Текст книги "Бог – что захочет, человек – что сможет"

Поклонник севера

Чтобы родину по-настоящему любить, её ведь знать надо. Я Россию из края в край объехал и обошёл как художник – с этюдником на плече. В сердце моём прежде всех других дорогих и милых земель и краёв – Русский Север. Поморские деревни – их быт, уклад жизни, доверчивость, открытость, искренность людей, красота природы и строений – для меня и есть земля обетованная. И только ли для меня!? Кто хоть раз побывал на Севере, тот его не забудет никогда. Неотразимое обаяние Русского Севера в его колорите. Глубокий он, Русский Север, нежный по краскам, ласковый», эту исповедь живописца Дмитрия Андреевича Воронцова я поспешил записать слово в слово, потому что в ней виделся ключ к постижению сложной простоты искусства этого художника.

Он простодушен, как коренные жители Севера: что видит, чувствует, то и переносит на холст. Нынче-то, после векового модернистского «усовершенствования» живописи, – это же реликт невообразимый, да и только. Впрочем, как смотреть, с какой точки зрения. «Веленью Божию, о Муза, будь послушна…» Не мы, если говорить по чести, выбираем себе судьбу. Всё в воле Божьей.

Кому в молодости довелось попасть в парижский «Улей» и в зрелые годы оказаться в Москве во всеоружии французского опыта живописных новаций (Д. П. Штеренберг), кому со школьной скамьи – в армейских казармах, а затем и в окопах кровопролитнейшей из войн; социальный оптимизм и пластическое своеобразие приходилось обретать не юношей, но мужем в колоритнейшей обстановке послевоенной Москвы, вопреки всем и вся сознавая себя личностью в искусстве, продираясь сквозь град насмешек, чёрные тучи неприятия (Б. П. Милюков). Ему же, Воронцову Диме, мальчишкой пришлось утверждать себя как личность в тяжелейших условиях военного времени. Чтобы пойти по пути, который указывал ему перст Божий, пришлось многое выдержать – явить характер.

«Я из деревни Борки Шатского района на Рязанщине. Война. Беженцы из-под Смоленска. Голод. Собирали колоски, чтоб прокормиться. Отец погиб 12 декабря 1942 года в боях на Смоленском направлении. До этого он перенёс четыре ранения. У нас с ним 13 декабря день рождения. Тётки, жившие в Москве, решили устроить меня, сироту, в жизни. Привезли в столицу, повели к сапожнику. Дескать, будешь учеником. «Не буду», – сказал я. В это время я рисовал уже. Пытались учить меня на бухгалтера. Это мученье происходило вблизи Трубной площади. Сбежал. Наконец поставили меня у Курского вокзала торговать пирожками.

Какая-то важная гражданка попросила поднести до Оружейного переулка большой чемодан. За эту услугу я получил яблоко и 25 рублей. Яблоко съел. На 25 рублей купил билет до Сасова и буханку хлеба. Доехал. Дошагал от станции до родного порога 40 километров. Дома мать болеет, голод, сестрёнка семи лет, почти беспризорная. Вынужденно в 13 лет стал главой семьи. Работал в колхозе. Хозяйство домашнее держал. Мечты стать художником тем не менее не оставлял».

Само собой, начинал он восхождение от подошвы горы. Поступил в художественное ремесленное училище, которое готовило альфрейщиков, лепщиков, чеканщиков, краснодеревцев, макетчиков, гримёров. Замечательная школа! Не один он так начинал. Здесь давали основы, закладывали профессионализм. Затем учился в Московском художественном училище имени 1905 года и преподавал там… четверть века. Каждое лето отправлялся на Север и одного – двух студентов брал на свой счёт с собой. (В скобках замечу, что путешественник он страстный. Восемь раз мотался на целину. Побывал в Тюмени, в Сургуте. И Дагестан – место дорогое.) Он признаётся: «Для меня, художника, уходящая Русь. Только это и пишу».

Представьте, он вместе со Стожаровым был первопроходцем – среди московских художников – Русского Севера.

В разговоре Дмитрий Андреевич упоминает Верхнюю Золотицу. Мне это село с его замечательным рубленым храмом памятно по работе над монографией о творчестве И. В. Сорокина, который тоже переболел Севером и писал некогда Верхнюю Золотицу.

«Церковь рухнула чуть ли не у меня на глазах, – вспоминает Воронцов, – мы оказались там в зимнюю пору с проводником. Взять спасения ради иконы не могли. Я рассказал об этом в Москве. Слава Мамот поехал и привез редкостное собрание».

Гибельность времени постоянно, как девятый вал, накрывала его. Воронцов после долгих мытарств обосновался в селе Пречистине, на Владимирщине. Оттуда как-то он отправился на этюды в Сергиев Посад. Через день приезжает из Пречистина доброхот: «Дмитрий Андреевич, ваш дом в Пречистине сгорел».

В доме находились 73 картины (готовилась персональная выставка), собрание туесов, братин, самоваров.

Видя, ощущая на себе наползающую на Россию деревенскую, Россию, насильно отлучённую от православия, от церкви, и одичание, Воронцов упорно насаждал очаги культуры. Конечно же, в своём плане действовал, как живописец и педагог. Давно это было. Надумал Дмитрий Андреевич устроить сельскую картинную галерею в Хатуни. Место красивое, историческое. Там детский дом – галерея воспитывать будет, Пустовал в Хатуни двухэтажный купеческий дом. Хоромы. То, что надо для устройства музея. И согласие местных властей есть. Первую картину в основание галереи подарил Владимир Фёдорович Штраних. Сам Воронцов с подъёмом писал этюды. Привёз в будущую галерею «Архангельский ДОК» Штраниха, поехал за другими экспонатами. Всё это без машины, на руках. Явился с тяжёлой связкой подаренных работ. На купеческом доме замок. Отправился в сельсовет. Председатель спокойно так обращается к нему едва переступившему порог:

– Слушай, художник! Мы там склад будем делать, так что ты забирай свои картины. Не нужен нам музей…

Он молча ушёл. Через час, в поле, его настиг инфаркт. 14 дней лежал Воронцов в больнице. Выходили. Главврач клинической больнице в селе Микулино Городище Григорий Абрамович Винокуров оказался сторонником его идеи. Картина В. Ф. Штраниха стала основой галереи в Микулине. Пять лет Дмитрий Андреевич собирал коллекцию из 297 произведений художников Москвы, С.-Петербурга, Владимира, Костромы, городов Сибири. Много лет подряд вёл там, в Микулине Городище, детскую студию. Когда открывали галерею, среди выступавших были дети: «Мы рисуем. Знаем, что вы, Дмитрий Андреевич, – педагог. Учите нас!»

Каждую субботу за ним присылали машину. С ним обычно увязывались студенты училища 1905 года. Там интересно. Места какие! Собор Михаила Архангела (XVI в.) на городище древнего города Микулина. Ярополец по соседству. Пушкин в Микулине бывал.

Дело прошлое. Альтруистические времена. Десять лет Воронцов возглавлял в МОСХе комиссию по работе на селе. Сейчас все это в загоне. Галерея в Микулине Городище гибнет…

Вы спросите: где же творческий портрет к 60-летию, состоявшемуся в декабре 1991-го? Содержательность живописи находится в прямой зависимости от содержательности, духовной первоосновы, степени отзывчивости, развитости чувства прекрасного художника.

Спокойная и благостная панорама села, раскинувшегося по берегам светлой реки («Край Архангельский», 1991 г.). держит нас, зрителей, в эмоциональном напряжении, которое каким-то загадочным образом присутствует в ласковой, пронизанной нежной голубизной цветовой гамме. Как мать оберегает любимое дитя, тревожится за его судьбу, так художник, сознающий опасность полного уничтожения того, что питает дух и радует сердце, вкладывает свою боль и поклонение в земной по форме и сути пейзаж и тем необычайно увеличивает его художественную ценность и нравственную значимость. Есть в работах Дмитрия Воронцова чарующая значимость. Полагаю, это свет его бескорыстной, подвижнической души. Кто-то из его товарищей по искусству с добродушным подколом молвил при мне:

– Ты не Воронцов, ты Вермеер!

И подумалось, что в этой дружеской насмешке ведь изрядная доля острой художнической наблюдательности. Он и впрямь своей светоносностью похож на Вермеера Дельфского. Похвала, может показаться, чрезмерная. Ну, да время рассудит. «Недавно попал в Чердынь. Это диво дивное! И диво это в культуре людей. Знаете, там она, традиционная русская культура, жива. Она выражается во всём, что видишь ты в этом городе. А какой там музей! Вот там бы я поселился и жил…»

Этого с вами не случится, Дмитрий Андреевич. Ведь вы, чердынец, так необходимы в теряющей русскую культуру русской столице. Без таких, как вы, ей не совладать с ситуацией.

Олег Савостюк

Акварель равно отзывчива на зов детской непосредственности и веление художественной мудрости. Чтобы много сказать написанной в один приём акварелью, нужны не столько эмоциональный всплеск и темперамент сколько сердечная привязанность к мотиву «музыкальность» – чувство гармонии, хорошо воспитанный «слух», фиксирующий в памяти тональности и ритмы, даруемые нам природой.

Акварели Олега Савостюка захватывают запечатленными в них чувствами, но они при этом безукоризненны по композиции, аналитичны. Глаз художника отсеивает многие детали и подробности, берёт за основу характерный тон, акцентирует несущий в себе эмоциональное начало цвет и… рождается портрет местности.

Мастер входит в мир, естественный и бескрайний, – Божий мир. Не взять у природы (взяли уже свыше всякой меры!), не покорить её (от этого каннибалистического взгляда на словах отказались, но всё ещё сплошь и рядом покоряем!), а созерцанием и постижением её тайн очиститься от скверны философско-нравственных заблуждений – таков смысл творческих порывов, запёчатлённых на белых листах акварельной бумаги.

Владимир Игошев

Народный художник. Это почётное звание под стать Владимиру Игошеву. Его классического характера живопись высоко ценима музеями, галереями, знатоками-коллекционерами. Весьма широк сюжетно-тематический диапазон жизненно-поэтических картин Игошева. В портрете и в жанровых композициях он хранитель традиций русской реалистической школы, феноменальный, редкостного дара художник, оставшийся в своём искусстве на уровне мастерства великих предшественников.

В 1954 году Игошев открыл свой Барбизон в глухой тайге. В верховьях Северной Сосьвы. В мансийском посёлке Няксимоль его считают своим, родным. Написанные им в Няксимволе и его окрестностях картины (будь то многочисленные портреты представителей малого северного народа манси, бытовые сцены, пейзажи, одухотворённые жизнедеятельностью аборигенов) исполнены благородного стремления передать во всей живописной полноте этнические реалии и свою, художника, увлечённость.

Вячеслав Забелин

Во время недавней нашей встречи Вячеслав Николаевич Забелин показал письмо из Генуи от Стефано Пирра, владельца одного из крупнейших на Западе частных музеев – «Галереи искусств Пирро». Содержалась в послании и такая информация: «Как можно раньше я вновь Вас посещу и надеюсь с Вами по возможности провести больше времени, чем в последний раз. Я уверен в нашем сотрудничестве в будущем: надеюсь организовать Вашу персональную выставку и оформить хороший каталог, чтобы показать Ваше прекрасное живописное творчество в Италии».

Не правда ли, красноречивое свидетельство глубокого уважения! Московского живописца, народного художника России, профессора института имени Сурикова В. Забелина, оказывается, признала-таки и заграница. Что делать, коль по сей день действенно утверждение: «Нет пророков в своём отечестве». Приходится обращаться к авторитетам благословенной Италии. Надеюсь, сеньору Пирра доверятся многие. А я, между прочим, имею основание гордиться тем, что первым приветствовал появление на небосводе русского искусства этой яркой звезды. И было это двадцать лет тому назад… на устроенной мною в издательстве «Молодая гвардия» выставке 12-ти молодых художников-суриковцев. На сакраментальный вопрос: «Что в имени тебе моём?» – хочу ответить, что Забелин своим одухотворённым живописным искусством утверждает гармонию мира и человека.

Гармонический лад человека и природы видит он в жизни своей России. Ростов Великий и Борисоглеб, где он, говоря словами Пушкина, обрёл «приют спокойствия, трудов и вдохновенья», дарят ему образы земной красоты, гармонии. Это и цветение в зимний оснеженный день добротных, ярко окрашенных изб Борисоглебской слободы, и декоративное богатство, праздничность фрескового убранства ростовских храмов, где ему удаётся донести до современного зрителя чувство восторга перед русской природой, испытанное и переданное в красках мастерами XVII века Дмитрием Григорьевым, Гурием Никитиным и их соратниками в Воскресенской церкви, в церкви Спаса на Сенях, в церкви Иоанна Богослова, и изысканные цветовые гаммы, волнующая живописность среднерусской природы, которая на его холстах предстаёт ожившей, играющей переливчатыми, изысканными оттенками забелинской палитры.

Поэтическая тонкость колорита и историко-археологическая достоверность – два крыла, поднимающие картины Забелина на недосягаемую для многих и многих пейзажистов высоту. Отменный вкус, воспитанный на любви и изучении древнерусского иконного и фрескового искусства, особое дарование художника-историка, колористический дар стали предпосылками для формирования и утверждения таланта выдающегося русского пейзажиста, мастера интерьер-ной живописи Вячеслава Забелина. Это – имя в искусстве.

Таир Салахов

Таир Салахов – признанный во всём мире художник. Мэтр. Живой классик пластических искусств современности. Нетрудно утвердиться в справедливости столь высоких оценок, если мысленно перебрать его творческий багаж. Здесь кстати метафора Маяковского: «С хвостом годов я становлюсь подобием чудовищ ископаемо-хвостатых». В начале пятидесятых теряется этот хвост. Сорок лет. Или около того. И, представьте, через десятилетия он пронёс важнейшую характеристическую черту – романтизм. Постоянно говорилось о внутреннем монументализме его полотен и остроте композиционных решений, способности средствами живописи выразить мироощущение человека активной творческой воли и особенной, остро современной декоративности, когда контрастные сопоставления широких цветовых плоскостей, очерченных красивыми салаховскими линиями (живописная графика!), рождают вихрь ассоциаций, зримый образ времени, в конечном счете.

Классичность и беспокойное движение форм. Это тоже о нём. Было замечено, что от увлечённости динамикой современных ритмов, экспрессивной манеры выражения мыслей и чувств он с годами пришёл к глубинному постижению натуры, её сущностному содержанию. Справедливо отмечалась его способность «синтезировать течение времени в образах устойчивого, целостного природного бытия». Всё это так. Всё это справедливо. Но всё это – не более, чем отдельно взятые компоненты стиля. Повторю, определяющая черта искусства Таира Салахова – романтизм. Как истый романтик нашего времени, он творит образы людей искусства: будь то «экспрессивный», ранний, ставший краеугольным камнем имени «Салахов» «Портрет композитора Кара Караева» или контрастный ему, трактованный как психологическая осциллограмма, взятый «изнутри» Дмитрий Дмитриевич Шостакович, наконец, один из отцов поп-арта Роберт Раушенберг, чей портрет воспроизведён в альманахе «Имена». Накал чувств, очарованность объектом портретирования, воплощение идеала, в конце концов. Все признаки романтизма налицо.

Это так же отчетливо проявляется, и когда Таир Салахов пишет родной Апшерон, а годы спустя – калифорнийский пейзаж «Окрестности Рундозы»: горячий колорит накалённой солнцем земли, редкие тени, и когда в его мексиканской корриде сдержанная, «упакованная» в изысканные линии и контрастные тона картины страстность натуры художника проявляется в восхищении бесстрашным матадором и его достойным соперником в игре «жизнь – смерть» – быком, и когда он романтизирует бакинских нефтяников, и когда слушает вместе со своим лирическим героем говор волн Каспия. В Париже и Риме, Чикаго и Праге – всюду, где он, художник, размышляя, сопереживая, вникая, восхищаясь, рисовал, писал красками или пандой, его не покидало чувство сопричастности развивающемуся и обновляющемуся миру, включённости в стихийно безостановочный поток жизни, в мировой исторический процесс. Его никогда не оставляет чувство художника-романтика.

Таиру Салахову, видимо, свыше дан «слышимый» нашим сложным грохочущим временем пластический язык. Свобода выражения, магия артистического владения рисунком (неповторимость его рисующих объёмы и характеры линий – одно из главных достоинств стиля Салахова), новаторская (такой была и остаётся) живопись, способная передать характер «новых звучаний времени», ценятся высоко, вызывают восхищение людей. Щедрый талант. Щедрый человек.

Натура, обращенная в поэзию

Первое (при взгляде скользящем) впечатление от Новикова, его картин, разумеется: чересчур жизненно и оттого обыденно что ли. Однако стоит погрузиться в эту обыденность, открываются глубины – поэтическая проницательность, состояние философского созерцания, восторг перед красотою земного, а живопись – колористически богатая, изысканная, одухотворённая. «Живописная форма, – пишет об искусстве Николая Новикова Б. Вишняков, – завораживает зрителя своей прозрачностью, хрустальной чистотой, мелодической напевностью. Весь предметный мир предстаёт перед нами в богатстве красок. Это волшебство воссоздания натуры, в её поэтическом звучании делает форму легко воспринимаемой, её не нужно с усилием «прочитывать», она в себе самой несёт смысл. Словно сама жизнь легко открывает внимательному взору свои тайны». Сказанное абсолютно верно в отношении таких известных картин Николая Фёдоровича, как «Поздний гость» (1973), «Ожидание» (1974), «В новом доме» (1961), «Июль сенокосный» (1983), «Матери» (1975), и пейзажей, среди которых хочется упомянуть «Сквозь ветви» (1975), «Ненастье» (1977), «Вечереет» (1972), «Опустевший сад» (1989), «Песня скворцов» (1967). Да разве возможно такого рода перечислением что-либо подтвердить.

Мне близко это и то, а вам – иной ряд, благо за полвека им созданы сотни прекрасных произведений – картины, пейзажи, портреты, натюрморты.

Спросил Новикова: «Как насчёт выставки к семидесятилетию?», а он убеждённо и праведно мне пояснил: «Если с уважением к художнику, то, пожалуйста, мог бы весь Манеж завесить». Ну, да дело не в количестве, конечно же. В невыдуманном, вроде бы невзрачном явить миру поэтическую, тонкую красоту – тут талант нужен, и притом большой, особенный талант. Думается, впрямую к Николаю Фёдоровичу Новикову относится вот это суждение великого Гоголя: «Чем предмет обыкновеннее, тем выше нужно быть поэту, чтобы извлечь из него необыкновенное и чтобы это необыкновенное было между прочим совершенная истина».

Что есть истина? В общем, это вопрос без ответа, однозначного ответа.

Что касается художника, то истина – это полное проявление творческого «я». Видеть жизнь поэтически – его, Новикова, талант, его нравственная позиция. В этом, можно с уверенностью сказать, смысл и содержание его творчества. Он много любви и труда отдал поэтизации без приукрашивания крестьянского бытия. Как художник исторического жанра психологически убедительно (потому что всей силой своего недюжинного дарования всякий раз стремился к истине) передал накал войны, состояние русских людей, идущих на подвиг во имя Родины («В разведке» 1957, «Пусть войдут», 1987). Николай Фёдорович говорит мне, что его особенно огорчает исчезновение картины как жанра искусства, что в результате этого провала потомки вряд ли получат представление об ответственейшем моменте в истории России, о сегодняшнем переломном времени.

Художник мыслит широко, государственно (смысла бы искусства не потерять – Суриков очень любил импрессионистов, у него живопись дышит светом и цветом, а ведь он прежде всего исторический живописец), и прав Новиков, рассуждая так, подчёркивая, что его учителя (К. Ф. Юон, Н. Э. Грабарь, С. В. Герасимов, Л. В. Туржанский) не подлаживались под модничавших студентов, а готовили преемников реалистической традиции великого русского искусства.

«Смотреть на мир духовными очами действительно призвание художника, – соглашается Николай Фёдорович с моим философствованием – Легко сказать, да трудно сделать…»

За полвека его жизни в искусстве какие только ветры ни дули, куда ни зазывали и чему только ни пытались учить те, кто поставлен был «руководить» художниками. И ведь остался сам собой, не побежал (позволю себе воспользоваться есенинской метафорой), задрав штаны за комсомолом, не научился делить создаваемые картины на «манежные», «комбинатские» и «для души». Цельность, самобытность, отменное нравственное здоровье. И, слава Богу, одиночества не знает. Друзья-единомышленники всегда были рядом.

Новиков вспоминает, как проходила в Манеже его музейная вещь, картина «В новом доме». Сначала её пытался сдёрнуть со стены всесильный Серов. Входившие в выставком Гелий Коржев, Сергей Ткачёв, Анатолий Левитин отстояли. А на другой день привязался министр культуры Попов: «Зелень за окном у вас чересчур яркая, перепишите». Министру, ясное дело, доподлинно известно, что в картине должно быть ярким, а что пригашенным. «Я, – вспоминает Николай Фёдорович, – стал было выражать готовность погасить зелёный огонь, горящий за золотистыми бревенчатыми стенами, и тут ко мне сзади подошёл Володя Гаврилов, показал кулак и на ухо: «Если ты сделаешь хоть один мазок…». Напряжение разрядил Сергей Васильевич Герасимов, он приблизился к картине, вгляделся и сказал достаточно громко, чтобы это слышали и министр, и Володя Гаврилов: «Ну, ладно, ладно. Тут только один угол потемнее надо сделать… В цвете, разумеется».

В нашем недавнем разговоре Новиков из рассуждений о колоризме как основе московской школы живописи вдруг вышел к такому сравнению:

– Представьте себе, что на скрипке играет человек, не имеющий слуха. Это же так тяжело – убежишь.

«Рок-живопись» с привкусом дилетантщины, заполонившая было московские выставочные залы и галереи, конечно же, и далее в тех или иных пропорциях будет присутствовать в реальной жизни. Подобно сорной траве, она не нуждается в заботе и уходе. Другое дело – классическая живописная система, одухотворённый колоризм, что вполне справедливо Новиков сопоставил с классической музыкой. Истинная высокая живописная культура присутствует в искусстве тех, кто овладел в полном объёме школой. Это надо хорошо сознавать. Ценить. Потерять школу, традицию – всё потерять. В шумных восторгах апологетов модернизма по поводу «творений» бесчисленных «новаторов» есть опасность потери высокой живописной культуры, которой мы вправе гордиться как национальным достоянием.

Бывая в мастерской Новикова, всякий раз испытывал чувство восхищения, видя «Обнажённую у зеркала». Встанешь перед холстом в задумчивости, память подсказывает: «Вся прелесть женщины мелькнёт, и человеческим сознаньем их всемогущей красотой вдруг озарятся, как сияньем, изящно-дивные черты, – о как в нём сердце пламенеет! Как сон восторжен, умилён! Пускай служить он не умеет, – боготворить умеет он!» Думал и гадал: «Неужели то, что живёт на холсте, – всего лишь натура?». Не удержался, спросил. Николай Фёдорович, молча, извлёк из дальнего угла работу. Я тотчас догадался – натурная штудия: та же модель и зеркало то же. Но то была проза, а «совершенная истина» или по крайней мере приближение к ней заключено в поразившем меня шедевре. Натура, обращенная в поэзию. Феномен реалистического искусства. То, что восхищало Новикова в гениальной, по его оценке, живописи Леонарда Викторовича Туржанского, с которым он был знаком, которого боготворил. В пейзажах Герасимова. Его прямо-таки влекло к Сергею Васильевичу. Широко известна романтическая история поступления Новикова в мастерскую Герасимова. Он чтил необычайное по силе дарование Владимира Гаврилова – живописца милостью Божией.

Классическая система живописи в искусстве Новикова обрела ревностного приверженца, выражаясь по-учёному, адепта. Картинное мышление, композиционное видение, колористическое совершенство его живописи дают право и возможность касаться тем заветных, казалось бы, неподъёмных, таких, как «Афинский Акрополь».

Картина (её закончил Николай Фёдорович накануне своего семидесятилетия) являет миру расцвет таланта живописца и даёт возможность прозреть преемственность не потерявшей себя в период засилья модернизма реалистической русской школы с эллинистической основой европейского искусства. Конечно, сказанное здесь о Николае Новикове – это не объёмный портрет, а заметки в связи с особенным характером его творчества. Так сложилось. Их, эти заметки, я и посвящаю юбилею замечательного мастера.