, поскольку были несанкционированными. Авторы нарушили издательскую монополию государства.

Неважно, что законом она не предусматривалась. Важно, что литераторы посягнули на базовый принцип существования советской издательской модели.

Значит, политическая оценка предопределена и без учета содержания публикаций. А если учитывать, то изображение советского быта – отнюдь не восторженное. Сатирическое.

Иной вопрос – юридическая обоснованность предъявленных Синявскому и Даниэлю обвинений. Приходилось учитывать фактор международной огласки, вот и возникли у следователей трудности. Не было еще соответствующего опыта.

Следствие было изначально ориентировано на часть первую статьи 70 действовавшего УК РСФСР. Она, как выше отмечалось, функционально соответствовала пункту 10 статьи 58 предыдущего – сталинского.

Но в сталинском УК РСФСР формулировка пункта 10 статьи 58 была заранее приспособлена к решению политических задач. Она продуманно невнятная: «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений…»[36]36
  Здесь и далее цит. по: Уголовный кодекс РСФСР. М.: Гос. изд. юридической литературы, 1956.


[Закрыть].

Законодатель не уточнил, что же именно следует понимать как «ослабление». Потому и правоприменители могли произвольно интерпретировать эти понятия, соотнося их с постановкой конкретных политических задач.

Что до художественных произведений, оставалось неясным, следует ли признать «пропагандой или агитацией» суждения персонажа художественного произведения. Значит, правоприменители опять не были стеснены в области интерпретаций.

Формулировки же для послесталинского законодательства были весьма небрежно подготовлены. Не осталось юристов досоветской выучки, умевших так определить направленность действия норм права, чтобы и создать иллюзию законности, и не стеснить правоприменителей. Часть первая статьи 70 существенно ограничивала интерпретации.

Ограничение вводилось буквально сразу. В соответствии с формулировкой части первой статьи 70 «агитация или пропаганда» лишь тогда преступны, когда ведутся именно «в целях подрыва или ослабления Советской власти либо совершения отдельных особо опасных государственных преступлений…».

Юристы, готовившие новый УК РСФСР, не привыкли к игре терминами. Образование получили уже в сталинскую эпоху, когда подобного рода навыки не требовались. Потому соединили в одной формулировке описание преступлений и характеристику преступных умыслов. Что и обусловило невозможность юридически корректного решения задачи, которую ЦК КПСС поставил через несколько лет правоприменителям.

Формулировкой части первой статьи 70 с необходимостью подразумевалось: в ходе предварительного и судебного следствия должно быть доказано, что обвиняемые ставили «цели подрыва или ослабления Советской власти либо совершения отдельных особо опасных государственных преступлений». Иначе обвинение, как отмечено выше, теряет юридический смысл.

Еще в ходе предварительного следствия обвиняемые упорно отрицали, что ставили преступные цели. Следователи же не располагали доказательствами, подтверждавшими обвинение.

В сталинскую эпоху такие проблемы решались просто. Те, кому инкриминировали «антисоветскую агитацию», обычно признавали себя виновными еще в ходе предварительного следствия. До суда. И не обязательно пытками выбивали из обвиняемых признания: вполне убедительный аргумент – перспектива ареста родственников или друзей как соучастников преступления.

Времена изменились. Да и арест писателей уже получил международную огласку. Потому следователи не располагали нужным инструментарием.

Обнаружилось, что структура обвинения буквально разваливается. Ни улик, ни признаний Синявского и Даниэля. Меж тем требовалось хоть как-нибудь доказать, что обвиняемые ставили цели, предусмотренные частью первой статьи 70. Без этого приговор мог соответствовать лишь духу закона, а букве явно бы противоречил.

Что-либо менять было уже поздно. Да и действовавший УК РСФСР не содержал норму права, сформулированную нужным образом. В такой ситуации оставалось только одно: экспертными заключениями обосновать выдвинутые обвинения. Но и тут возникли трудности.

Юридически экспертизой признавалось лишь такое исследование, результаты которого воспроизводимы в случае повторного проведения анализа другим экспертом. Как, допустим, сопоставление отпечатков пальцев или результатов определения группы крови. Политическую же оценку, данную одним литератором, вполне мог оспорить другой.

Однако у инициаторов «дела Синявского и Даниэля» уже не было выхода. Если экспертные заключения подготовить нельзя, значит, их нужно имитировать. Создать хотя бы видимость экспертизы.

Разумеется, видимость готовили заранее. Об этом догадывались защитники Синявского и Даниэля – на родине, и за границей.

Ну а возможность реконструировать планы такого рода подготовки появилась лишь тридцать лет спустя, когда были опубликованы секретные документы. В частности, после ареста двух нарушителей государственной издательской монополии председатель КГБ и генеральный прокурор СССР докладывали ЦК партии о планах дальнейших этапов: «По окончании следствия и после решения вопроса об ответственности арестованных Синявского и Даниэля Союзу писателей СССР обеспечить участие писательской общественности в заключительных мероприятиях по делу, вопрос о которых будет решен Прокуратурой СССР, КГБ и судебными органами»[37]37
  Цит. по: ‹Семичастный В. Е., Руденко Р. А.› Записка Председателя Комитета государственной безопасности при СМ СССР В. Е. Семичастного и Генерального прокурора СССР Р. А. Руденко // Вопросы литературы. 1996. № 2. С. 297.


[Закрыть].

Аналогичным образом велась и досудебная подготовка. Стараниями мнимых экспертов.

«Перевертыши»

В качестве экспертного заключения газета «Известия» напечатала 12 января 1965 года упомянутую выше статью Еремина. Она была еще и ответом на многочисленные протесты иностранных журналистов, писателей, ученых.

Формально же Еремин к соотечественникам обращался. Словно бы о новостях рассказывал: «Враги коммунизма не брезгливы. С каким воодушевлением сервируют они любую “сенсацию”, подобранную на задворках антисоветчины! Так случилось и некоторое время назад. В буржуазной печати и радио стали появляться сообщения о “необоснованном аресте” в Москве двух “литераторов”, печатавших за границей антисоветские пасквили. Как тут не разыграться нечистой совести и столь же нечистому воображению западных пропагандистов! И вот они уже широкими мазками живописуют мифическую “чистку в советских литературных кругах”, утверждают, будто эти круги “до крайности встревожены угрозой нового похода” против “антикоммунистически настроенных писателей” и вообще “против либеральных кругов интеллигенции”. Спрашивается, что же случилось на самом деле? Отчего воспрянула черная рать антисоветчиков? Почему в ее объятия попали отдельные зарубежные интеллигенты, которые в этой компании выглядят достаточно странно? Зачем иные господа становятся в позу менторов, чуть ли не охранителей наших нравов и делают вид, будто защищают двух отщепенцев “от имени” советской интеллигенции?».

Оборот «необоснованный арест» взят в кавычки не только для обозначения цитаты, источник которой не указан. Автор статьи акцентировал, что его иностранные оппоненты лгут: мера пресечения выбрана обоснованно.

По той же причине и слово «литераторы» – в кавычках. Еремин акцентировал, что о литературе тут нет речи, арестованные решали только политические задачи: «Прикрывшись псевдонимами Абрама Терца и Николая Аржака, они в течение нескольких лет тайно переправляли в зарубежные издательства и печатали там грязные пасквили на свою страну, на партию, на советский строй».

Взят в кавычки и оборот «от имени советской интеллигенции». Значит, в СССР нет желающих защитить «двух отщепенцев».

Иное дело – вне СССР. Еремин утверждал, что «в идеологических битвах между двумя мирами враги нового общества не очень-то разборчивы в средствах. И когда в их окопах оказываются двое оборотней, то последних, за неимением лучшего, спешат поднять на щит».

Сказанное про «оборотней» корреспондировало с заглавием статьи – «Перевертыши». Далее тезис был обоснован. Согласно Еремину, «враги коммунизма нашли то, что искали: двух отщепенцев, символом веры для которых стали двуличие и бесстыдство».

Пафос – разоблачение «отщепенцев». Еремин утверждал, что их литературная деятельность в СССР была «фальшивым фасадом. За ним скрывалось иное: ненависть к нашему строю, гнусное издевательство над самым дорогим для Родины и народа».

Собственно литературная оценка заграничных публикаций объявлялась излишней. Еремин утверждал: «Первое, что испытываешь при чтении их сочинений, – это брезгливость. Противно цитировать пошлости, которыми пестрят страницы их книг. Оба с болезненным сладострастием копаются в сексуальных и психопатологических “проблемах”. Оба демонстрируют предельное нравственное падение. Оба выплескивают на бумагу все самое гнусное, самое грязное».

Отсюда следовало, что Еремин преодолел брезгливость. Благодаря чему избавил сограждан от необходимости ознакомиться с трудами «отщепенцев». Для убедительности и цитаты подобрал: «Женщины, – пишет в одном из своих “произведений” Даниэль-Аржак, – похожие на кастрированных мужчин, гуляют по улицам и бульварам. Коротконогие, словно беременная такса, или голенастые, как страус, они прячут под платьем опухоли и кровоподтеки, затягиваются в корсет, подшивают вату взамен грудей».

Получилось, что «Даниэль-Аржак» издевательски характеризовал советских женщин. Высмеивал их.

На самом деле приведена цитата из повести «Суд идет», написанной Синявским, и воспроизведено мнение не автора, но персонажа. Кстати, самовлюбленной женщины.

Еремин, как говорится, вырвал цитату из контекста. С какой целью – вполне объяснимо. Иной вопрос, почему авторов перепутал.

Ошибка вовсе не случайная. Достаточно опытным литератором был сталинский лауреат. Только вот цитаты не сам подбирал – уже выбранные получил заранее. От тех, кто процесс готовил. Впопыхах перепутали они подготовленные выписки.

Далее Еремин настаивал, что «Даниэль-Аржак» не только над женской внешностью издевался. Еще и клеветал: «Если это девушка – секретарь в редакции газеты, то “девчонка, доступная любому корректору”. О взрослых женщинах, как мы видим, и говорить нечего».

Цитировал Еремин опять Синявского. Но уже не повесть «Суд идет», а рассказ «Графоманы». И опять суждение персонажа приписал автору. Разумеется, вырвав из контекста: «Сейчас было важнее дать почувствовать этой вот Зиночке – смазливенькой секретарше – ее место в жизни и мое внутреннее достоинство. Девчонка, доступная любому корректору, а в дневные часы – редактору, который имел обычай шлепать ее по спине, смеет меня учить!»[38]38
  См.: Синявский А. Д. Графоманы // Цена метафоры. 1989. С. 194.


[Закрыть].

В дальнейшем использовался тот же прием. Но писателю инкриминировалась не только клевета. Еремин утверждал, что Даниэль настаивает на использовании ручных гранат в борьбе с советским режимом. Он «устами своего “героя” обращается прямо к читателю и подсказывает такой образ действий: “Сорвать предохранительное кольцо. Швырнуть. Падай на землю. Падай! Рвануло. Теперь бросок вперед. На бегу – от живота, веером. Очередь. Очередь. Очередь… Вот они лежат – искромсанные взрывом, изрешеченные пулями…”».

Ну а далее – вывод. С необходимостью подразумевавший не только этическую оценку: «Как видим, на многое замахивается взбесившийся антисоветчик: по существу это провокационный призыв к террору».

В данном случае цитировал Еремин именно Даниэля. Но приведены опять не суждения повествователя. Это фрагмент внутреннего монолога героя, недавнего фронтовика: «Ненависть дает право на убийство. Ненавидя я и сам могу… Могу? Ну, разумеется, могу. Безусловно, могу. Кого я ненавижу? Кого я ненавидел за всю свою жизнь? Ну, школьные годы не в счет, а вот взрослым? Институт. Я ненавидел одного из преподавателей, который четыре раза подряд нарочно срезал меня на зачете. Ну, ладно, черт с ним, это было давно.

Начальство разных мастей, с которым мне довелось работать. Да, это были подлецы. Они изрядно попортили мне кровь. Морду бы им набить, сволочам. Кто еще? Писатель К., пишущий черносотенные романы. Да, да, я помню, как я говорил, что убил бы его, если бы знал, что мне за это ничего не будет. О, его, мерзавца, стоило бы проучить! Да так, чтоб он больше никогда к перу не прикоснулся… Ну а эти, толстомордые, заседающие и восседающие, вершители наших судеб, наши вожди и учителя, верные сыны народа, принимающие приветственные телеграммы от колхозников Рязанской области, от металлургов Криворожья, от императора Эфиопии, от съезда учителей, от Президента Соединенных Штатов, от персонала общественных уборных? Лучшие друзья советских физкультурников, литераторов, текстильщиков, дальтоников и умалишенных? Как с ними быть? Неужто простить? А тридцать седьмой год? А послевоенное безумие, когда страна, осатанев, билась в падучей, кликушествовала, пожирая самое себя? Они думают, что если они наклали на могилу Усатому, так с них и взятки гладки? Нет, нет, нет, с ними надо иначе; ты еще помнишь, как это делается? Запал. Сорвать предохранительное кольцо. Швырнуть. Падай на землю. Падай! Рвануло. А теперь – бросок вперед. На бегу – от живота, веером. Очередь. Очередь. Очередь…»[39]39
  См.: Даниэль Ю. М. Говорит Москва // Цена метафоры. 1989. С. 69.


[Закрыть].

Но, как подчеркивает сам персонаж, такая месть неприемлема. Убитые «лежат, – искромсанные взрывом, изрешеченные пулями. Скользко: ноги скользят. Кто это? Ползет, волоча за собой кишки по паркету, усыпанному штукатуркой. А, это тот, обвешанный орденами, который сопровождает Главного в поездах! А почему он такой худой? Почему на нем ватник? Я его уже видел один раз, как он полз по грейдеру, вывалив в пыль синеву и красноту своего живота. А эти? Я их видел? Только тогда на них были пояса с надписью «Готтмитунс» на пряжках, фуражки с красными звездами, сапоги с низким подъемом, прямой наводкой, обмоткой, пилоткой, русские, немцы, грузины, румыны, евреи, венгры, бушлаты, плакаты, санбаты, лопаты, по трупу прошел студебеккер, два студебеккера, восемь студебеккеров, сорок студебеккеров, и ты так же будешь лежать, распластанный, как лягушка, – все это уже было!..».

Еремин опять вырвал цитату из контекста. Благодаря чему и сумел приписать Даниэлю «призыв к террору». Деяние, предусмотренное советским уголовным законодательством.

Пожалуй, вся статья – набор подобного рода «приписок». Так, Еремин утверждал, что «нельзя не обратить внимания и на такую деталь: русский по рождению, Андрей Синявский прикрылся именем Абрама Терца. Зачем? Да только с провокационной целью! Публикуя под именем Абрама Терца антисоветские повести и рассказы в зарубежных изданиях, Синявский пытался создать впечатление, будто в нашей стране существует антисемитизм, будто автор по имени Абрам Терц должен, мол, искать издателей на Западе, если он хочет “откровенно” писать о советской жизни. Убогая провокация, выдающая с головой и сочинителя, и его буржуазных покровителей».

Неважно, знал ли Еремин, что «Абрашка Терц» – герой, так сказать, фольклорный. В любом случае не меняется прагматика использованного приема.

Далее формулировались выводы. Еремин утверждал, что арестованные писатели «начали с малого: честность подменили беспринципностью, литературную деятельность, как ее понимают советские люди, – двурушничеством, искренность в своем отношении к жизни – нигилизмом, критиканством за спиной других, “перемыванием костей” ближних. И, начав с этих мелких пакостей, они уже не останавливались. Они продолжали катиться по наклонной плоскости. И, в конечном счете, докатились до преступлений против советской власти. Они поставили себя тем самым вне нашей литературы, вне сообщества советских людей. От мелкого паскудства до крупного предательства – такова дорожка, по которой они шествовали».

Тут подразумевались уже правовые оценки. Еремин к ним и подводил читателей: «Как мы уже видели, “сочинения” этих отщепенцев, насквозь проникнутые злобной клеветой на наш общественный строй, на наше государство, являют собой образчики антисоветской пропаганды. Всем содержанием своим они направлены на разжигание вражды между народами и государствами, на обострение военной опасности. По существу говоря, это выстрелы в спину народа, борющегося за мир на земле, за всеобщее счастье. Такие действия нельзя рассматривать иначе, как враждебные отношению к Родине».

Вот и баланс. Не только в области литературной. До суда обвинения формулировались.

Обоснования приговора

Стоит отметить, что многие современники характеризовали статью Еремина как доносительскую. Это неверно.

Он вовсе не доносил. Хотя бы потому, что в доносе не было нужды: Синявский и Даниэль уже пять месяцев, как находились под арестом. Прагматика статьи, подчеркнем, другая. Еремин заранее обосновывал выдвинутые следствием обвинения.

Разумеется, путаница в указаниях авторов крамольных публикаций была замечена иностранными журналистами и литераторами, следившими за советской периодикой. Ошибки демонстрировали, что Еремин даже не читал то, что пытался раскритиковать.

Соответственно, кураторам готовившегося процесса срочно понадобилось исправить ошибки, демонстрируя, что те обусловлены лишь случайностью. Такую задачу решала З. С. Кедрина, литературовед и критик, сотрудник Института мировой литературы АН СССР. Ее статью опубликовала «Литературная газета» 22 января 1966 года[40]40
  Здесь и далее цит. по: Кедрина З. Наследники Смердякова // Литературная газета. 1966. 22 янв.


[Закрыть].

Начинала Кедрина с оценки ситуации. Прежде всего – на уровне пропагандистском: «Еще до того, как выяснилось, что А. Синявский и Ю. Даниэль тайно печатались за рубежом под псевдонимами Абрама Терца и Николая Аржака, до того, как они были привлечены к ответственности за свои антисоветские “литературные забавы”, зарубежная капиталистическая пресса, радио, телевидение до небес превозносили их произведения».

Для советских читателей статус Кедриной был таким образом четко обозначен. Она – как Еремин – эксперт. Потому и получила недоступную ее согражданам возможность постоянно читать «капиталистическую прессу», следить за передачами радио и телевидения.

Иностранцы же – в большинстве своем – такой осведомленности не удивлялись. Поверхностным было их знакомство с реалиями «социалистического государства».

Кедрина же не вдавалась в подробности. Исходный тезис сразу обосновала: «Лондонская газета “Таймс”, например, объявляла творения Терца “блестящим опытом сатиры… достойным лучших образцов русской традиции”, а “Нью-Йорк Таймс” высказывала уверенность, что “каждый русский писатель гордился бы, если бы мог создать такие эссе, повести и афоризмы, как Абрам Терц”».

По Кедриной, эстетические достоинства публикаций тут ни при чем. Иностранным критикам важна была прагматика именно политическая: «Еще в 1962 году радиостанция “Свобода” утверждала, что Абрам Терц “рисует советскую действительность с насмешкой…”. Американское агентство ЮПИ совсем недавно сообщало, что “Синявский специализировался на произведениях, высмеивающих советскую действительность”».

На советском уровне восприятия «создание произведений, “высмеивающих советскую действительность”» – уже преступление. Иностранцы же не воспринимали такого рода деятельность как преступную. Соответственно, Кедрина сообщала, что «итальянская газета “Джорно” повествует с эпическим спокойствием: “С 1959 г. в США и других западных странах появились брошюры и книги… антисоветского характера за подписью Абрама Терца”».

Именно этот тезис был важнейшим. «Антисоветский характер» публикаций Абрама Терца первыми заметили иностранные журналисты. И обсуждали это как нечто очевидное. Согласно Кедриной, «буржуазная пропаганда не скрывала своих политических оценок…».

Далее, по словам Кедриной, ситуация изменилась. В СССР были раскрыты псевдонимы, а за границей оказались забытыми прежние оценки. Потому и «удивительно, что в самое последнее время на Западе раздались голоса “доброжелателей”, озабоченных судьбой Синявского и Даниэля и уверяющих, что причины их ареста якобы неосновательны. Заступники и болельщики Синявского и Даниэля ныне деликатно умалчивают об антисоветском содержании их сочинений».

Кедрина утверждала, что «заступники и болельщики» лицемерны. Далее же сообщила: «Передо мною вашингтонские издания книг Абрама Терца и Николая Аржака».

Она, в отличие от Еремина, с публикациями ознакомилась не по чужим выпискам. Но выводы не изменились: «Я прочитала эти книги внимательно, и для меня совершенно ясно, что это самая настоящая антисоветчина, вдохновленная ненавистью к социалистическому строю».

Кедрина, подобно Еремину, обосновывала уже выдвинутые следствием обвинения. Правда, оговорила специально: «Разумеется, я не претендую на юридическое определение вины Аржака и Терца. Это дело судебных органов».

Оговорка не имела значения. Сказанного ранее было достаточно – «антисоветчина».

Но и кедринская оговорка вовсе не случайна. Это отклик на суждения иностранных журналистов.

Статья Еремина была сразу же замечена ими. Через два дня – 14 января – парижская газета «Монд» напечатала ответ А. Пьера – «В первый раз в советской прессе. “Известия” подтверждают арест Синявского и Даниэля»[41]41
  Здесь и далее цит. по: Пьер А. Новая атака «Известий» против писателей Синявского и Даниэля // Белая книга. С. 104–105.


[Закрыть].

О суждениях литературного функционера Пьер отзывался весьма резко. Утверждал: «Статья в “Известиях” более чем обвинительная. Ее автор, Еремин, лауреат Сталинской премии, ныне секретарь Московского отделения Союза писателей, практически произнес приговор “двум ренегатам”…».

Такой подход, настаивал французский журналист, не только противоправен в принципе. Еще и противоречит советскому же законодательству, потому как лишь суд может признать кого-либо виновным, а судебный процесс еще не начался.

Вполне предсказуемы были упреки в дальнейшем. Потому и понадобилась оговорка, добавленная автором либо редактором.

Далее Кедрина развивала ереминские тезисы. Настаивала, что Синявский и Даниэль решали задачи политические, а не литературные: «Может быть, при всей враждебности нам содержания этих произведений авторы их все же способные люди, какими их хотят представить зарубежные покровители? Нет. Даже если отвлечься от всего того, что в этих книгах возмущает вас как советского человека, читать их неприятно и скучно, – в иных случаях из-за примитивной прямолинейности, художественного худосочия, в других – из-за нарочитой запутанности изложения, такого нагромождения всевозможных иносказаний, что иной раз начинает казаться, будто перед вами бессвязное бормотание».

Согласно Кедриной, любой непредубежденный читатель пришел бы к такому же выводу. Она утверждала: «Предельная запутанность формы у А. Терца служит всего лишь пестрым камуфляжем для его “основополагающих идей”, и когда ее сорвешь и отбросишь в сторону, поначалу голая схема даже ошеломляет: только-то и всего?! Два-три самых затасканных тезиса антисоветской пропаганды, знакомых с незапамятных времен».

Итак, опять «антисоветская пропаганда», неумело замаскированная «литературной формой». Сказанное относилось и к Даниэлю: «Особенно наглядно нищета мысли раскрывается в насквозь клеветнической повести Н. Аржака “Говорит Москва”».

Повесть, согласно Кедриной, выражает мечты автора о массовых убийствах соотечественников. Вот почему «заслуживающими поголовного истребления оказываются все люди, представляющие социалистический строй и осуществляющие государственную политику, люди, которых “герой” повести малюет в самых гнусных, издевательских тонах. “Как с ними быть?” И тут кровавый туман застилает глаза героя-рассказчика. И он взывает: “Ты еще помнишь, как это делается? Запал. Сорвать предохранительное кольцо. Швырнуть. Падай на землю. Падай! Рвануло. А теперь – бросок вперед. На бегу – от живота веером. Очередь. Очередь. Очередь…” И, упиваясь мысленным зрелищем разорванных животов и вывороченных кишок, кровавой кашей, где все перемешалось – “русские, немцы, грузины, румыны, евреи, венгры, бушлаты, плакаты, санбаты, лопаты”, – «положительный герой” грезит о студебеккерах – одном, двух, восьми, сорока, которые пройдут по трупам».

Кедрина использовала тот же прием, что и Еремин, – монтаж цитат, вырванных из контекста. И выводы формулировала именно в юридических терминах. Расхождение было незначительным: только при осмыслении псевдонима Синявского.

Еремин настаивал, что «русский по рождению», взяв псевдоним «Абрам Терц», стремился опорочить национальную политику СССР, доказать, что писатель-еврей не имеет возможности там публиковаться. Кедрина же инкриминировала Синявскому именно антисемитизм.

Не только инкриминировала. Еще и пыталась обосновать инвективу текстуально. Согласно Кедриной, любой непредубежденный читатель может уловить «стойкий “аромат” антисемитизма, которым веет уже от провокационной подмены имени Андрея Синявского псевдонимом – Абрам Терц. Повсеместно и не без умысла рассеяны в его “трудах” замечаньица, типа: “наглый и навязчивый, как все евреи”… “но что он мог понимать в русском национальном характере, этот Соломон Моисеевич?!”, и т. п. Все это составляет “букет” весьма определенного свойства. Неистребимый, провокационный запах этого “букета” никак не снимается многослойной иронией, призванной помочь автору в любой момент установить свою “непричастность” к им же написанному».

Про «непричастность» сказано отнюдь не случайно. Кедрина предупреждала возражения, потому что опять приписала автору суждения персонажей. Но даже читателям, незнакомым с публикациями Синявского, очевидна была ее логическая ошибка: писатель, в художественных произведениях пропагандирующий антисемитизм, не выбрал бы акцентированно еврейский псевдоним.

Ошибку, надо полагать, видела и сама Кедрина. Ей при выполнении заказа пришлось не раз пренебречь логикой. Далее же она формулировала итоговый вывод: Синявский и Даниэль «нашли своих ценителей, издателей и почитателей в среде зарубежной реакции, все еще не теряющей надежду на то, что удастся сколотить “советское литературное подполье”. Напрасные надежды, господа!».

Статьи аналогичного содержания печатались затем в столичной и региональной периодике. Истерию старательно нагнетали. Создавалась видимость, будто на обвинительном приговоре настаивает «советская общественность»[42]42
  См., напр.: Михайлов С. Клеветникам – по заслугам! // Комсомольская правда. 1966. 15 февр.


[Закрыть].

Это была именно видимость. Мнения Еремина, Кедриной и других псевдоэкспертов оспорили десятки их соотечественников-литераторов, направивших в официальные инстанции соответствующие обращения. Разумеется, в советской прессе такие документы не печатались. И все же аргументы сторонников Даниэля и Синявского приходилось учитывать. И даже как-то отвечать. Ширилась огласка[43]43
  См., напр.: Речь товарища М. А. Шолохова // Литературная газета. 1966. 2 апр.; Социалистическая демократия и борьба против идеологических диверсантов // Правда. 1966. 22 февр.; Строков П. Революцией мобилизованная и призванная // Октябрь. 1966. № 6. С. 214–222.


[Закрыть].

С целью утверждения официальных пропагандистских установок к непосредственному участию в процессе были привлечены именно литераторы. Они стали так называемыми общественными обвинителями.

Первый – А. Н. Васильев, секретарь Московского отделения СП. Сотрудник ОГПУ, затем партийный функционер и, наконец, профессиональный литератор. Полученное задание выполнял старательно: обвинял Синявского даже от имени погибших на фронтах Великой Отечественной войны[44]44
  Подробнее см.: Крымов Б. Удел клеветников // Литературная газета. 1966. 15 февр.


[Закрыть].

Сказанное Васильевым, кстати, вполне корреспондировало с рассуждениями государственного обвинителя. Тот Синявского и Даниэля обвинял от имени «всей советской интеллигенции».