Текст книги "Белый всадник"

4

Голубой Нил бывает красным: в период бурных дождей он несет глинистую землю Абиссинского нагорья. Но теперь, в феврале, Голубой Нил отражал безоблачное небо.

По выходе из Хартума открылось желтое блюдце плоского островка. Зеленоватыми осклизлыми бревнами крокодилы млели под солнцем.

Поля и сады левобережья уступали натиску ив и тамарисков. Ивы и тамариски были в цепких тенетах ползучих растений.

Журавлиные стаи покидали ночлег. Шумной армадой уходили они на север – к Средиземному морю и далее, далее, к берегам Волги.

Ковалевский провожал их взглядом.

– Домой, – вздохнул он.

– В этих перелетах есть нечто таинственное, не познанное еще наукой, – ученым тоном сказал Ценковский. – Вчера мы говорили с Бремом…

Ковалевский наморщил облупившийся нос.

– Они домой улетают, – повторил Егор Петрович укоризненно: как, мол, вы, Левушка, не понимаете.

– Мда-с, – рассеянно отозвался тот. – А знаете, Егор Петрович, жаль, вы не познакомились короче с Альфредом. Отличный юноша, честное слово.

– Зато я короче познакомился с падре Рилло, – обронил Ковалевский. – Вот и еще, еще летят, домой, к нам домой…

Разговор с иезуитом оставил неприятный осадок. Смутная тревога овладела Ковалевским. Почему? Он и сам не знал. Но избавиться от нее не мог.

Вот если бы Фомин, двадцатилетний Илюшка Фомин, уральский мастеровой, рассказал о своей давешней беседе с падре, если бы рассказал… Но Илюшка и не думал рассказывать. Он слонялся по барке, глазел на берега и посвистывал с видом человека, которому сам черт не брат.

Все еще ощущая смутную тревогу и не понимая причин ее, Ковалевский принялся измерять скорость течения реки. Ценковский помогал. Оказалось, Голубой Нил бежал шибче главного Нила.

– На версту с половинкой, – объявил Егор Петрович.

– Ну, вот… – сказал Левушка с таким видом, точно внушал Ковалевскому: «Видите, Егор Петрович, как оно, а вы что-то не в себе».

– Гм… гм… – пробормотал Ковалевский, и это означало: «В самом деле, чего я хмару на себя напустил?» И, повеселев, окликнул Ценковского: – Смотрите-ка!

Над баркой реял и всплескивал трехцветный русский флаг.

– Картинно, – сказал Ценковский.

– Не в том суть, Левушка.

– А в чем?

– Ужели не догадываетесь? На Голубом Ниле – впервые! Ай да мы!

– Это уже слава, – полушутя ответил Ценковский.

Барка шла медленно. Вода в реке стояла низко, мели проступали, как лысины. Нильская синь густела, принимая малахитовый оттенок, к берегам теснился, поднимаясь все выше, тропический лес.

Ночами выли гиены. У Бородина по спине бегали мурашки: он полагал, что гиены – это что-то из геенны, из адской преисподней. Гиппопотамы тяжело возились в воде и оттискивали следы на прибрежных полянах. Фомин, разглядывая глубокие вмятины, скреб подбородок: «Вколачивают, что сваю…» Цапли цепенели среди водяных лилий; Егор Петрович не мог решить, кто изящнее – птицы или цветы… А Лев Семенович Ценковский страдал от того, что скопища саранчи обгладывали листву великолепных деревьев… И все четверо хохотали до слез, когда жители какой-то деревни показали, как они ловят обезьян.

Способ был уморительно прост. В лесной чаще выставлялся жбан с хмельным напитком. Обезьяны сбегались толпой, пихаясь и скаля зубы, припадали к жбану. И пили. Ух и пили, пропойцы! Потом дурачились и куражились, потом засыпали и в эти минуты весьма походили на тех, кто произошел от обезьян. Охотники преспокойно запихивали пьяниц в мешки. Бал был кончен, попугаи насмешничали в ветвях.

Но плеск гиппопотамов в реке, вой гиен, проклятая саранча, захмелевшие обезьяны – все было пустяком в сравнении с ночным львиным рыком.

Едва он раздавался, Ценковский крадучись сходил на берег. Он шел с ружьем и обмирал со страху. Но именно потому он и отправлялся в одиночестве, что его одолевал страх. Он хотел приучить себя к «гласу царя зверей». Ведь наступит время, он останется один в бедной деревушке собирать этнографические и ботанические материалы для Академии наук и Географического общества. Ему придется совершать продолжительные походы по лесам. Он, Лев, должен – должен, и баста! – победить свой страх перед львами.

А еще – впрочем, он не очень-то верил в удачу – у него была тайная цель: сразить «царя» меткой пулей и насладиться почтительным восхищением не только арабов-матросов, не только Бородина с Фоминым, но и Егора Петровича. Особенно Егора Петровича… И вот, заслышав львиный рев, натуралист сходил на берег и, сжимая потными руками ружье, затаясь, сознавал, что думает не столько о шкуре львиной, сколько о своей собственной.

Но однажды Ковалевский открыл Левушкино самоистязание. Егор Петрович колюче заметил что-то о двух львах, один из которых, видимо, старательно избегает другого. И вдруг, как это часто бывало с ним, вспыхнул и раздраженным тоном сделал Ценковскому начальственный нагоняй. Натуралист горделиво заметил, что он-де сам за себя ответчик.

– Ответчик? Вы, сударь, ответчик перед Академией наук. Не так ли?

Левушка понурился. Лицо его приняло выражение такой детской обиды, что Егор Петрович тотчас смягчился.

– Ну вот, батенька, – торопливо заговорил он, – как же так, а? Я ведь для пользы дела. А? Ну, ну… Полно, пойдем чай пить. Эй, Терентьич, кипит? Идем, идем… А вы заметили, Левушка? – Он взял Ценковского под руку. – У здешней природы русский характер.

Ценковскому хотелось отплатить обидчику. Он сказал мстительно:

– Простите, но так утверждать может лишь тот, кто совершенно несведущ ни в ботанике, ни в зоологии.

Ковалевский улыбнулся:

– Да я не об том… Вы поглядите-ка. – Он широко повел рукой вокруг себя. – Тут есть где плечи развернуть! Всем места хватает: и человеку, и зверю, и птице. И какое разнообразие в произрастаниях! Раздолье, а? К тому же и от властей предержащих есть где укрыться, не то что бедному феллаху в низовьях Нила.

– От властей, Егор Петрович, – серьезно ответил Ценковский, – нигде спасу нет. Грабителям не суть важно, какие широты и какие долготы, было бы что грабить.

– Да и то, пожалуй, – согласился Ковалевский. – Итак, чаек?

Два дня спустя после этого разговора и три с лишним недели спустя после отплытия из Хартума барка-дахабия пришла к деревне Росейрес.

Хижины с коническими крышами разбрелись по холмам. Рядом был лес густоты чудовищной. Иван Терентьевич, увидев дубы, радостно всплеснул руками.

– Ну так что? – небрежно бросил Фомин. С некоторых пор он держался с Бородиным, как старатель, которому пофартило, со старателем-неудачником, снисходительно и высокомерно. – Ну и что?

– Ведь дуб же, – опешил Иван Терентьевич. И прибавил, внимательно поглядев на товарища: – Экий чалдон ты, Илюшка. С чего это ты нос драть стал, а?

Фомин загадочно улыбнулся и сплюнул.

Бородин обозлился: в тропиках дубы не росли, там росли пальмы дулеб с листвою, удивительно похожей на листву дуба. Но плод пальмы дулеб вовсе не напоминал желудь. От него исходил прохладный аромат ананаса и дыни, мякоть его была волокнистой, а вкус – терпкий… И еще были тут баобабы. При виде корявых гигантов Ковалевский подумал о мамонтах, а Левушка вспомнил репродукцию со знаменитой античной скульптуры, изображающей гибель Лаокоона и его сыновей.

За лесом, за деревней, за холмами дымчато синели отроги гор.

– Вот и Росейрес, – молвил Ценковский.

– Нда-с, Левушка… – Голос Егора Петровича прозвучал сочувственно: он вообразил, каково-то будет молодому человеку, когда при возвращении экспедиции придется ему остаться в Росейресе. – Нда-с, особенно в период дождей, – добавил Егор Петрович.

– В период дождей? – переспросил Ценковский. – Наверное, не ахти как. Но мои коллекции! – воскликнул он. – Нет, Париж стоит мессы.

– Вы, кажется, готовы хватить камаринскую?

Ценковский прищелкнул пальцами:

– Что-нибудь вроде.

5

Тут были горы, реки и лихорадка. И как будто бы тут было золото. Его искали, исполняя грозный наказ паши, два египетских инженера. Золото таилось в песках Тумата, притока Голубого Нила, поблескивало в ручьях, впадающих в Тумат. Надо было идти вверх по реке. Но там бродили, спускаясь с гор, галла, воинственные уроженцы Эфиопии. И они не очень-то жаловали пришельцев-северян.

Генерал-губернатор плевать хотел на золото: оно ведь потечет в казну Мухаммеда-Али. Генерал-губернатор разбил лагерь в местечке Кезан, на границе Судана и Эфиопии, и знать больше ничего не знал.

– Какое золото? – Гамиль-паша поводил жирными плечами. – Пфф… – Он тыкал пальцем в небо, где плавилось солнце. – Вот оно, золото! Так и пишите в Каир.

Инженеры Али и Дашури предпочитали сдохнуть от лихорадки, нежели хрипеть в петле-удавке. И они отписали в Каир, что нашли много золота, хотя россыпи, на которые им указали местные жители, не были богаты.

Но своим сообщением в Каир инженеры накликали еще большую напасть. Им приказали ставить фабрику для добычи благородного металла. Инженеры схватились за голову: требовалось, чтоб фабрика была рассчитана ни много ни мало, а на две тысячи рабочих.

Гамиль-паша лениво пожал жирными плечами:

– Я говорил вам, безрассудные: пишите – золота нет. Ставить фабрику? Разве вы чудодеи, чтоб извлекать золото из какого-то паршивого песка? И разве вы чудодеи, чтоб обратить черномазых в механиков?

Али и Дашури отлично помнили, как действует механизм для промывки золотоносных песков, изобретенный на Урале русским инженером Аносовым. Ну хорошо, здесь, в Кезане, есть и модель машины, изготовленная в России, и паровой двигатель на восемь лошадиных сил, именно такой, какой нужен, и шестерни, и железные хомуты, и чугунная подушка, и медные подшипники. Но как вдвоем управишься?

Гамиль-паша нехотя обещал прислать солдат-суданцев. Едва упросили генерал-губернатора исполнить обещание. Солдаты явились. Они умели стрелять из ружей, они не знали устали в изнурительных переходах, но они ничего не смыслили в этих колдовских колесах с крокодильими зубьями. И как бы офицеры ни лупцевали солдат, не могли солдаты тотчас обратиться в мастеровых.

Али и Дашури отчаялись. Генерал-губернатор сонно щурился: «Мухаммед-Али хочет золота? Хе-хе! Он получит трупы двух дураков, которых посылал учиться всякой дьявольщине!»

Это верно – учиться посылали. Только не «дьявольщине», как искренне полагает генерал-губернатор, а способам разведки и добычи золота.

С половины августа до половины сентября восемьсот сорок пятого года, ровно месяц, Али и Дашури жили в Петербурге, в гостинице Кулона. День у них начинался с того, что заспанный номерной вносил странную машину, под названием самовар, и, кивая на окна, залитые дождем, беззлобно торжествовал: «Брр!.. Вот то-то…» В десятом часу являлся наставник, опекун и рачитель – русский горный инженер. Он возил молодых египтян на заводы столичные и подгородние, в лаборатории Горного института, что на Васильевском острове, близ Невы; он свел их со своими приятелями, как и сам он, людьми небогатыми, скромными, дружелюбными, и, наконец, представил их автору одного из первых русских трактатов о Египте, и господин Норов любезно преподнес Али и Дашури экземпляры своего труда с дарственной надписью.

А на зиму глядя офицер горной службы повез египтян в такие места, где, наверное, отродясь ни один африканец не показывался. Проездом видели они кремль и пузатые лабазы Нижнего Новгорода, видели русский Нил – реку Волгу, по-осеннему печальную, медленную и гордую. Мрачный Екатеринбург встретил Али и Дашури белым слепящим вихрем, и они узнали, что вихрь этот зовется метелью. На Березовских заводах с застенчивым радушием приняли их закоптелые, как нубийцы, мастеровые. В крещенскую стынь, когда потрескивали и лопались старые ели, Али и Дашури, закутанные так, что без поводырей и шагу ступить не могли, осмотрели горнозаводской район Кушву, а когда дунул апрельский ветер, пахнущий подснежниками, египтяне ушли на поиски золотишка вместе с бородачами-старателями.

Семь месяцев набирались Али и Дашури ума-разума на Урале, и семь месяцев был их наставником и учителем русский инженер, с которым познакомились они в Петербурге и которого не позабудут до самой смерти.

В июне сорок шестого года Дашури и Али стояли на борту грязного турецкого судна. Черное море чмокало бурый берег. На круче лежала бело-зеленая Одесса. Али посмотрел на Дашури и в глазах друга прочел свои мысли. Это была радость: они возвращались. И это была печаль: они возвращались. Возвращение: Нил, мой Нил, голубой на рассвете, желтый на закате, и пальмы Каира, и мимолетная встреча с любимой. Возвращение: грозный наказ владыки: золото! И страх пред жестоким наказанием будет жечь сильнее нубийских песков, терзать, как львы на берегах реки Тумат терзают добычу.

Минуло три недели. Али и Дашури появились в Каире. Написали отчет о поездке в Россию. Потом их призвали в цитадель на скале. Старик тяжко хворал. Его скручивали внезапные конвульсии, и тогда он выл, как дюжина гиен. Инженерам сказали: если с его высочеством случится припадок, не сметь и виду подать, что вы хоть что-нибудь заметили.

Мухаммед-Али говорил медленно. Голова в белоснежной чалме мелко дрожала. Он пристально смотрел на инженеров. В глазах вспыхивали совиные огоньки, будто отражались в них желтые крупицы вожделенного золота, о котором он говорил, – золота легендарной страны Офир, африканского Эльдорадо.

На сборы им отпустили неделю. Хлопот было немало. К тому же надо было исполнить просьбы господина Норова: передать письма и книги доктору Клот-бею, передать подарки какому-то Ибрагиму, капитану нильской барки-дахабия. Исполнить первое труда не представляло: главный медик Клот-бей часто приезжал в Каир. Исполнить второе оказалось невозможным: вот уж года два как раис Ибрагим переселился в город мертвых.

Неделя была быстролетной. Али и Дашури знали, что медлить нельзя. Приказ ясен: найти золото.

Вот и искали. Искали сперва в Нубии, потом здесь, на берегах реки Тумат. Время от времени посылали они в Каир слезные просьбы, умоляя пашу просить русское правительство о командировании в Африку горного инженера Ковалевского. В ответ же слышали: ищите!

Золота на Тумате было немного. Судачили, что в верховьях реки значительно больше. Но там бродили воинственные галла, а дурак Гамиль-паша, генерал-губернатор, отказывал в охране. А теперь в довершение всех бед велено ставить на Тумате золотопромывальную фабрику. Али и Дашури ходили как потерянные. Страшно подумать, какую смерть уготовит им беспощадный каирский тиран: он, как слышно, совсем рехнулся, мечтая о богатейших золотых россыпях…

В те дни, когда Дашури свалился в лихорадке, а его друг совсем выбился из сил, в те самые дни, когда оба молодых человека втайне уже примирились окончательно со своей плачевной участью, военный лагерь в Кезане огласился ревом навьюченных верблюдов и ослов.

Али опрометью выскочил из палатки, а больного, ослабевшего Дашури подняла на ноги какая-то неведомая сила. В лагерь входил караван. К нему сбегались суданцы, турки, арабы. Генерал-губернатор, покинув свой шатер, семенил, придерживая саблю. Но Али и Дашури ничего не замечали. Ничего, кроме всадника, соскочившего с коня. Они боялись поверить своим глазам. А всадник, разминаясь, приветственно махал им рукой. И тогда, не помня себя от радости, Али и Дашури ринулись к приезжему.

– Учитель! – только и смогли они выговорить, глядя на Ковалевского сияющими глазами. – Учитель!

Их волнение передалось Егору Петровичу. Он подумал: «Ах черт, до чего довели моих мальчиков», – и обнял за плечи Али и Дашури.

Гамиль-паша важно выступил вперед. Тут-то его и увидел Егор Петрович. «Экий павлин», – с насмешкою подумал Ковалевский, роясь в дорожной сумке. Он протянул генерал-губернатору фирман. Егор Петрович не раз уже испытывал магическое действие бумаги, скрепленной увесистой сургучной печатью Мухаммеда-Али. При одном его имени пот прошибал даже вот таких надутых спесью сатрапов, как этот Гамиль-паша.

Эге, гладите, как он расплывается в улыбке. А теперь начнет задавать бессчетные вопросы: о здоровье достоуважаемого путешественника, каков был путь и окажет ли достоуважаемый путешественник высокую честь Гамиль-паше, расположившись под его кровом… Но Егору Петровичу не терпелось уединиться с Али и Дашури. Одну минуту, он ответит паше, превежливо ответит, и уйдет в палатку инженеров.

В палатке инженеров разговор не сразу сладился. Слишком многое накопилось на душе у Али и Дашури, слишком сильные страхи одолевали их с тех пор, как они прибыли в этот проклятый Кезан. «Пусть успокоятся», – решил Ковалевский и заговорил о себе, как добирался от Хартума до Росейреса, как потом, оставив барку-дахабия, шел по-над берегом Тумата, как услышал шум Кезанского военного лагеря…

Али и Дашури плохо соображали, что говорил Егор Петрович, и даже не заметили, как подвинулись его познания в арабском языке, но они жадно слушали хрипловатый, такой знакомый и как бы врачующий голос. Теперь дело пойдет на лад, а если и не сбудутся упования каирских сановников, то репутация русского подполковника спасет инженеров от расправы. Теперь они спасены. Спасены! И, до конца осознав это, Али с Дашури заговорили наперебой.

– Ну-ну, ничего, – примолвливал Егор Петрович, качая головой, – ничего, ребятки. Посмотрим, посмотрим… Может, еще и так выйдет, что Гамиль-паша не палец, а всю пятерню в рот отправит от удивления.

Полог колыхнулся, в палатку просунулась седеющая борода.

– А! Терентьич! Заходи, братец. Зови всех наших, консилиум учиним.

Ивана Терентьевича и Фомина инженеры помнили по Уралу, поздоровались весело. Ценковского представил Егор Петрович. Инженеры поклонились натуралисту равнодушно: букашки да цветочки – это для них ровно ничего не значило. А вот штейгер Бородин и золотопромывник Фомин, помогавший Аносову слаживать машину, – вот кто был им люб.

Ковалевский предложил перебраться на чистый воздух. Перебрались, уселись в тени бамбуковой рощицы. И Егор Петрович открыл «консилиум». Толковали недолго. Порешили так: Дашури с Фоминым приступят к устройству фабрики, остальные отправятся вверх по реке Тумат разведывать золото.

– Но галла? – осторожно заметил Дашури.

– А милейший Гамиль-паша на что? – ответил Ковалевский. – Пусть дает охрану.

– Откажет, – грустно сказал Али.

– Это мне-то? – рассмеялся Ковалевский. – Впрочем, тупость вашего начальства известна… Но, ребятки, слово Мухаммеда-Али, оно у меня вот где. – Ковалевский похлопал ладонью по горячей коже дорожной сумки. – Нынче и приступим. Чего медлить?

Все поднялись.

– Дозвольте, ваше высокородие, – остановил Ковалевского Илья Фомин.

– Да?

– Дозвольте, ваше высокородие, мне с вами на поиск идти заместо Ивана Терентьевича.

– Это почему же, братец? Не желаешь здесь оставаться?

Фомин смотрел в сторону.

– Да мне, Егор Петрович, все едино где службу сослужить, а вот он, – Фомин быстро глянул на Бородина, – вот он, Егор Петрович, малость отдохнул бы с дороги-с.

– Ишь ходатай, – растерянно прогудел Иван Терентьевич, скрещивая на груди могучие руки. – Да кто тебя просил прошенья на мой счет подавать, а?

– Знамо, не просил, – мирно рек Фомин, – да уж вижу – притомился ты, Терентьич, чай, не молод.

Бородин потерялся: он действительно помышлял об отдыхе, но заботливость Илюшкина показалась ему непонятной. А Егор Петрович, напротив, умилился: экое милосердие.

– Добре, – сказал Ковалевский. – Добре. Ты, Бородин, с Дашури оставайся, а ты, Илья, со мной пойдешь.

– Старый конь борозды не испортит, – растерянно прогудел Иван Терентьевич, но Егор Петрович только улыбнулся.

«Консилиум» закончился.

На закате начали ладить вашгерд[1]1
  Вашгерд – простейшее устройство для промывки золотоносных песков.


[Закрыть]. С наступлением темноты запылали факелы. Солдаты пели:

 
И-эй, хо, хо! Мы работаем!
 

Легла густая роса. Месяц вышел на стеклянно-синее небо. В лужах обмелевшего Тумата дышали крокодилы, и желтые осколки месяца тихо тлели в их сосредоточенных глазках.

 
И-эй, хо, хо! Мы работаем!
И-эй, хо, хо! Работай!
Ия-я! И-я! Работай!
 

Ковалевский сидел в шатре Гамиль-паши. Ковалевский смотрел на его толстые бабьи икры; Егору Петровичу казалось, что если он будет смотреть на одутловатое, глупое, нездоровое лицо генерал-губернатора, то скоро потеряет терпение и вспылит. Будет лучше, думал Ковалевский, коли этот сатрап согласится по доброй воле.

Как и предсказывали Али с Дашури, Гамиль-паша упрямился. Он сразу же выдвинул свой основной и, как ему представлялось, совершенно неопровержимый довод:

– Никто там не был.

Ковалевский ответил беглыми выстрелами: на то и путешественники-географы, сказал он, дабы проникать туда, где никто не был; вашим солдатам, сказал он, и климат, и ландшафт привычны; проводники, сказал он, не нужны, ибо, хотя на картах Тумат обозначен предположительно, пунктиром, вожатым будет само русло; наконец, вся ответственность ляжет на него, подполковника Ковалевского…

– Хорошо, – медленно процедил генерал-губернатор. – Хорошо. Но там никто не был.

Ковалевский, сдерживая раздражение, медленно выпил пятую чашку кофе. И начал все сызнова.

Настойчивость чужестранца докучала Гамиль-паше. Все шло так покойно! Когда бы не приказ Каира, он бы вытолкал в шею этого господина.

«И-эй, хо, хо! Мы работаем!» – донеслось из темноты вместе с ветром. Гамиль-паша обернулся в сторону реки. Там плясали, раскачивались факелы. Генерал-губернатору вспомнились огни, вражеские огни, что вспыхивали в горах, когда египетские отряды шли сюда, к среднему течению реки Тумат.

– И потом, – сказал паша, – есть на свете галла. Вы слышали?

Он грозил русскому. Пусть подумает про галла, если хочет еще раз в жизни увидеть свои снега и своих белых медведей. Смерть стережет в неведомых землях. Пусть пьет кофе и думает.

Ковалевский пил кофе и думал. Он надумал испробовать последнее средство.

– О, конечно, – сказал он, – кто же не слышал про галла, но кто же не слышал и про храбрость Гамиля-паши? Однако какой прок такому отважному военачальнику сидеть генерал-губернатором в диких дебрях, когда он мог бы заслужить особенное благоволение его высочества и получить под свое мудрое руковождение лучшую округу?

Гамиль-паша шевельнулся, его толстые икры одрябли.

– Мой дорогой гость устал, – заворковал паша. – Пусть отдохнет мой дорогой гость. Утром будет ответ…

Утром Гамиль-паша дал согласие на снаряжение экспедиции.