Текст книги "Поэтика Егора Летова: Беседы с исследователями"

А. К.: Если так, то тогда пуля все-таки дура, ведь она иногда промахивается. Я лишь хотел сказать достаточно простую вещь, что субъект множественный, и в этом смысле здесь не играет принципиальной роли эта обращенность к адресату. Субъект и адресат – это одно и то же множество. Обращение происходит внутри. Если взять второй куплет, то можно себе представить, что это и обо мне, о субъекте. «Не стоит ждать, пока они придут за тобой»…

Ю. Д.: Но ведь в этой части, похоже, присутствует такая своеобразная риторическая структура, когда через второе лицо субъект обращается к себе, как к адресату и тем самым делает себя объектом.

 
Отдай им свой ужин, отдай им свой хлеб
Отдай им свою печень, отдай им свой мозг
Отдай им свой голод, отдай им свой страх —
Не стоит ждать, пока они придут за тобой
Сами.
 

В этом сегменте мы видим, как своеобразно адресат и субъект синтезируются, заявляя тем самым, что этот синтез и есть по большому счету объект данного сегмента. Кто «они» в этом сегменте?

А. К.: Это большой вопрос: кто эти «они»? Но я бы хотел вернуться к предыдущему вопросу. Третий куплет подтверждает догадку, что «ты» – это собственно «я».

 
Кто бы мне поверил, если б я был жив
Кто бы мне поверил, если б я был трезв
Кто бы мне поверил, если б я был прав
Кто бы мне поверил, если б я был умен
 

Этот сегмент тоже такое в значительной степени абстрагированное рассуждение: «Кто бы мне поверил…» И возвращаясь к множественности субъекта… Мне кажется, что здесь «я», и «мы», и «ты» жестко не разграничены. В этом смысле возникает такая легкая сменяемость и проницаемость этих границ между субъектными инстанциями. Она в значительной степени объединяет какое-то сообщество, которое противопоставлено какому-то другому «они» или «кто». Какая-то инстанция, которая то ли контролирует нас, то ли она враждебна нам. Кому нужно отдать «свой ужин, хлеб, печень». По большому счету – это враг. Но этот враг какой-то всесильный, потому что он тотально контролирует, подвергает насилию это небольшое сообщество, к которому адресуется Летов, то есть летовский субъект: «Отдай им свой ужин». Тут, как мне кажется, обыгрывается поговорка: «Завтрак съешь сам, а ужин отдай врагу». Буквально. Ладно, ужин и хлеб – этим еще можно поделиться. «Отдай им свою печень, отдай им свой мозг». Вот это уже затруднительно. Это уже означает, что тебя не будет, что ты умер.

Ю. Д.: Либо ты подчинишь себя целиком «им», потому что ты отдашь «им» свой внутренний орган и отдашь им свое сознание.

А. К.: А дальше – больше: «Отдай им свой голод, отдай им свой страх». Даже желания, даже душевную сферу, которая обычно считается заповедной областью свободы. Можно убить, но нельзя покорить. А они могут: «Не стоит ждать, пока они придут за тобой // Сами». Они всё это могут взять. Вот настолько всесильный враг. Это, на мой взгляд, тоталитарная машина, машина войны, где пуля учит жить.

Ю. Д.: И здесь можно посмотреть на вариант этого стиха. Вместо «отдай им свой голод, отдай им свой страх» был вариант «отдай им свою юность, отдай им свой страх». Интересно, что юность как-то вписывается в общую парадигму того, что, действительно, для меня ценно. Для меня как для субъекта. То есть, я отдаю самое ценное, что у меня есть. Отдаю хлеб, печень, мозг, голод. Когда появляется вместо «юности» «голод», то проблематика очень углубляется. Потому что голод и страх уже в том, что ты сказал. Это уже из каких-то человеческих чувств, из внутреннего мира человека. Не физиологического внутреннего мира, где есть печень и мозг, а из мира духовного, душевного. «Юность», впрочем, тоже была на своем месте – ты отдаешь лучший сегмент своей жизни. И надо помнить, что песня создавалась как раз в разгар перестройки, когда ценности предшествующей эпохи, ценности, связанные с комсомолом, со строительством коммунизма, с социализмом, подвергались очень серьезному переосмыслению, серьезной редукции. И Летов был в первых рядах тех, кто редуцировал эти ценности. Именно в тот момент, в 1988 году. И альбом «Война», в контекст которого включена эта песня, тоже во многом направлен на актуальную проблематику. И «юность», конечно, здесь более актуальна чем «голод». Может быть, поэтому в таком каноническом варианте, который представлен на сайте «ГрОб-хроники», все-таки присутствует «голод». А «юность» дается как один из вариантов, который может быть менее удачным с точки зрения охвата всей проблематики этой части.

А. К.: Да, я как раз сказал в начале, что вроде бы эта песня кажется такой философски абстрагированной, оторванной от контекста. Ты говорил про свободу и необходимость, про случайность и неслучайность. Мне видится, что здесь за всей этой серией парадоксов или несколькими сериями парадоксов, находится такая конструкция диалектического материализма с его единством и борьбой противоположностей. В этом случае в первом куплете идет такая серия философских квазиутверждений.

 
Гуманизм породил геноцид
Правосудие дало трибунал
Отклонения создали закон
 

И венчающиеся такой народной мудростью, очень типичной для Летова: «Что мы сеем – то и пожинаем». Можно рассуждать: как гуманизм может породить геноцид? Благодаря философии ХХ века, это можно себе представить. Например, критические философы вроде Теодора Адорно любили рассуждать, что от Канта и Гегеля к нам приходит субъект, благодаря которому мы сейчас имеем Освенцим. Защищая человека, мы пришли к его уничтожению. Правосудие дало трибунал. Тоже можно себе представить, например, через идею Карла Шмитта про чрезвычайное положение. Это даже лучше относится к третьей строке: «Отклонения создали закон». Можно узаконить такое положение, при котором некий властитель будет иметь абсолютные полномочия, в том числе на чрезвычайное насилие. А потом философы, например, Джорджо Агамбен, анализируют ситуацию, в которой утверждается, что Гитлер был легитимным правителем, легальным. Обычно приводится аргумент, что он приходит к власти законным путем. Но не только это. Придя к власти, он вводит режим чрезвычайного положения, основываясь на законной власти. И впоследствии весь период его правления этот режим не был отменен. Все время страна находилась в ситуации диктатуры. Это отклонение от закона, но законное. Данный парадокс понятен благодаря философским рассуждениям ХХ века: «Правосудие дало трибунал». Вот и другой пример. Открываем сталинскую конституцию 1936 года. Прекрасный текст. Демократия торжествует. Там даже выборы есть, там все замечательно, а это 1936 год! И как раз начинается большой террор. Абсолютный парадокс реализовался на глазах. Правосудие дало трибунал буквально.

Ю. Д.: Но при этом парадокс, который вполне выглядит как что-то обыденное, если оглянуться на историю человечества, если посмотреть на современность. Жизнь нас учит тому, что самые позитивные интенции зачастую оборачиваются чем-то плохим. И мы, действительно, прекрасно понимаем, как гуманизм может породить геноцид, как правосудие может дать трибунал. Ну, трибунал, понятно, в данном случае выступает в качестве негативной инстанции. Как отклонения могут создавать закон? Некую закономерность существования природы, жизни человека? По большому счету, под всем этим мы можем поставить общий знаменатель: «Благими намерениями вымощена дорога в ад». Получается, что человек вроде бы всегда руководствуется чем-то хорошим. Или можно вспомнить афоризм Виктора Степановича Черномырдина: «Хотели, как лучше, а получилось, как всегда». Это все то, что отчетливо проступает в исторической ситуации второй половины восьмидесятых годов, когда вдруг мы, благодаря тому, что нам раскрыли глаза, убедились: ах, нам говорили, что все хорошо, нам говорили, что руководство страны думает о том, как сделать нам хорошо, а оказывается плохо. А они-то, правда, хотели, чтобы было хорошо. Здесь это очень прямым текстом сказано. И что интересно: «Что мы сеем – то и пожинаем». Опять возникает эксплицированный субъект. Летов здесь не абстрагируется от тех, кто порождает геноцид, трибунал, формирует закон. Это мы и есть. Потому что мы хотим, чтобы было хорошо. Но наши желания почему-то, претворяясь в жизнь, показывают, что все плохо.

А. К.: И вот на этом витке дискуссии, мы приходим к удручающему выводу, что те «они», которые там во втором куплете – это тоже «мы».

Ю. Д.: Идет полное слияние субъекта, адресата и объекта в некоего квазисубъекта или сверхсубъекта. Очень интересно получается.

А. К.: И в связи с этим, я добавлю одну вещь. В тексте задается некоторая инерция: пуля учит жить, камень учит плавать, гуманизм порождает геноцид, правосудие – трибунал, отклонения – закон, а дальше интересный поворот. Вроде бы на первый взгляд подводится итог. Но стоит вдуматься в поговорку: «Что мы сеем – то и пожинаем». Ведь речь идет об одном и том же. Не то что гуманизм каким-то образом превратно понимается, искажается и ведет к геноциду, а на самом деле гуманизм и есть геноцид. Вот здесь я как раз вижу очень жесткую пародию на диалектический материализм, который утверждал, что существует единство и борьба противоположностей. Вот здесь единство противоположностей, но ведь и борьба тут тоже есть. Буквально, противоположности тождественны.

Ю. Д.: И при этом опять-таки основа парадоксальности летовского художественного мира: противоположности отождествляются, но при этом они не перестают быть противоположностями. Гуманизм противостоит геноциду, но гуманизм – это и есть геноцид. Правосудие противостоит трибуналу, как худшей форме судебной инстанции, но правосудие – это и есть трибунал. И так дальше везде. По большому счету, «Философская песня о пуле» даже этот момент летовской поэтики в себя вобрала. Когда, действительно, берутся некие крайности, одна хорошая, другая плохая, показывается, что эти крайности, в сущности, одно и то же, причем одно и то же со знаменателем «плохо». Но при этом они остаются крайностями: одна хорошая, другая плохая. И субъект признает себя творцом этого.

А. К.: Да. И я бы еще добавил, что здесь есть такой мотив воспитания. Этот мотив воспитания очень важен. Везде рефреном идет мотив обучения-воспитания.

Ю. Д.: Совершенно верно. Пуля – учи, камень – учи, каземат – научи, атеист – научи. Это еще и просьба об обучении. Субъект «я сам» обращаюсь к неким инстанциям, чтобы они меня учили. Не они говорят, мы тебя научим, а я сам прошу их научить себя. Это такой дидактический момент.

А. К.: С одной стороны, дидактический, а с другой стороны… Философичность этой песни в том, что она не просто про какие-то жизненные обстоятельства, а про сознание, я бы даже сказал, про эпистемологический уровень осмысления проблемы. В этой связи мне особенно нравится последняя строфа или последний припев, где он рассуждает о том, «кто бы мне поверил, если б я был жив», «если б я был трезв», «если б я был прав», «если б я был умен». В этот момент как бы аннулируются все эти обучения. Вся рациональность, вся мудрость, которую он, так или иначе, в этом мире усвоил от пули, от камня, от каземата, все это аннулируется. Потому что субъект не умен. У него как бы нет ума. И это позволяет ему выпасть из этой системы координат.

Ю. Д.: И вот эта условная конструкция «если б я» заставляет нас, несмотря на всю свою риторичность, представить субъекта. Что он не жив (то есть мертв), не трезв (то есть пьян), не прав (то есть ошибается или даже лжет) и не умен (то есть глуп). Таким образом, мы можем представить субъекта как мертвого, пьяного, ошибающегося и глупого. И что интересно, эта структура с «поверил» связывается с предыдущим кусочком «атеист, научи меня верить». Получается, что ближе к финалу песни у нас одним из главных мотивов становится мотив веры. Причем веры в широком смысле, не только в религиозном. Не такой уж это и парадокс, просить атеиста научить субъекта верить. Ведь так же пуля учит меня жить, не только убивая, но и заставляя жить дальше. Так же камень может научить меня плавать, если потянет ко дну, и я буду в большей степени сопротивляться, стремиться к жизни и смогу научиться плыть. Точно так же понять, что такое воля, я смогу, только лишившись этой воли в каземате. И каземат, таким образом, научит меня воле. Точно так же атеист, от обратного, может научить меня вере: я посмотрю на этого атеиста и скажу, что хочу верить, потому что не хочу быть таким, как он. Точно так же агитатор, который… Понятно, почему тут возникает агитатор. Это опять-таки контекстуально закат советской эпохи, где функция агитатора сводилась к тому, чтобы научить человека не думать, а навязать ему некие знания, чтобы человек уже дальше мыслил так, как навязал ему агитатор, не пытаясь искать какие-то свои мысленные ходы. Но, пообщавшись с агитатором, любой нормальный человек вопреки этой агитации научится думать. Если взглянуть внутрь, здесь нет этого парадокса. Действительно, все эти инстанции научат меня тому, о чем я прошу научить, включая и пулю, которая научит жить.

А. К.: Но в то же время для субъекта все равно эти противоположности существуют. Да, конечно, учат от противного или вопреки. И это вопреки, сопротивление сохраняется в любом случае.

Ю. Д.: И таким образом мы опять возвращаемся к тому, что мы увидели: борьба и единство противоположностей, гуманизм порождает геноцид и дальше по куплетной части. Мы опять-таки видим здесь характерную особенность летовского художественного мира, когда дается некий тезис, потом этот тезис вроде бы чем-то опровергается, а потом получается из этого опровержения, из этого тезиса такой синтез, в котором и тезис, и опровержение все равно остаются самими собой, но синтезируются.

А. К.: Я к этому рассуждению буквально добавлю две вещи. Действительно, от «атеист, научи меня верить» и дальше следует целая развертка про эту веру, где есть глагол «поверил». Если атеист учит, то возникает вопрос: кого? Меня, субъекта. А в куплете мы видим мену: субъект перемещается на позицию атеиста. Может быть, он и не атеист, это такая плавающая инстанция субъекта. Он одновременно и жертва, и палач, и атеист, и тот, кого атеист пытается отучить или научить верить. И второй момент. Последний куплет, вероятно, последний еще и потому, что он итожит все предыдущее. Субъект постоянно к кому-то адресуется, он сам кого-то учит, как жить в этой системе координат. Он сам, а не пуля, учит жить того, кто слушает эту песню. В каком-то смысле это автометоописание процесса обучения. Субъект не только воспитуемый, но и воспитывающий. И дальше «кто бы мне поверил». И на этом месте «кто» оказывается аудитория. И здесь субъект раскрывает карты, что он-то вообще вне этой рациональности, он не жив и не трезв, не прав и не умен. Особенно интересна парадоксальность этой правоты-неправоты. По большому счету, он стирает или вычеркивает все предыдущее. Я до этого что-то там утверждал про гуманизм, какие-то глобальные утверждения делал, а тут я говорю, что на самом-то деле я не прав, и все, что я говорю, это не истина. И опять выводится такой эпистемологический философский парадокс.

Ю. Д.: Здесь, конечно, есть еще один момент. Получается, что мне поверят в том случае, если я буду мертвым, пьяным, буду ошибаться и буду дураком. Вот в этом случае мне поверят. Люди верят мертвым, пьяным, ошибающимся, глупцам. Люди не верят живым, трезвым, правым и умным. Но парадоксальным образом эти моменты еще сходятся с тем, что «кто бы мне поверил, если б я был жив» и «злая пуля, учи меня жить». «Кто бы мне поверил, если б я был трезв» – это, вероятно, соотносится с понятием свободы. Понятие правоты соотносится с понятием веры, потому что верующий, как мы знаем, в своей вере всегда прав, ведь он в ней не сомневается. Понятие ума соотносится с глаголом «думать» из завершающего рефрена. Какие-то точки схождения, безусловно, намечаются на семантическом уровне.

А. К.: Вся эта мудрость, которой учат друг друга все эти инстанции. И тут уже довольно трудно разграничить, кто кого учит, мудрость отрицается. Чтобы мне поверили, нужно, чтобы не было ничего того, чему меня эти инстанции способны научить.

Ю. Д.: А ведь инстанции меня учат буквально основам того, что делает человека человеком. Учат основам какой-то нашей жизни. Как мы знаем, свобода – это одна из важнейших составляющих счастья. Учат вере – это тоже составляет важнейшую часть человеческого бытия. Учат думать – вот еще один аспект, отличающий человека от нелюдя. Таким образом, свобода, вера, мысль – это то, чему учат. А пуля учит жить. То есть жизнь как бы обобщает все это. У Летова такое уже встречалось. И встречалось, например, у Пушкина, когда «и жизнь, и слезы, и любовь, и божество, и вдохновенье». Здесь жизнь в ряду слез, любви, божества, вдохновенья, хотя, казалось бы, все это и есть жизнь, ее сегменты. А сама жизнь, соответственно, общий знаменатель всего этого. Но, тем не менее, Пушкин ставит жизнь в один ряд с ее сегментами. Точно так же Летов почему-то «жить» не вводит в общий знаменатель к воле, вере и мысли, а ставит в один с ними ряд.

А. К.: Здесь можно выйти на некоторые обобщения. О Летове часто говорят, что он какой-то критик, деконструктивист, ниспровергатель. Но за счет чего осуществляется это ниспровержение? За счет чего мы ощущаем, что эта песня не про утверждение какого-то порядка, системы, механизма или машины – машины насилия, машины контроля, машины тотального идеологического внушения? А это все-таки про сопротивление, про свободу от всего вот этого. На самом деле получается, что здесь, с одной стороны, утверждаются эти единство и борьба противоположностей, и вся эта система, и ее необходимость… Все это утверждается, а не отрицается, потому что здесь реальность. И мы являемся частью ее, и мы проводники ее. А с другой стороны, за счет такой редукции или даже уничтожения, отрицания самого себя, он вообще не человек, он не существует, выпадает из этой системы. И выпасть из этой системы можно посредством кенотического движения. Кенозис – такое самоуничижение, истощение. Тут можно вернуться к началу песни. Мы стали рассуждать, что пуля – это и война, и какая-то случайная пуля. Но ведь это может быть и орудием самоубийства, что подтверждается второй строчкой: «Добрый камень, учи меня плавать». Это уж точно тот, кто повязал себе камень на шею и готовится к дальнейшему шагу. Но и здесь можно вспомнить, какую роль мотив самоубийства занимает в поэтике Летова конца восьмидесятых годов: буквально утверждается: «Наша цель едина – суицид». Казалось бы, там должен быть коммунизм, а у него – суицид. Летова очень часто воспринимают как автора, эстетизирующего саморазрушение и самоубийство. Но, как мы видим, это способ выскочить из проторенной колеи – исторической, философской, жизненной – бытийной. По большому счету, Летов следует этой системе, которая основана на насилии, но в то же время, за счет эскалации, усиления этого насилия, освобождается от нее. Здесь мы видим советскую систему ценностей в основе, но только уже перверсивную, перевернутую, извращенную, здесь как бы взгляд изнутри. И он доводит эту логику до конца – логику насилия, логику контроля, логику какого-то воздействия на человека. Отсюда все эти атеисты, агитаторы, казематы. И это совершенно не случайно, ведь можно же было совершенно другой ряд построить.

Ю. Д.: Он строит ряд, соответствующий времени. То, что на тот момент вышло на поверхность и стало знаками советского бытия вообще. И то, что с точки зрения обычного человека на тот момент отвергалось, опровергалось. И действительно, получается то, что ты сказал о деконструкции в поэтике Летова: он деконструирует некую реальность. Но, как мы понимаем, всякая деконструкция неизбежно выливается в конструкцию какой-то другой реальности. Любое разрушение созидательно по большому счету. И действительно, Летов в итоге создает свою достаточно строгую структуру, разрушив при этом другую структуру, которую можно бы было назвать общепринятой. По крайней мере, в этой песне. И вот еще немножко о вещах такого контекстуального плана. Последнее концертное исполнение этой песни датируется 1996 годом. То есть последние десять лет своей жизни Летов эту песню на концертах не исполнял. Даже не включил в корпус своих стихов – в «белую книгу». Она вошла, правда, в более ранние издания: «Тридцать песен группы „Гражданская оборона“» 1999 года и «Лучшие песни, тексты и аккорды» 2003 года. Но это то, что делали издатели, а не сам автор. Он же этот текст не включил в свое итоговое собрание сочинений, а после 1996 года не включал и в исполнительские сюжеты. Я понимаю, что мы сейчас не скажем, почему так случилось, но все же…

А. К.: Можно какие-то версии строить… Альбом «Война» – синтетический. Там ряд песен, написанных другими авторами. Это как минимум две песни. Они принадлежат Константину Рябинову – «Уеду в Америку» и «Никак». Альбом все время менялся, варьировался. Туда еще входило рябиновское «Созвездие». Есть еще две песни, написанные в соавторстве с Олегом Судаковым.

Ю. Д.: Но мы знаем, какое могло быть соавторство. Судаков мог сказать одну фразу, как это часто бывало, а Летов уже из почтения к своему соратнику, ставил его в качестве соавтора песни. Здесь не стоит, наверное, прямо говорить, что он автор текста.

А. К.: Но тут невозможно сказать, насколько участие Судакова существенно. Важно другое, что эти песни структурообразующие для альбома. Это песни «Война» и «Паломники в Корею». Летов говорил, что и в «Песне о Ленине» один куплет написал Александр Кувшинов, новосибирский поэт и музыкальный экспериментатор. Альбом, таким образом, носит коллективный характер. И в этом смысле понятно, почему Летов не включал в дальнейшие собрания эти тексты. Но почему не включал «Философскую песню о пуле», вот это действительно не понятно.

Ю. Д.: Можно, например, списать на то, что она ему могла со временем показаться важной для той эпохи, когда она создавалась, и не важной для современности. Там же есть этот актуальный пласт второй половины восьмидесятых годов относительно ситуации в Советском Союзе. Но мы убедились и в обратном: этот актуальный пласт совершенно не исчерпывает смыслы песни, они гораздо более универсальны и не ограничиваются только 1988–1989 годами прошлого века. Естественно, что мы на этот вопрос не ответим, но нам важно его хотя бы поставить. Почему впоследствии эта песня ушла на какую-то периферию авторского бытия, авторского сознания? Однако возможен ведь и такой сюжет, согласно которому Летов по каким-то причинам мог посчитать эту песню слишком личной и не выставлять ее больше на всеобщее обозрение. Такое тоже возможно, учитывая все сказанное нами выше.

А. К.: Интересно, что, как и «Все идет по плану», «Философскую песню о пуле» он исполняет в свой национал-большевистский период, хотя в ней довольно легко увидеть антикоммунистические, антисоветские установки.

Ю. Д.: И это опять к нашему разговору о единстве и борьбе противоположностей.

А. К.: Я бы даже сказал, что единство и борьба противоположностей – это то, что Летов высмеивает, преодолевает как концепт. А ему важна, скорее всего, такая амбивалентность, переворачиваемость одних и тех же тезисов.

Ю. Д.: Притом что эти тезисы, будучи полной своей противоположностью, остаются самими собой.

А. К.: И снимая противоположности, они их, тем не менее, утверждают.

Ю. Д.: И в этом мы убедились, утверждая сущность их как противоположностей.