Текст книги "Стален"

Глава 9,
в которой говорится о непорочном зачатии, томной целочке и гилгуле

Главный редактор не участвовал в застольях, которые случались в редакции довольно часто. Но раз в год он сам приглашал сотрудников в ресторан «Центральный», чтобы отметить День советской печати. Гуляли в складчину.

В этот день корректор Марина Гройсман надевала длинное платье с разрезом до «линии любви». Заведующая отделом писем Инга Тарасова являлась без очков, в мини-юбке и туфлях на высоких каблуках. Ответственный секретарь Жанна делала прическу с локонами и красила губы ярчайшей помадой. Заведующая отделом сельского хозяйства Адель Хованская облачалась в облегающее короткое платьице, являя во всей реалистической наглядности геологию обильного женского тела. Заместитель главного редактора Раф Имамов, который гордился тем, что со спины похож на Грегори Пека, был в строгом костюме, с галстуком-бабочкой и платком в тон галстуку, выглядывавшим из нагрудного кармана пиджака.

Мы занимали один из двух отдельных кабинетов, произносили тосты, пили, потом пели, а потом провожали друг друга до дома, и Раф Имамов, конечно же, провожал Марину Гройсман, если ее муж, офицер-ракетчик, отбывал дежурство в подземном бункере, или Ингу Тарасову, которая все ждала, когда же блестящий холостяк сделает ей предложение, или Адель Хованскую, если не удавалось проводить Марину или Ингу…

На свой первый праздник в «Центральном» я пришел в качестве заведующего отделом культуры с окладом сто пятьдесят рублей в месяц. К тому времени я стал в редакции своим, хотя ни с кем, кроме Жанны, по-настоящему не сближался.

В тот вечер за столом в «Центральном» Головин и Имамов спорили о непорочном зачатии. Раф утверждал, что Христос мошенническим образом превратил позор своей матери в торжество добродетели и веры, заставив миллиарды людей в течение двух тысяч лет оправдывать падшую женщину, а Николай Иванович говорил об ущербности биографического метода при анализе идей и идеологий: «Всех вас Фрейд попутал, Раф Нуриханович!» Рафу явно льстило, что его подозревали в знакомстве с трудами Фрейда.

Чтобы не таращиться на грудь Адели Хованской, сидевшей напротив, я пытался сосредоточиться на мясном салате, как вдруг Головин произнес мое имя.

– Игруев, – повторил он, – пойдемте-ка!

Мы направились к второму кабинету, находившемуся на другой стороне зала, и по пути Головин объяснил, в чем дело. В город на похороны матери приехала Ольга Антропова, знаменитая кинозвезда, и у нас появилась возможность взять у нее интервью.

– В юности мы дружили, – сказал Николай Иванович. – Но все зависит от ее настроения…

Ольга Антропова была самой известной уроженкой Кумского Острога.

Когда-то в наших краях разбойничал один из соратников Емельяна Пугачева, в начале двадцатого века через пересыльную тюрьму прошел Сталин, которого этапировали в сибирскую ссылку, в конце сороковых Берия проводил в Доме офицеров секретное совещание, посвященное атомному проекту, но все эти имена и факты меркли в сравнении с тем, что сорок лет назад за рекой, в Слободе, в домике на улице Карла Либкнехта, родилась Ольга Антропова.

В четвертой школе, где она училась, все коридоры, классы, учительская и актовый зал были увешаны ее фотографиями: малышка в белом переднике, милая лупоглазая девочка с огромным бантом на голове, бойкая девушка в кокетливой шляпке, ну и сотни кадров из фильмов, где она играла дерзкую девчонку, вздорную красавицу, обаятельную хабалку…

В кабинете, где ужинала актриса, было темновато и накурено, на диванчике в углу спал какой-то мужчина, укрытый скатертью.

Увидев нас, Антропова хлопнула ладонью по столу и захохотала.

– Коля! – закричала она. – Коля Головин! Любимый Коля…

Похоже, она была сильно пьяна.

– Здравствуй, Оля, – сказал Николай Иванович.

– Коля… – Она мотнула головой и стала разливать водку по хрустальным рюмкам. – Как ты-то узнал, что я здесь? Вот черти, разболтали! Ну что, за встречу?

Мы выпили.

Головин чиркнул спичкой – Антропова прикурила, откинулась на спинку стула, кивнула на меня.

– Сын?

– Сотрудник редакции, – сказал Головин. – Если ты не против, мы хотели бы взять у тебя интервью… несколько слов для газеты…

– Кури, сотрудник, – сказала актриса, подталкивая ко мне пачку американских сигарет. – Так ты, значит, Коля, тут большой начальник?

Николай Иванович с улыбкой пожал плечами.

– А ведь стихи писал… – Антропова подмигнула мне. – Мой первый мужчина. Понимаешь, сотрудник? Я была такой томной целочкой, такой сюсю-мусю, а он меня ррраз – и распечатал! Он тогда на каникулы приехал из Москвы, а я только-только школу окончила… целую неделю не вылезали из постели… он меня с ног до головы облизывал… как же я его любила, сотрудник… как кошка…

Я боялся взглянуть на главного редактора.

Головин прокашлялся и попытался вернуть разговор к интервью.

– Завтра, – сказала актриса. – Пусть он придет ко мне завтра в гостиницу… если не боится, конечно… – Захохотала. – А теперь, сотрудник, брысь отсюда! Нам надо с Колей помурлыкать…

Из кабинета я вышел на цыпочках.

На следующий день я встретился с Антроповой в гостинице «Центральная». Передо мной была другая женщина – свежая, бодрая, веселая. Она пила чай без сахара и щебетала об искусстве кино, нелегкой актерской судьбе и забавных случаях на съемках фильмов. Спросила о семье Головина, вздохнула, узнав, что он вдовец. Прощаясь, вручила конверт, который я должен был передать Николаю Ивановичу.

В редакции я заперся в красном уголке и, пропустив обед, быстро расшифровал интервью, чтобы успеть сдать его в номер, а потом отдал конверт Николаю Ивановичу.

Он вытряхнул на стол фотографию, вздохнул, протянул мне.

– Шестьдесят второй год, – сказал он. – Бромпортрет.

Обнаженная Ольга Антропова сидела вполоборота к объективу, опираясь левой рукой о постель. Небольшая грудь, широкие бедра, узкая талия, челка, взгляд исподлобья. Свет из окна падал слева, правая сторона тела тонула в тени.

Как трогательна была эта безыскусная фотография, как подлинна эта испуганная полуулыбка девочки, еще не свыкшейся с тем, что случилось, но, кажется, уже догадывающейся, что произойдет…

– Я годами мучился, считая, что живу двойной жизнью, – сказал вдруг Головин. – И только недавно понял, что это не так, что никакой двойной жизни не бывает. Мы просто переходим из одной жизни в другую, как из комнаты в комнату, и не испытываем при этом никаких трудностей. Вот в чем ужас – никаких трудностей. Это стократ хуже, чем жить двойной жизнью. В доме Отца моего обителей много… никогда не думал, что так много…

Как и прежде, по вечерам я провожал Головина после библиотеки до дома, но теперь, если разговор наш затягивался, Николай Иванович приглашал меня на чай.

Он жил в горкомовском доме, занимал просторную квартиру, где хватало места и его книгам, и сестре, которая ухаживала за его дочерью, страдавшей умом.

Чтобы поддерживать разговор, мне приходилось читать все больше. Некоторые книги мне давал Николай Иванович. Это были философские и исторические труды, испещренные карандашными пометками, которые отражали духовную работу читателя. Иногда он оставлял замечания на полях, но обычно ограничивался подчеркиваниями. Судя по этим пометкам, Головин пытался проникнуть в тайный смысл трудов Маркса, Плеханова или Ленина, придавая значение каждой запятой, порядку слов в предложениях и тому, что угадывалось между строк. И я не удивился, когда Головин заговорил о гилгуле – теории перевоплощения, при помощи которой каббалисты пытаются объяснить, почему милосердный Бог жестоко наказывает невинных младенцев, лишая их разума в утробе матери…

– Так ведь наш Николай Иванович до дурки дойдет, – сказала Жанна, когда я поделился с нею своими наблюдениями. – А может, и до юдофобии. Обычно антисемиты обожают все еврейское – каббалу, Сефер Йецира, пшат, ремез, сод… на этом запросто можно свихнуться…

– Ганнушкин считал, что все лучшее в мире создано ненормальными: самое прекрасное – нарциссами, самое интересное – шизоидами, самое доброе – людьми депрессивными, а невозможное – психопатами…

– Значит, ты пытаешься занять местечко где-то между шизоидами и нарциссами?

– Я думал, мы говорим о Головине…

– Мы всегда говорим о Головине и никогда о нас!..

Наши отношения давно зашли в тупик. Жанна не хотела афишировать наши отношения – меня это устраивало. Но уже через год она сказала, что мы могли бы пожениться, это упростило бы нашу жизнь, ей надоело прятаться и т. д., и т. п. Я попытался уклониться от этого разговора, но Жанна стояла на своем, и тогда я сказал «нет». Она выкинула мои вещи на лестничную площадку, в редакции не разговаривала со мной и вообще делала вид, что мы не знакомы.

В первый же вечер я отправился за реку, в кафе «Аэлита», с облегчением напился и переспал с Катенькой Норман, девушкой из моих подростковых снов.

Она побывала замужем, развелась, работала официанткой в «Аэлите» и снимала комнатку, перегороженную платяным шкафом, за которым, пока мы трахались, возился в своей кроватке ее трехлетний сын. Утром я сбежал от Катеньки, сгорая от стыда и останавливаясь на каждом углу, чтобы поблевать.

В тот день Раф Имамов праздновал день рождения.

За столом, который накрыли в его просторном кабинете, я оказался рядом с Жанной. Она пила, хохотала и как ни в чем не бывало прижималась ко мне бедром.

Все говорили о несчастном фотокорреспонденте Михаиле Иваныче, солидном мужчине, политработнике, уволенном из армии по инвалидности.

Этот тучный одышливый мужчина в огромных ботинках жил вполпьяна, но снимки сдавал вовремя, перед начальством благоговел и боялся всего – фрондерских разговорчиков, пятнышка на пиджаке, жены, будущего…

Однажды он не выдержал – заперся в фотолаборатории и залаял. Он лаял не переставая полчаса, час – пришлось взламывать дверь. Михаил Иваныч сидел на полу в уголке, прислонившись спиной к стене, и продолжал лаять, не реагируя на уговоры. Позвонили его жене, вызвали «Скорую», которая отвезла несчастного в больницу, где он лаял до вечера, а потом завернулся в одеяло и уснул. Наутро жена отвела его домой – больше мы Михаила Иваныча не видели.

– То же самое будет и с Головиным, помяни мое слово, – прошептала мне на ухо Жанна. – Надо бы проверить, все ли в лаборатории на месте…

Занимаясь в лаборатории сексом, мы уронили на пол фотоувеличитель, потом, когда все разошлись, устроились в красном уголке под портретом Горбачева, а потом трахались в квартире Жанны, наверстывая суточную размолвку.

Мы вернулись друг к другу, словно ничего и не было.

Я был в отчаянии.

Боже мой, Шолохов опубликовал первый том «Тихого Дона», когда ему было двадцать три года, Гете в двадцать четыре прославился «Гецем фон Берлихингеном», Достоевский в двадцать пять поразил читателей «Бедными людьми» – я же проскочил и двадцать три, и двадцать пять, за душой у меня не было ничего, а все силы уходили на то, чтобы строчить репортажи о битве за урожай, выслушивать тихо сходившего с ума главного редактора да трахать истеричку, которая была старше меня на двадцать лет и прятала в аптечке за коробкой с витаминами маточное кольцо номер три и средства от варикоза и геморроя…

Жанна старела, болела и становилась все невыносимее, а я все чаще изменял ей. Я не знал, что делать со своим безмозглым сексуальным влечением, с его необузданной мощью, с этой открытой раной, в которой кровь и гной клокотали подобно раскаленной лаве. Похоть – да, необузданная похоть, жаждущая жизни, – вот что вело меня, вот что толкало меня вперед с такой силой, что я боялся остановиться, чтобы не рухнуть замертво…

Николай Иванович Головин после смерти дочери попал с инфарктом в больницу, а потом написал заявление об освобождении от должности. Он стал директором школы, завел собаку, по воскресеньям поднимался на Петров Камень – холм, с которого открывался вид на степь, тянувшуюся на тысячи километров к югу, до туранских песков и Тянь-шаньских гор, и часами молчал, глядя в безмерную пустынную даль…

Глава 10,
в которой говорится о большевистской математике, бесконечной белой лошади и бегстве из Некрополиса

Последнее мое лето в Кумском Остроге выдалось особенно тяжелым.

С утра до вечера дул сухой ветер с юга.

Деревья, запорошенные белесой пылью, казались неживыми.

Окна приходилось мыть каждый день.

Люди изнывали от жары.

На зубах скрипел песок, от запаха горячего асфальта першило в горле.

На горящих артиллерийских складах под городом рвались снаряды – по ночам над Кумским полигоном колыхалось огненное зарево.

В середине июля отец со смущенным видом сказал, что решил жениться на Австралии.

– Если хочешь, можем разменять квартиру, чтобы у тебя была своя…

– Не надо разменивать, – сказал я. – Мне здесь квартира не нужна.

– Значит, уедешь? Куда?

– Пока не решил.

– А давно решил?

– Не знаю. Как-то само собой решилось… накопилось и решилось…

Отец кивнул.

В августе состоялась свадьба.

В тот момент, когда заведующая загсом, объявив отца и Австралию мужем и женой, приказала им поцеловаться, я вдруг понял, что присутствую на похоронах, и быстро ушел.

Изо дня в день, из месяца в месяц я как будто наливался тяжестью, как будто во мне рос плод – жестокий, своенравный младенец, готовый подчинить себе мое будущее… во мне вызревало некое бессвязное, путаное, косноязычное знание, которое было больше, сильнее и умнее меня, и перед этой тяжестью, перед этой мощью нельзя было устоять, а можно и нужно было только подчиниться ей, как Иаков – Ангелу…

Все было как всегда: в горле першило, на зубах скрипело.

Весь день я бесцельно шатался по городу, упиваясь счастливым чувством сиротства, оставленности.

Под мышкой у меня была зажата бутылка водки, завернутая в газету, в нагрудном кармане – шоколадка, плавившаяся в фольге.

В сквере напротив горкома партии, в тени памятника Ленину, испитые мужчины с железными зубами о чем-то спорили, с трудом переводя дух и вытирая лбы носовыми платками.

Среди них выделялся Михаил Дмитриевич Голубев по прозвищу Миша Геббельс, самый активный сторонник перестройки и гласности в Кумском Остроге, любимец мужчин с железными зубами и главный враг номенклатуры. Он писал жалобы в ЦК, обком, горком партии, в Советы народных депутатов, в КГБ, в редакции газет и журналов, с гневом обрушиваясь на «черных людей» – на тех, кто ездит на черных машинах, ест черную икру и отдыхает у Черного моря, забывая о народных нуждах.

Наша редакция получала от него письма почти каждый день. Неделю назад он прислал небольшой трактат, разоблачавший советскую статистику: «После прихода к власти большевиков и установления планового хозяйства новые власти потребовали от руководителей предприятий и ведомств наращивания объемов производства. Но невозможно было выдавать всё более высокие показатели в реальном исчислении, поэтому хитрые люди, заведовавшие статистикой, вынуждены были искать способы пустить начальству пыль в глаза, выдавая завышенные цифры. Сделать это можно было только одним способом – увеличив ряд натуральных чисел за счет введения в него фиктивных членов, представляющих собой подделку настоящих… Я считаю своим долгом поведать читателю о том, как на самом деле выглядит математика. Начнем с первого и главного ее раздела – с арифметики, основу которой составляет ряд натуральных чисел и операции с ними. Напомню официальную – большевистскую! – версию этого ряда: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 0. Эти цифры – подделка. В глаза сразу бросается очевидное сходство между 1 и 7. Это, по сути, одна и та же цифра. А если вспомнить, как похожи друг на друга 7 с перекладинкой и 4, то напрашивается вывод: перед нами одна и та же цифра. Итак, 1 – это 7 и одновременно 4…»

Завидев издали Мишу Геббельса, я поспешил скрыться в переулке.

В тени у проходной двенадцатого завода прыгал одноногий голубь.

Недавно газете позволили публиковать некоторые сведения об этом предприятии, но мы так и не решили, как сообщить читателям, что завод выпустил пробную партию отечественных вибраторов с моторчиками, которые использовались в системах наведения баллистических ракет…

У входа в полуподвал, где находился видеосалон, я остановился, чтобы поглазеть на афишу: «Космический охотник», «Пальцы Брюса», «Тысяча глаз ниндзя», «Красная жара», «Чужой», «Над законом». По слухам, ночью заведение превращалось в стрип-клуб. Попасть сюда мечтали все мальчишки, а все девчонки мечтали работать у шеста.

Переулок вывел меня к гаражам, стоявшим на краю оврага.

Отлогий склон спускался к забору, за которым пролегала железнодорожная линия. Выжженная трава, пыльные кусты, окурки, битое стекло, пустые консервные банки, рваная обувь, кострища…

В поисках тени я забрел в кусты и оказался на полянке, посреди которой на старом одеяле загорали две девушки.

Одна была с головой укрыта полотенцем, другая – толстушка с беспросветными ляжками – лежала навзничь, прикрыв глаза рукой.

Рядом с ними валялась винная бутылка, какие-то огрызки и объедки, желтые лосины, босоножки, джинсовая куртка…

– Леха, – тягучим басовитым голосом сказала толстушка с беспросветными ляжками, не отнимая руки от лица, – Ритка тут подыхает от жары, а ты, сука, где, а?..

– Лехи нет, – сказал я, опускаясь на корточки, как принято при разговоре с детьми и собаками. – Нет Лехи.

– А ты кто? – Толстушка приподнялась на локтях. – Где Леха?

– Стален я. А Лехи нету.

– Он же за вином пошел…

– Нету Лехи. А выпить есть. Как тебя звать?

Я не мог оторвать взгляда от ее полного тугого тела, детского выпуклого живота, рыжих волос, выбивавшихся из трусов. От ее запаха мутилось в голове.

– Закусить нечем. – Толстушка села, скрестив ноги, и запах, исходивший от нее, стал просто невыносимым. – Дара я. Это имя такое – Дара. Дарить, значит. А что значит Стален? Сталин, что ли?

– Ничего не значит…

Я сел рядом с ней в траву, открыл водку, развернул полурасплавленную шоколадку, мы выпили, стали закусывать шоколадом, слизывая его с фольги, потом я обнял ее за плечи. Во время секса она зачем-то держала за руку неподвижную Ритку.

Потом мы снова выпили, и мне стало плохо.

Кое-как добравшись до кустов, я опустился на колени и стал блевать, потом отполз в сторону, рухнул среди засохших фекалий и замер.

Разбудил меня тяжкий протяжный грохот товарного поезда, который тащился по дну оврага. Я выполз из кустов, схватил бутылку, сделал несколько глотков, перевел дух и закурил. После теплой водки стало лучше.

Я курил, сидя на склоне оврага в одних трусах, весь облепленный каким-то мусором, и считал коричневые крыши вагонов. Иногда среди товарных попадались два-три хоппера, а однажды медленно проплыла платформа, посреди которой стояла белая лошадь. Я был не настолько пьян, чтобы ошибиться: это была белая лошадь с длинным хвостом, клянусь Марксом. Она спокойно стояла на платформе, чуть расставив ноги, и задумчиво смотрела на склон оврага, но я не уверен, что она меня заметила. На какое-то мгновение я встревожился, поймав себя на том, что уже полчаса смотрю на белую лошадь, которая давно должна была скрыться вдали, но, снова глотнув водки и протерев глаза, понял, что все в порядке: внизу тянулись коричневые крыши – одна, другая, третья, четвертая, хоппер, пятая…

Наконец мне надоело считать вагоны, и я на подкашивающихся ногах побрел к полянке среди кустов.

Ритка все так же неподвижно лежала на животе, укрытая с головой полотенцем. Голая Дара спала на боку. Я перевернул ее на спину и отпрянул, заметив муху, которая выползла из ее приоткрытого рта. Склонился, прислушался, проверил пульс – Дара не дышала, пульс не прощупывался.

Наскоро одевшись, я приподнял полотенце, которым была укрыта Ритка: ее разможженная голова была густо облеплена мухами. Похоже, ее убили. Мы трахались бок о бок с мертвой девушкой, которую Дара зачем-то держала за руку. А потом, пока я блевал в кустах, спал, пил водку и считал вагоны, умерла и Дара. Жара, алкоголь, секс, ожирение, сердце…

Внизу грохотал товарняк, наверху где-то в гаражах однообразно выла электродрель.

Мглистое белесое солнце клонилось к закату, опускаясь в огненно-дымное облако, которое колыхалось на горизонте: на Кумском полигоне по-прежнему рвались снаряды.

Допив остатки водки, я поднялся к гаражам, разбил бутылку о кирпич, валявшийся в канаве, потряс головой, пытаясь избавиться от образа белой лошади на платформе бесконечного поезда, снова закурил и не торопясь зашагал по улице в сгущающихся душных сумерках, в которые обреченно погружался Некрополис.

В горле першило, на зубах скрипело.

Той ночью отец проснулся, со стоном сел, набрал полные легкие воздуха, с шумом выдохнул – изо рта его вырвался язык синего пламени – и умер.

В ночь после похорон, как и в предыдущие три ночи, я не спал – ждал, когда за мной придет милиция, но так и не дождался и стал собираться в дорогу.

Толстые тетради и старенькая пишущая машинка – это были все мои сокровища.

Тетради и машинку я заблаговременно, еще месяц назад, забрал у Жанны.

День за днем я незаметно выносил из ее квартиры свои вещи, в конце концов оставив в ванной лишь неиспользованные презервативы да зубную щетку.

Австралия аккуратно сложила мое белье, собрала еды в дорогу, перекрестила и поцеловала в лоб.

Я отдал ей свои ключи от дома и талоны – на водку, шампунь, масло и так далее.

Вдова не смогла скрыть радости.

– Если что пойдет не так, возвращайся, – неуверенным голосом сказала она. – Все-таки это твой дом…

Конечно же, я понимал, что в Москве все могло пойти не так, но о возвращении в Кумский Острог не могло быть и речи.

Австралии я не стал этого говорить – обнял, чмокнул в висок и ушел.

Милиционеры на вокзале не обратили на меня внимания.

В Кумском Остроге поезд стоял четыре минуты.

Я боялся, что на вокзал прилетит Жанна, закатит сцену, но обошлось.

Наконец поезд тронулся, и я вышел покурить.

Проводница толкала мужчин, набившихся в тамбур, и веником выметала окурки в открытую дверь.

Толстяк в велюровой шляпе, из-под которой катился пот, рассказывал о двух девчонках, которых несколько дней назад кто-то изнасиловал и убил – одной разможжил голову, а другую, видать, отравил.

– Вон там! – Толстяк тыкал пальцем в сторону гаражей, нависших над оврагом, по дну которого шел наш поезд. – У одной башка разбита, другая голая… совсем народ озверел…

– Озверел… – Огромная проводница поставила веник в угол, закурила. – Кто б меня выебал и убил – только об этом и мечтаю. Сил больше никаких нету…

Никто в тамбуре не засмеялся.

Поезд набирал ход, колеса стучали все чаще, все остервенелее.

Я курил сигарету за сигаретой, чувствуя себя шекспировским Ариэлем, отпущенным на волю.

«Then to the elements be free!»

Итак, в стихию вольную!..

В горле першило, на зубах скрипело…