Текст книги "Гомо Сапиенс. Человек разумный"

Одно из своих последних выступлений (симпозиум по физиологическим механизмам сознания) английский физиолог и невробиолог Чарльз Шеррингтон (1857–1952) окончил такими словами: «Две тысячи лет назад Аристотель задавался вопросом: как же сознание прикрепляется к телу? Мы все еще задаем тот же вопрос».

Да, непросто, даже уверенно шагая вверх по ступенькам длинной лестницы познания (нейрон – их ансамбли – нейронные сети – отделы мозга – целый мозг), за отдельными деревьями увидеть весь лес – осознать, как рождается человеческая мысль!

Характер возникающих здесь трудностей отмечали многие, в частности, советский кибернетик Михаил Моисеевич Бонгард (1924–1971) – автор программ по распознаванию образов, первый в нашей стране человек, построивший алгоритмы узнавания на основе процедур обучения на примерах.

Представьте, писал в книге «Проблемы узнавания» Бонгард, что к нам пожаловали далеко обогнавшие нас в развитии инопланетяне. Они хотят разобраться в том, как действует (им совершенно незнакомый!) двигатель внутреннего сгорания. Пришельцы все анализируют на языке квантовой физики, язык этот изощрен, сверхточен, способен описать каждую молекулу в отдельности. И все же понять, отчего тарахтит двигатель, инопланетянам никак не удается.

Что такое мышление? Как оно возникает? Как связано с особенностями отдельных людей? Такие вопросы давно стали предметом обсуждения великих умов. К примеру, немецкий философ и математик Готфрид Вильгельм Лейбниц (1646–1716) описывал сознание как последовательность вспышек или отблесков молнии. Но попытки измерить мысль, «взвесить» ее, оценить числом – все это пришло лишь недавно, когда точные науки достаточно окрепли и привели немало доказательств своей силы.

В XIX веке немецкий исследователь Вагнер пытался познать мозг умерших ученых, полагая, что они гораздо умнее прочих граждан и что это сразу же станет заметно по устройству их мозга. Увы, никаких особых извилин он не обнаружил, все было вроде бы, как и у всех.

Может быть, все дело в весе мозга? Опять же нет! Известно, что мозг Ивана Сергеевича Тургенева весил примерно два килограмма, а у его французского собрата по перу Анатоля Франса – лишь один. Ну и что? Оба были великолепными писателями, оба стали классиками литературы. И спрашивается, как быть с тем безвестных сумасшедшим, мозг которого значительно превосходил мозг англичанина Джорджа Байрона? Кстати, очень вероятно, что мозг неандертальца был тяжелее мозга современного человека.

Отметим оригинальное определение ума, которое в одном из своих писем – публикация писателя Даниила Гранина – дал российский философ профессор Александр Александрович Любищев (1890–1972). «Идиот, – писал он, – не подобен автомобилю, у которого не хватает какой-либо важной части, а такому, у которого все гайки завинчены так крепко, что автомобиль двигаться не может».

Спотыкаться даже на простейших рассуждениях о работе мозга, согласимся, обидно. Психолог, как заметил один ученый, должен завидовать учителю физкультуры: тот точно знает, какие мускулы надо развивать. Психолог же только руками разводит, коль речь заводит о формировании (умственная мускулатура!) ума человека.

И это в наше-то время, время повальной интеллектуализации! Когда все одержимы манией стать образованнее, умнее! Когда в умственную деятельность втягиваются миллионы, когда ум ценится выше физического совершенства, когда маленькие академические городки соперничают по популярности с мировыми столицами! И вот в такое-то время в массовой практике нет ничего, кроме общих рассуждений о разумном чередовании умственного труда и отдыха, кроме каких-то обрывков умственной гигиены.

«Наша способность к самообману по поводу работы собственного мозга почти безгранична, – писал лауреат Нобелевской премии Фрэнсис Крик (1916–2004), – главным образом потому, что часть, о которой мы можем сообщить, составляет лишь ничтожную долю того, что происходит у нас в голове».

В статье «Мысли о мозге» Крик ставит проблему «гомункулуса» – существа, которое должно было бы находиться где-то в человеческой голове и управлять ее работой.

Гомункулус? А может, мозг – это оркестр без дирижера?.. Да, мозг для человека (мозг, познающий мозг!) оказался крепким орешком. И поневоле хочется согласиться с Шеррингтоном. Он считал, что мозг – это последняя из тайн природы, которая когда-либо откроется человеку.

В молодости, входя в студию для упражнений, я всегда запирал за собою дверь. Рядом с нотами я клал какой-нибудь занимательный роман. Затем с левой стороны инструмента ставил коробку вишен, а справа – шоколад. Играя левой рукой, я брал вишни правой и не переставал при этом читать книгу.

Пианист Артур Рубинштейн. «Дни моей юности»

После тщательного анализа всех данных, приведения их в систему, которую можно легко обозреть мысленным оком, я выходил из дома в тот час, когда солнце склоняется к закату, и начинал медленный подъем на лесную вершину. Во время такой прогулки и приходило решение проблемы, которую я ставил перед собой. Примерно в таких выражениях знаменитый немецкий физик и физиолог Герман Гельмгольц (1821–1894) рассказывал о некоторых приемах, которые помогали ему делать открытия.

Сможет ли когда-нибудь рядовой – не гений! – исследователь столь же легко распоряжаться своими умственными ресурсами, подчинять их своей воле, умению? Трудно сказать. Но то, что наши мозговые резервы очень велики, что человек редко использует весь свой интеллектуальный запас, всю мощь своего ума – с этим вряд ли можно спорить.

У выдающегося французского микробиолога Луи Пастера (1822–1895) в 46-летнем возрасте произошло кровоизлияние в мозг: все правое полушарие было разрушено. Однако ученый прожил еще 27 лет, плодотворно трудился в науке и сделал свое главное открытие – предложил прививку против бешенства.

Свидетельством огромных возможностей человеческого мозга является деятельность корифеев мысли. Владимир Ильич Ленин завещал потомкам 55 томов «великого и грозного оружия». Все написанное Львом Толстым занимает 90 томов, а ведь он прожил хлопотливую жизнь: воевал под Севастополем, учил детей в яснополянской школе…

Неожиданные стороны интеллекта демонстрируют чудо-счетчики, выступающие на эстрадах с «математическими концертами». Порой они даже бросают вызов компьютерам, хотя быстродействие машины в миллионы раз живее человеческого. И все же мозг человека может оказаться проворнее! Француз Морис Дагбер, его называли «человек-компьютер», к примеру, вызвался решить десять задач (дело было в 1963 году) прежде, чем машина справится с семью из них. И началось бешеное извлечение кубических корней из чисел вроде 48 627 125, возведение чисел в степени (997…). Дагбер (состязание показывали по телевидению) справился с заданием спустя 1 минуту 35 секунд, ЭВМ финишировала (решила лишь 7 задач из 10!) только через 5 минут 18 секунд.

Безграничными кажутся и кладовые человеческой памяти. Изучить иностранный язык за неделю? Усваивать (без всякого гипноза, в нормальном состоянии бодрствования) за урок не десяток, а тысячу слов? Даже такие темпы нам по плечу. Так был разрушен миф, что учеба – это непременно тяжкий труд, требующий усидчивости и прежде всего большого времени. Так было доказано, что можно сделать потребность в учебе естественной, такой же органичной, как желание есть и пить.

Надо лишь умело включить неосознаваемый информационный поток. Убрать все барьеры. Логико-критический, заставляющий нас «ощупывать» каждое слово, обсуждать его, подвергать осмыслению. Барьер сознательно-критический: сопротивление всякому внушению со стороны. Барьер недоверия к новому миру, где человек хочет освоиться…

А что делать конкретно? Если говорить об изучении иностранного языка, надо погрузить человека в «языковую барокамеру», вырвать ненадолго из привычной среды (семья, служба) и окунуть в океан слов, идиом, оборотов речи чужого языка. И учить, пользуясь новыми методами и средствами, которыми испокон веков владеет искусство. «Гармония форм и красок, язык музыки, рифма, ритм захватывают и овладевают человеком намного более коротким путем, чем логика фактов и доводов, и доходят не только до сердца, но и до ума человека», – писал болгарский педагог и психолог Георгий Лозанов (1926–2012), один из пропагандистов новых приемов обучения. Он разработал в 1960-х годах метод суггестопедии, используемый для ускоренного обучения иностранных языков.

Интеллектуальные ресурсы мозга громадны. Мы лишь начинаем догадываться о том, что каждый из нас богач, владеющий сокровищами и не подозревающий о них. Мы словно бы потеряли ключ от сейфа, где хранятся настоящие золото и драгоценности, и не знаем (пока нам в этом никто помочь не может), как проникнуть в этот сейф, какая комбинация цифр откроет его двери.

В Баку в Азербайджанском общественном институте изобретательского творчества действовал в конце прошлого века «курс развития творческого воображения». Изобретатели (уже состоявшиеся и желающие стать таковыми) учились управлять своей фантазией. До этих пор, мыслилось, этим умением владела лишь узкая группа писателей-фантастов.

Этот и многие другие факты свидетельствуют: возможно, в будущем (не очень отдаленном) различные виды «интеллектуальной гимнастики» будут осваивать миллионы, все, кто пожелает повысить продуктивность своей умственной деятельности. В это веришь еще больше после знакомства с биографией артиста оригинального жанра (жил в Кишиневе) Альберта Игнатенко.

Вот он на эстраде. В действии. Безошибочно диктует только что услышанный ряд в 100 и более чисел… А теперь демонстрирует силу своей зрительной памяти: несколько секунд внимательно посмотрев на квадрат, ячейки которого заполнены 25 числами, он затем легко называет ряды чисел – по горизонтали, вертикали, диагонали…

Редчайшая способность? Так сказать, дар божий? А вот и нет. В беседе с корреспондентом газеты «Социалистическая индустрия» артист поделился фактами своей жизни. Он никогда не был вундеркиндом, обычный школьник, учился в профтехучилище в Одессе, затем работал слесарем. Но как-то побывал на концерте, где его, как говорится, наповал сразил номер: выступающий на память «читал» заполненный зрителями квадрат из 16 чисел.

Тут-то все и началось. Игнатенко решил добиться того же.

«Слышали, как о штангистах говорят? – вспоминает он. – Чтобы поднять рекорд на килограмм-полтора, они перекидывают на тренировках сотни тонн. У меня были свои «тонны» – долгая, порой до изнеможения обратная прокрутка ленты памяти, сотни, тысячи упражнений на запоминание миллионов, наверное, чисел и слов, выработке своей, сугубо индивидуальной методики извлечения информации из глубин подсознательной памяти.

К слову, вопрос здесь не только в запоминании. Немалые трудности пришлось преодолеть, прежде чем я научился «стирать» запечатленную в мозгу информационную фотографию. Здесь у меня тоже свои приемы, хотя, несмотря на все ухищрения, «стирание» это происходит не раньше, чем через три часа после получения информации…».

Вот так-то! Все было добыто трудом и потом, долгой работой над собой. Игнатенко твердо уверен: возможности человеческого мозга безграничны. И мы находимся на подступах к таким глубинам, о которых еще даже не подозреваем. Надо лишь настойчиво «искать себя… в себе» (так артист хотел назвать свою следующую концертную программу).

История жизни Игнатенко удивительна вдвойне: дело в том, что ему удавалось совмещать сцену с наукой. Он был действительным членом (конец прошлого века) Всесоюзного общества психологов. Вносил свой вклад в развитие новой науки «суггестопедии». Эта наука дела в СССР тогда первые шаги.

Игнатенко был активным участником исследований. Суггестопедия способна, полагал он, в корне изменить подготовку людей по ряду самых сложных профессий, особенно тех, что сопряжены с большими психологическими нагрузками. Известно, например, как велики эти нагрузки у шоферов. Среди массы обрушивающейся на них оперативной информации надо выделять, запоминать (и должным образом переваривать) лишь малую толику. Суггестопедия-то, утверждал Игнатенко, и поможет человеку закодировать нужные сведения и заложить их в определенную ячейку памяти, отбросить лишние и выйти в своих действиях на необходимый автоматизм…

Память человека, ее загадки. Великий математик Леонард Эйлер (1707–1783) поражал современников тем, что знал на память шесть степеней любого число до сотни. Академик Абрам Федорович Иоффе (1880–1960), его называют отцом советской физики, никогда не пользовался таблицей логарифмов: она была «сфотографирована» в его памяти.

Тема памяти крайне важна и интересна. Разговор о ней мы продолжим в следующей главе.

Глава 3. Память в хороводе эмоций

 
О память сердца, ты сильней
Рассудка памяти печальной!
 

Русский поэт Константин Николаевич Батюшков (1787–1855)

1926 год. В Ленинграде наводнение. Затоплен и виварий Института экспериментальной медицины. Находившихся в нем собак пришлось спасать на лодках. Панический страх перед наступавшей водой «выбил» из животных все рефлексы, все навыки, которым их так долго и старательно обучали.

Прошло несколько месяцев, рефлексы были восстановлены. Но достаточно было появления в лаборатории воды, просачивающейся из-за закрытой двери, чтобы у животных вновь наступал нервный срыв…

Память и эмоции тесно переплетены. Впервые, видимо, обратил на это внимание выдающийся русский психиатр Сергей Сергеевич Корсаков (1854–1900). В 1890 году в книге «Болезненные расстройства памяти и их диагностика» он писал: «Есть люди, у которых вообще память развита недурно, но память душевного чувства слаба: они плохо помнят те эмоции, которые переживали, удовольствия, которые им доставляли… А так как эти воспоминания составляют основания наших симпатий и антипатий к людям, то из этого недостатка памяти вытекает ненормальное отношение к людям…».

Советский академик Петр Кузьмич Анохин (1898–1974) считал: эмоции выступают в качестве своего рода аппарата для быстрой оценки воздействия окружающей среды. Оценки преимущественно со знаком плюс или минус, полезности и вредности. Этот мощный фильтр не может не влиять на память.

Пущино, молодой город ученых, расположенный под Серпуховом, в 120 километрах от Москвы. Биологический центр Российской академии наук. Цепочка из стоящих рядом шести биологических институтов и специального конструкторского бюро.

Крупные биологические проблемы было бы трудно изучать в Москве, в рамках старых сложившихся коллективов. Большие научные темы требуют совместных усилий специалистов самых разных профилей. Вот почему в 1963 году около деревушки Пущино и был заложен новый Биологический центр. И именно тут, где усилия биологов умножены, подкреплены работой математиков, физиков, инженеров, наиболее целесообразно изучать и довольно запутанную связь между памятью и эмоциями.

Мы в Институте биологической физики. В одном из его подразделений – Отделе проблем памяти. Его возглавляет профессор, доктор биологических наук, заслуженный деятель науки РСФСР Елена Анатольевна Громова. Но, прежде чем, мы предоставим ей слово, необходимо вспомнить один старый научный спор.

Однажды известный советский психолог Павел Петрович Блонский (1884–1941), придя в институт, где он преподавал, предложил своим студентам необычное задание: описать любое (первое, что придет в голову) случившееся с ними до учебы в институте событие.

Блонский получил в общей сложности 224 сочинения, стал их анализировать. Вышло то, что он и ожидал: почти каждый студент писал об эпизодах, окрашенных сильными эмоциями.

Такова роль чувств в нашей памяти. Память, как решето: пропускает ничем не примечательные дни, все монотонное и однообразное, оставляя лишь яркие вехи.

Но вот более сложная проблема: какие эмоции больше влияют на память – положительные или же отрицательные? Что мы помним дольше – доброе или злое?

Известный австрийский психолог, основоположник психоанализа Зигмунд Фрейд (1856–1939) утверждал: более прочно оседают в голове события, связанные с приятными эмоциями. Способность людей забывать неприятное – это-де полезное приспособление, направленное на охрану организма от болезненных переживаний.

Фрейду возражал Блонский, доказывая обратное. Лучше запоминается неприятное, полагал он, в эволюции живых существ именно это свойство помогало им приспособиться к окружающей обстановке. Применив количественные методы, Блонский, казалось бы, убедительно опроверг теорию «вытеснения» неприятностей. Но – мы убедимся в этом позднее – то была лишь полуправда.

Видов памяти много – кратковременная (неустойчивая память, она связана с временной активностью нейронов, вспомним расходящиеся по воде исчезающие круги от упавшего камня), долговременная (устойчивая память, ее объясняют биохимическими изменениями в клетках мозга). Память непроизвольная, моторная, слуховая, словесно-логическая… Но только побывав в Пущино, автор этих строк, давно это было, отчетливо осознал, что, оказывается, существует еще и память эмоциональная. И ведущим специалистом в этой нелегкой научной теме была Е.А. Громова.

«Кто же прав: Фрейд или Блонский? – спрашивал я у нее тогда. – И есть ли возможность поставить точку в этой затянувшейся дискуссии?»

«Двумя словами тут не отделаешься, – помню, отвечала Елена Анатольевна. – Вначале давайте уточним само понятие «эмоциональная память». Мозг человека не фотоаппарат, бездумно фиксирующий все, что попадает в поле его зрения. «Снимки нашей памяти очень субъективны, они как бы сняты под диктовку, и роль эмоций здесь не последняя. Можно долго классифицировать эмоции, но самое простое – разбить их на положительные и отрицательные. Ведь все люди независимо от своего возраста, пола, национальности и воспитания улыбкой выражают радость, слезами – горе…» «А теперь, – продолжала свой рассказ Громова, – экспериментальный факт. Если кошку или собаку подвергнуть во время еды болевому раздражению (обычно это слабый удар током), то она не пойдет к кормушке не только в этот день, но и через несколько недель… Грубо говоря, это и есть пример эмоциональной памяти. Это память очень прочная. Ребенок, однажды обжегшийся на огне, запомнит этот опыт практически на всю жизнь…».

Любопытная особенность: для большинства людей воспроизведение пережитого эмоционального состояния – задача довольно трудная. Французский психолог Теодюль Рибо (1839–1916) делил людей на три категории. Люди первой категории не в состоянии повторить угасшую эмоцию. Вспоминая, они отделываются общими словами: «было больно», «чудесно». Второй – способны пережить эмоцию, но в очень слабой степени – это самый распространенный тип людей. Но зато третьи вызывают в себе прежнее чувство без труда.

Это натуры артистические, наделенные богатым воображением – музыканты, художники, артисты, писатели. Это свойство, видимо, еще и результат частой тренировки.

Французский писатель Гюстав Флобер (1821–1880), приговорив к смерти свою героиню Эмму Бовари, признавался потом, что ощущал во рту вкус яда. Русский писатель Иван Сергеевич Тургенев (1818–1883) рыдал на умерщвленным им Базаровым.

С эмоциональной памятью связаны и различные патологические явления. Иногда только благодаря глубокому психологическому анализу воспоминаний детства удается понять, почему тот или иной человек так панически боится высоты, огня, темноты, некоторых животных, ножей или каких-либо других явлений и предметов.

Эмоциональная память влияет и на созревание характера. Ужасное наказание в детстве может сделать человека боязливым, постоянная память о пережитом несчастье – меланхоличным. Известно, какой глубокий отпечаток оставляет воспоминание о боли у людей, перенесших инфаркт, иногда в корне меняя их характер.

Страх перед болью, память о ней хранится исключительно долго. Шотландский стоматолог Д. Трейнер опросил 2500 пациентов, из них половина предпочла удаление зубов их лечению с применением бормашины – страх перед ней возник еще в раннем возрасте.

Не в памяти ли чувств – в этой как бы двери чувств, открытой в наше прошлое, – кроется и происхождение многих странностей, так интригующих окружающих, причудливых пристрастий. А то и просто так называемого «вкуса»: вчерашний школьник, скажем, по чисто вкусовым мотивам почему-то избирает профессию авиаконструктора, а не конструктора-корабела.

Рассказывают, что английский поэт Джордж Гордон Байрон (1788–1824), прежде чем сесть за стол, проверял, нет ли поблизости солонки: вид солонки выводил его из себя. Немецкий композитор Людвиг ван Бетховен (1770–1827) был убежден: будучи гладко выбритым, ничего путного не сочинить. А другого композитора-немца, Иоганнеса Брамса (1833–1897), утверждает молва, самые лучшие мелодии посещали, когда он чистил обувь…

К патологии, обусловленной эмоциональной памятью, можно отнести и боязнь выступлений перед аудиторией: школьник страшится покраснеть, отвечая урок; начинающий актер – забыть слова роли, большое терпение и настойчивость требуются от учителей и режиссеров, чтобы искоренить подобные состояния.

«Как видите, – говорила мне Громова, – детальное изучение эмоциональной памяти имеет большое практическое значение. Что же касается спора Блонского с Фрейдом, то причин для путаницы в этом вопросе немало, вспомним главные.

Прежде всего, опыты по воспроизведению эмоциональной памяти трудно сделать «чистыми». В жизни большинство людей предпочитает, естественно, вызывать в себе приятные воспоминания. И это (оживление соответствующих следов памяти и дополнительное их закрепление) способствует их упрочению.

Другое соображение: прежде память и эмоции в основном изучались раздельно. И наконец последнее – материальная, так сказать, химическая подоплека дела начала проясняться лишь в последние 10–15 лет…»