Текст книги "Мы – русский народ"

Однако, к счастью, все кончается, закончилась и война. Крестьянская по социальному составу Красная армия после демобилизации стала осваивать обещанное «право на землю», поднимая свои единоличные хозяйства и теряя прежнюю сплоченность и монолитность. Пролетарская часть армии вернулась на предприятия, к привычной работе. Бывшие военные окунулись в рутину нового для них быта и в поиск пропитания для себя и своих семей, однако кадровая политика уже целиком находилась в руках партийных комитетов. Поэтому офицерам, как представителям некогда эксплуататорского класса, «светила» лишь роль мелких служащих третьесортных совучреждений и промартелей. «На плаву» остались лишь местечковые и интернационалисты: комиссары, политинструкторы, агитаторы, члены армейских ЧК. Устремившиеся в столицы и губернские города, они заполняли собой все более—менее значимые места в многочисленных властных структурах, творческих организациях, редакциях и… студенческих аудиториях. Итоги Гражданской войны эти люди восприняли не как победу Красной армии над либерально—масонской и эсеровской Белой армией, а как победу Коммунистического Интернационала над старой Россией, буржуазно—жандармской империей, черносотенством, а в некоторых воспаленных умах эта победа упростилась до победы над… русскими. Россия теперь рассматривалась ими как военная добыча, как плацдарм мировой революции, ее донор и поставщик «пушечного мяса». Себя же они видели в роли единственно достойных руководителей, учителей и судей коренного народа. Но так уж получилось, что в этом противоборстве соотношение сил было явно не в пользу новой властной элиты. Ей противостояла титульная нация с многовековой историей государственности, практикой побед и поражений, своей религией, национальной элитой, культурой и философией, своей промышленностью и сельской общиной – хранительницей русского уклада жизни, своими научно—техническими и офицерскими кадрами. А что могли противопоставить вечно плачущие и вечно гонимые, но тайные шейлоки и «принцы крови», вся наука и литература которых сводилась к обоснованию иудаизма и толкованию Талмуда.

Но на войне, как на войне, где главное, как говорил вслед за Наполеоном В.И. Ленин, ввязаться в драку, а там разберемся. Поэтому, вооружившись лозунгом «Нет таких крепостей, которых не могут взять большевики», русофобы—интернационалисты решили провести еще одну революцию – «культурную». Советский энциклопедический словарь определяет ее следующим образом: «Коренной переворот в духовном развитии страны, составная часть социалистических преобразований. Включает создание социалистической системы народного образования и просвещения (1); перевоспитание буржуазной и формирование новой, социалистической интеллигенции (2); преодоление влияния старой идеологии и утверждение марксистско—ленинской идеологии (3); создание социалистический культуры (4); перестройка быта (5)».

С помощью этого «переворота» они хотели получить то, к чему так стремились, свергая Временное правительство и комиссаря во время Гражданской войны. Они хотели власти для себя и низведения русского народа до уровня бессловесного стада. Они хотели заменить собой русскую элиту, но не за счет более высокой квалификации и подготовки, они готовы были идти по костям, судьбам, душам. И первым, на чем сосредоточились их усилия, стало преодоление старой и утверждение новой идеологии, что вылилось в борьбу с православием, которую вела, и внешне небезуспешно, «вся королевская рать» от ЦК ВКП(б) до Союза воинственных безбожников. Начали, как всегда, с провокации – с изъятия церковных святынь, а закончили варварским разгромом. В результате от 45 980 православных церквей к концу 1930–х годов осталось лишь 100 храмов, а от 862 монастырей – ни одного.[9]9
  См.: Статистический справочник / Сост. А.П. Никифоров. М., 1908.


[Закрыть] Культовые постройки взрывались или разбирались на стройматериалы, колокола (более 385 тысяч) переплавлялись. Но самое ужасное заключалось в том, что около 200 тысяч служителей Русской церкви и ее активных приверженцев были уничтожены, а еще полмиллиона – прошли через лагеря и ссылки. Все это делалось не с кондачка, не стихийно, а по плану, именовавшемуся «церковной политикой развала» и пятилетками по «полному обезбоживанию страны». Начал борьбу Ленин, требовавший от своих секретарей ежедневного доклада «О количестве расстрелянных попов».[10]10
  См.: Платонов О.А. История Русского государства в XX веке. Т. 1. С. 666.


[Закрыть] Реализовывал борьбу, не афишируясь, Троцкий под «ритуальные пляски» вождя «воинственных безбожников» Е. Ярославского (М. Губельмана) с «сонмом» своих помощников и единомышленников (А. Лукачевского, Д. Михневича, М. Кефала, М. Искинского, М. Эпштейна, Ю. Когана и др.), располагавших большим количеством собственных печатных изданий и разветвленной сетью своего «союза» по всей стране.

Вынужден огорчить тех, кто склонен рассматривать этот церковный разгром как всеобщую антирелигиозную кампанию. Католические и протестантские приходы от этого богоборчества пострадали минимально, православные секты получали государственную поддержку, а под грохот взрывов православных святынь в Москве возводились две новые синагоги.[11]11
  ¹ См.: Паламарчук П. Сорок Сороков. 1990. № 11. Ст. 30.


[Закрыть] Так что означенное богоборчество было не чем иным, как реализацией еврейско—масонской идеи о ликвидации последней цитадели христианства – православия в России.

К антирусскому погрому приложила руку и новая система народного образования, которая основывалась не на обучении, не на совершенствовании знаний, а на воспитании псевдоклассового сознания. Не случайно учителям предписывалось «забыть все, что было написано в области педагогики», отказаться от учебников и упразднить предметно—урочную систему обучения. На смену классической гимназии пришел «бригадный метод оглупления»: вместо учебников, написанных ведущими учеными, преподавателям и ученикам вручили жалкие пособия Гурвича и Гангнуса, призванные заменить логику речевками, латынь – эсперанто, мораль – целесообразностью и направленные на воспитание не сынов Отечества, а хунвэйбинов и Иванов, не помнящих родства. История Государства Российского охаивалась и извращалась. Получалось, что у нас не было ни Куликова поля, ни Полтавы, ни Бородина. Не мы били крестоносцев, шведов, поляков, французов, а они били нас. Положительной оценки «новых историков» заслуживали не собиратели земель русских (А. Невский, Минин и Пожарский, Петр Первый), а ее разрушители (Болотников, Разин, Пугачев). В конце концов в средних учебных заведениях историю России как учебную дисциплину отменили вообще.

Но оставались еще материализованные свидетельства подвигов русского народа. И потому дошел черед и до них. Почти одновременно сносятся памятник героям Русско—турецкой войны (часовня Святого Александра Невского), памятник победы над польскими интервентами (Казанский собор на Красной площади), памятник избавления от татарского нашествия (Владимирская церковь на Никольской улице), памятник победы над французами (храм Xриста Спасителя). В запустение приходят памятники, воздвигнутые на полях сражений в Бородине, под Полтавой, на Куликовом поле. Покушались новые правители и на храм Василия Блаженного (памятник в честь покорения Казанского ханства) и памятник «Тысячелетия России» в Новгороде. Закрылось 40 % музеев.

В сознание подрастающего поколения вбивается мысль о реакционности прошлого, о консерватизме отцов и дедов. Детей и подростков пытаются убедить в том, что революция уготовила им прогрессивную миссию, но, чтобы соответствовать ей, нужно бороться с теми, кто остается верен прошлому, кто исповедует религию, кто чтит память о величии России. Именно из этой молодежи выйдут активисты, которые в 1930–е годы станут основной движущей силой трехмиллионного Союза воинственных безбожников, пообещавшего к началу 40–х годов закрыть последнюю в России церковь.

В довершение ко всему «друзья» русского народа вознамерились если уж не лишить его родного языка, то хотя бы изрядно этот язык исковеркать. Тысячелетняя кириллица была объявлена графикой «самодержавного гнета, миссионерской пропаганды, великорусского национал—шовинизма и насильственной русификации». Вместо нее предлагалась латиница, которая, по словам Луначарского, должна была дать нам «максимальную международность». На самом высоком политическом и научном уровне велись дискуссии об упразднении одних и введении других букв, об упрощении правописания, о придании официального статуса лабораторному языку эсперанто.

Составной частью «культурной революции» объявлялось «перевоспитание старой и формирование новой социадиетической интеллигенции», однако решалась эта проблема далеко не интеллигентным способом.

Россия к началу XX века обладала высокими достижениями в области естественных и гуманитарных наук. По уровню инженерно—технической мысли мы не уступали другим странам и народам. Среди населения довольно существенную прослойку составляли образованное дворянство, русское офицерство, разночинцы. Русские ученые внесли заметный вклад в развитие физики (П.Н. Лебедев, А. Г. Столетов), химии (Д.И. Менделеев, Н.Н. Бекетов), биологии и медицины (И.П. Павлов, И.И. Мечников, И.М. Сеченов, Н.В. Склифосовский, К.А. Тимирязев), почвоведения (В.В. Докучаев), астрономии (А.А. Белопольс—кий). Русским ученым принадлежит приоритет в ряде изобретений: с именем А.С. Попова связано радио, с основанием сейсмологии связано имя Б.Б. Голицына, в разработке проблем теории относительности свою роль сыграл Н.А. Умов, у основ теории космонавтики и воздухоплавания стояли Н.Е. Жуковский и К.Э. Циолковский. Научной организацией труда занимались М. Арапов, М. Беспрозванный, П. Богданов. Результаты развития промышленности России в конце XIX – начале XX века расценивались не иначе, как русское экономическое чудо. Это относилось к угольной и нефтяной промышленности, черной металлургии, к машиностроению, судостроению и сельскохозяйственному машиностроению. Апофеозом этого промышленного взлета стало строительство Великой Сибирской железной дороги протяженностью 7416 км. По сравнению с дореформенным периодом русская промышленность выросла в 13 раз. Россия перестала быть только сельскохозяйственной страной, в 1912 году стоимость промышленной продукции практически достигла стоимости продукции сельского хозяйства (5,6 и 6,1 млрд руб.). Все это было возможно благодаря русским ученым, организаторам производства, инженерам и техникам.

И этих людей нужно было перевоспитывать?

Ну коли надо, так надо. Для начала их в соответствии с Декретом СНК от 23 сентября 1919 года на всякий случай взяли на учет, как классово чуждый элемент, – также во времена «красного террора» брали на учет офицеров, чиновников, промышленников, духовенство. Потом их начали подталкивать к добровольной эмиграции методами политического и экономического давления. По сведениям Лиги Наций, к 1926 году из России выехало 1160 тысяч человек. Как известно, наиболее «упертых» ученых, писателей, философов в 1922 году выслали насильственно. Тем не менее в конце 1920–х годов представители старой интеллигенции составляли еще 30,7 % инженерно—технического персонала советских предприятий и учреждений. Но власть предержащие посчитали, что это опасно. В 1928 году было «организовано» так называемое «Шахтинское дело», после которого Л.М. Каганович начал кампанию, получившую название «спецеедство» и продолжавшуюся почти десять лет. В результате доля буржуазных специалистов стала «успешно снижаться»: в 1933 году до 7 %, а в 1939 году – до 2 %. К «подавлению сопротивления» буржуазных спецов в том же, 1939 году по—прежнему призывал «пламенный борец с православием» Ярославский, обещая скорое наступление «золотого века». И все же, справедливости ради, нужно заметить, что в этой откровенной ненависти к русской интеллигенции кагановичей и ярославских задолго опередил «умница и защитник интеллигенции» Н.И. Бухарин. Это ведь он в 1931 году заявил, что «квалифицированная российская интеллигенция… заняла свое место по ту сторону Октябрьской революции», а потому с нею, как «с врагом пришлось поступить… На войне как на войне: враг должен быть окружен, разбит, уничтожен».[12]12
  ¹ Цит. по: Фелъштинский Ю.Г. Разговоры с Бухариным. М., 1993.
  С.29, 60.


[Закрыть]

Таким образом, заявленное «перевоспитание» вновь свелось в конечном итоге к вымыванию и уничтожению. Что же касается процесса формирования новой интеллигенции, нового управляющего класса, то и он велся весьма своеобразно. Дело в том, что во времена Первой мировой войны и в первые годы Советской власти Москва и другие крупные города ощущали на себе сильный приток еврейской интеллигенции и еврейской буржуазии, которая, по оценке В. Ленина, «ликвидировала тот всеобщий саботаж, на который мы натолкнулись после Октябрьской революции… Еврейские элементы были мобилизованы против саботажа и тем спасли революцию… Видимо, поэтому Ленин, считавший русских „рохлями“ и „тютями“, решил и впредь ориентироваться на них. Он постоянно настаивал на том, чтобы в любом советском учреждении либо сам руководитель, либо его ближайший заместитель был евреем».[13]13
  Чуев Ф. Так говорил Каганович. М., 1992. С.100.


[Закрыть] Ленинскую кадровую политику продолжили и его «наследники». В итоге 80 % ключевых партийно—государственных и общественных постов в Советской России оказались в руках евреев, составлявших менее 2 % всего населения страны. «Случай, доселе неизвестный в истории», – утверждает А. Дикий.[14]14
  Дикий А. Евреи в России и в СССР. Новосибирск: Благовест, 1994. С.147.


[Закрыть] На робкие обвинения в русофобии и угнетении коренного населения России эти «граждане мира», не стесняясь, заявляли: «У нас нет национальной власти – у нас власть интернациональная. Мы защищаем не национальные интересы России, а интернациональные интересы трудящихся и обездоленных всех стран» (Известия. 1921. 8 февр.). А что же русские, Россия? «Русь! …Сгнила? …Умерла? …Подохла? …Что же! …Вечная память тебе», – вторила «Правда» от 13 августа 1925 года.

Для формирования новой интеллигенции требовались люди с высшим образованием. И что же мы здесь наблюдаем? По данным С. Познера (Еврейский мир. 1933), на одну тысячу украинцев приходилось 2 студента вуза, у белорусов этот показатель составлял 2,4, у русских – 2,8, а вот у евреев – 20,4. В ряде учебных заведений численность евреев—студентов доходила до 40 %. И если к представителям коренного населения применялись всякого рода ограничения, обусловленные их социальным происхождением (исключение из институтов, высылка из крупных городов), то на евреев эти меры не распространялись. В результате такой кадровой селекции засилье инородцев, и в первую очередь евреев, в исполнительных органах власти и государственных учреждениях было вопиющим. Вот что писал по этому поводу русский писатель И. Наживин: «В условленный час я приехал в Кремль и прошел в управление делами Совета народных комиссаров… Повсюду латыши, латыши, латыши и евреи, евреи, евреи. Антисемитом никогда я не был, но тут количество их (евреев) буквально резало глаза, и все самого зеленого возраста. Как—то потом я сказал об этом одному знакомому еврею.

– Ну, что же, – засмеялся он, – раньше для нас была 5–процентная норма, а теперь для вас…»[15]15
  Наживин И. Записки о революции. Вена, 1921.


[Закрыть]

Не менее русофобской была и другая часть культурной революции – кампания по созданию социалистической культуры. Но прежде чем перейти к оценке ее пролетарских достижений, мне хотелось бы напомнить, как относились новые хозяева жизни к тем светочам русской культуры, чей талант, чье пророческое проникновение в суть вещей и событий заставляли с благоговением трепетать души соотечественников, становиться чище и возвышеннее, мудрее и прозорливее, к тем писателям и поэтам, композиторам и музыкальным исполнителям, художникам и архитекторам, чье творчество не только наполняло смыслом жизнь русской интеллигенции, но и пробуждало к созидательному процессу неискушенные умы выходцев из рабоче—крестьянской среды, вселяя гордость и формируя их национальное и державное самосознание. Вклад этих великих людей в культурную жизнь России был настолько значим, что без них само понятие «русская культура» теряло бы смысл и содержание. Тем не менее «приготовишки» из местечковых хедеров, прикрываясь лозунгом борьбы с «миром насилия», повели широкомасштабную кампанию по вытравливанию из сознания и быта русского народа всего прекрасного и возвышенного, созданного этими корифеями русской культуры. Я, может быть, в чем—то пристрастен, субъективен. Но можно ли спокойно относиться к абсолютно бессмысленному уничтожению архитектурных сооружений гениальных русских зодчих В. Баженова и М. Казакова? Под погромные призывы «очистим города от векового мусора – идеологического и художественного» с улиц и площадей сносились величественные монументы и скромные свидетели истории; беснующиеся безбожники сжигали на своих карнавалах тысячи икон и уничтожали православные святыни под восторженные крики и возгласы русофоба Н. Бухарина. «Мы, – говорил он, – взрываем на воздух эквивалент фараоновых пирамид, церковные груды камня, громады петербургско—московского византийства…» Разворовывались и разбазаривались ценнейшие музейные экспонаты, вина которых заключалась лишь в том, что они «обслуживали прихоть буржуазии» и других сытых «паразитических слоев общества». Безжалостно уничтожались произведения выдающихся русских художников О. Кипренского, И. Репина, В. Сурикова, Д. Левицкого, В. Серова, В. Боровиковского только за то, что они отражали жизнь «бывших». Из хрестоматии вычеркивали А. Пушкина и Л. Толстого – «бытописателей дворянско—феодального общества», осуждали Г. Державина и Ф. Тютчева – «служителей репрессивного аппарата», отвергали Фета, Лескова, Чехова – «мироедов и певцов мещанства», прокляли Достоевского – «ренегата и мракобеса», расстреляли «контрреволюционера» Гумилева. Не воспринимались и высмеивались «мужиковствующие» Н. Клюев, С. Клычков, П. Васильев. Об этом времени С. Есенин писал: «В своей стране я словно иностранец. Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть… Не могу!.. Хоть караул кричи…» И он же: «Не было омерзительнее и паскуднее времени в литературной жизни, чем время, в которое мы живем. Тяжелое… состояние государства… выдвинуло на арену литературных революционных фельдфебелей… (которые трубят)… что русская современная литература контрреволюционна…» Особо оголтелой критике со стороны этих «фельдфебелей» подвергались наиболее талантливые, а значит, и наиболее опасные для них русские литераторы: С. Есенин, М. Булгаков, А. Платонов, А. Толстой, Н. Сергеев—Ценский, А. Чапыгин, М. Пришвин, М. Шолохов, В. Шишков. Спрашивается: «А судьи кто?» Оказывается, судьями были Авербах и Бескин, Розенфельд и Беккер, Горнфельд и Бухштаб. «Все они Коганы», – говорил о еврейском засилье в литературной критике космополит и юдофил В. Маяковский. Из литературы и искусства изгонялись душа, добротолюбие, чувства и навязывались, с одной стороны, жестокость, озлобленность и насилие, а с другой – все прелести «будней великих строек». В условиях гонения на все русское в литературе смогли подняться (а вернее, пролезть в литературу) выполнявшие социальный заказ пигмеи и ничтожества, успешно освоившие «диалектико—материалистический творческий метод» и ставшие «одемьяненными» ударниками «Магнитостроя литературы».

Но что они создали? Что они могли предложить, кроме своего непросвещенного всезнайства? «Трех богатырей» и «Боярыню Морозову», шишкинские пейзажи и классическую портретную живопись они решили затмить «Черным квадратом» и трупоподобной «Обнаженной»; «Войну и мир» вознамерились «переплюнуть» «Конармией»; князя Мышкина заменили Остапом Бендером, тургеневских дам – Эллочкой Людоедкой, а романтичного Алеко – Коганом из продотряда. Вместо величественно—торжественного памятника Скобелеву они возвели уродливую фигуру Воровского, вместо русского барокко и ампира изобрели бездушные коробки, вместо «Чайки» и «Жизни за царя» поставили на сцене «Клопа» и «Мистерию—Буфф». Мейерхольдом пытались заменить Станиславского, Бабелем – Шолохова, Утесовым – Шаляпина, Верой Xолодной – Марию Ермолову. Возникает совершенно уместный вопрос: «Неужели нельзя было удовлетворить свое честолюбие по—другому, не трогая русских деятелей русской культуры?»

Ведь было же так до революции! Но, в отличие от дореволюционной еврейской интеллигенции, «новаторы» не хотели быть составной частью русской культуры. Провозгласив приход нового искусства, а себя – его носителями, они вынесли русской культуре смертный приговор. И понятно почему. Рядом с ней их «новообразование» выглядело в лучшем случае примитивно, по существу же – «голым королем».

Русоненавистничество 1920–х – начала 1930–х годов сопровождалось непрекращающимися попытками перестроить быт коренного населения страны. Прямым нападкам подвергается основа основ человеческого общества – семья, как хранительница национальных, религиозных и фамильных традиций, а по оценке Троцкого – «архаическое, затхлое и косное учреждение…». Людям предлагается жить по законам природы, отвергается стыд, брак сводится к формальной записи в регистрационной книге, вынашиваются идеи об общественном (стадном) воспитании детей. Целомудрие, верность, ревность объявляются пережитками прошлого, остатками собственнической психологии. Идеалом становятся семейные многоугольники типа «Брики и Маяковский». В русле этой политики осуществлялась и скотоподобная «социализация женщин», создавались сельскохозяйственные и промышленные коммуны. Экономическое стимулирование производительного труда подменялось трудовой повинностью, формированием трудовых армий, прямым обманом доверчивых людей, которые завлекались на стройки красивыми словами: «Через четыре года здесь будет город—сад», а потом и просто принудительным трудом осужденных. Русские люди стали терять свои имена. Поддакивая «нововведениям», новорожденных называют Марленами и Владиленами, Ноябринами и Октябринами, Кимами и Сталинами.

В стране отменяются народные праздники, под запретом оказывается рождественская елка. Религиозные праздники теперь обязательно рабочие дни. Упраздняются общепринятый календарь и воскресенье, как общехристианский выходной день. Вводится пятидневная, а затем и шестидневная рабочая неделя. И все это под хвалебные отзывы обслуживающей интеллигенции: «Утопия стала реальным делом. Непрерывная производственная неделя выбила наше время из календарного седла. С уничтожением сонного провала, которым был седьмой, воскресный день, страна пребывает в постоянном бодрствовании» (Л. Кассиль).

Перестройка быта русского народа, как составная часть так называемой культурной революции, находилась в неразрывной связи с еще одним колоссальным экспериментом – коллективизацией сельского хозяйства, проводившейся комиссарскими методами. Как свидетельствует историческая литература, более 15 млн человек подверглись «раскрестьяниванию». Миллионами исчислялось количество заключенных и спецпереселенцев. Около миллиона было расстреляно, еще больше погибло от невыносимых условий спецпоселений. Репрессии в первую очередь коснулись самых активных, самых трудолюбивых и способных к сельскому труду крестьян, обеспечивавших достаток своим семьям, создававших новые рабочие места для односельчан и поставлявших городу львиную долю сельхозпродукции.

Нет слов, вина за эту трагедию лежит на двадцатитысячниках, далеких от деревни и не понимавших ее, но согласившихся возглавить колхозное строительство, а также на уездных, волостных партийных организациях и советских учреждениях, спешивших отрапортовать о досрочном «выполнении и перевыполнении». Но основными виновниками этого передела были его идеологи, подгонявшие и подхватывавшие «инициативу снизу» и всячески поощрявшие в людях их древнейший инстинкт: отнять и разделить. И как тут не вспомнить секретаря ЦК ВКП(б) Л.М. Кагановича, отвечавшего в те годы за «организационно—хозяйственное укрепление колхозов и совхозов», председателя Комиссии Политбюро по коллективизации и одновременно наркома земледелия Я.А. Яковлева (Эпштейна) – авторов идей и черновых документов, приобретших обязательный характер после их утверждения Сталиным. Как можно предать забвению деятельность того же Кагановича, возглавлявшего в начале 1930–х годов чрезвычайную комиссию хлебозаготовок на Северном Кавказе? Это по его «приговору» колхозы и парторганизации на селе объявлялись кулацкими, а секретари районов, председатели райисполкомов и колхозов, директора МТС и совхозов – саботажниками и перерожденцами, которых арестовывали и расстреливали. Это под его «мудрым руководством» в ходе кампании на Северном Кавказе из партии были исключены 26 тысяч человек, или почти половина сельских коммунистов. И, наконец, это после его «подвигов» и «подвигов» подобных ему специалистов сельского хозяйства и знатоков русского быта, отмеченных за свое «геройство» высшими правительственными наградами, в зерновых районах страны разразился массовый голод, унесший жизни более 3 млн человек.

Еще одним комиссарским преступлением против русского народа стала борьба правящего режима с «уклоном к великодержавному шовинизму» и попытками «господствовавшей ранее великорусской нации вернуть себе утраченные привилегии», что было объявлено главной опасностью момента на XVI съезде партии (июнь 1930 г.) ее генеральным секретарем. Эта борьба, по замыслу ее организаторов, должна была поставить последнюю точку в решении «русского вопроса».

Под этот молох в первую очередь попали гуманитарии, объявленные «социально чуждыми и бесполезными для социалистического строительства», и даже заслуживающими быть «поставленными к стенке» за свои «философские оттенки» (из выступления на съезде Киршона). С этого момента вводится обязательная «марксистско—ленинская идеология». Несогласных, сопротивляющихся увольняют, подвергают репрессиям. Количество пострадавших в этой чистке было не столь велико, как в период других революционных преобразований, но поражает значимость фигур репрессируемых. Поистине, под сомнение было поставлено само существование самобытной русской философии, отечественной истории, этнографии, краеведения. Подлинному разгрому подвергается Академия наук, из которой увольняется две трети сотрудников. По «академическому делу» арестовывается 115 русских ученых, среди которых цвет русской исторической мысли – С.Ф. Платонов, С.В. Рождественский, Ф.П. Покровский, М.К. Любавский, Н.П. Лихачев, Е.Т. Тарле, В. Г. Дружинин, А.И. Заозерский. По «делу славистов», или «делу Российской национальной партии», прошедшему в ряде городов, жертвами репрессий становятся выдающиеся русские ученые – Н.Н. Дурново, М.Н. Сперанский, Г.А. Ильинский, В.В. Виноградов, Н.П. Сычев, П.Д. Барановский. И уже в качестве «заключительного аккорда», в целях «освобождения больших городов от классово чуждых элементов», было принудительно выселено на периферию более 1 миллиона представителей рядовой русской интеллигенции и членов их семей.

В завершение этого печального разговора о «великом эксперименте» в России хотелось бы в общих чертах подвести «итоги» почти двадцатилетнего периода жизни нового государства, утвердившегося в пределах границ бывшей Российской империи. Поговорить об «итогах» следует для того, чтобы познать цену «исторических» преобразований, определяемую самой «звонкой монетой» – человеческими жизнями, и если получится, понять, кто же во всем этом виноват (опять, мол, поиски виновного!). Но все же кто? Историческая предопределенность, свойственная всем временам и народам, или здесь в полной мере проявилась наша, чисто русская, манера сплеча решать подобные вопросы?

Увы, русский гений поспешил запатентовать за русским народом жестокость и беспощадность народного бунта. История же оказалась более объективной и показала, что любой бунт, любая революция – это жестокость и убийство: убийство старого политического строя, убийство его сторонников и даже тех, кто просто не разделяет взглядов революционеров и бунтовщиков. Так было во времена народных восстаний в Китае и Передней Азии, в Римской и Византийской империях, так было во времена восстаний рабов и в период религиозных войн в Западной Европе. Классические революции подтвердили эту закономерность. Скажем, после победы Английской революции 1648 года Ирландия, не признававшая новую власть, к концу 1652 года лишилась половины своего населения.[16]16
  См.: Лавровский В.М., Барц М.А. Английская буржуазная революция. М., 1958. С. 346.


[Закрыть] Через полтора столетия Французская революция пожрала, по разным оценкам, от 3 до 4,5 млн человеческих жизней, или 13–15 % населения страны. Только в одной Вандее погибло около миллиона человек. Целые департаменты обезлюдели.[17]17
  См.: Урланис Б.П. Войны и народонаселение Европы. М., 1960.С. 338–339.


[Закрыть]

Жертвы революционных преобразований в России были в общем—то сопоставимы. Страна, имевшая к началу 1918 года 148 миллионов населения, потеряла на фронтах Гражданской войны 940 тысяч человек. Красный и белый террор, внесудебные расправы с той и другой стороны, народные восстания как против белых, так и против красных, бандитизм унесли жизни около 6 млн человек. Еще 10 млн человек ушли из жизни вследствие голода и эпидемий, вызванных условиями войны.[18]18
  См.: Платонов О.А. История Русского государства в XX веке. Т 1. С. 654–655, 714.


[Закрыть] А всего неестественная убыль населения СССР за первые 15 лет Советской власти составила 23–27 млн человек, то есть те же 15–18 % населения, что и во Франции 150 лет назад.[19]19
  См.: Кожинов В. Россия. Век XX, 1901–1939. М.: Крымский мост, 1999. С. 257–258.


[Закрыть]

И все же стоит перед нами этот извечный русский вопрос: «Кто виноват?» И ответ вроде бы ясен: виноваты, естественно, вожди Февральской и Октябрьской революций, считавшие себя наиболее просвещенными, а потому и наиболее осведомленные о жестокости революций и самопожирающем инстинкте «пламенных революционеров». Они, подготавливая эти революции, изучали историю, анализировали уроки прежних широкомасштабных народных выступлений и не могли не знать, что победная поступь революции возможна лишь по костям сторонников старого режима и что именно в эти роковые годы, как никогда, популярным становится лозунг «Цель оправдывает средства», благословляющий сбор кровавого урожая. Однако вожди сознательно пошли на эти жертвы, а следовательно, они и ответственны за них.

Историки отмечают, что в трагические переломные моменты в жизни любой страны роль вождей и активных функционеров исполняют не представители титульной нации, а «чужие», не обремененные ни исторической памятью «аборигенов», ни ответственностью за их будущее. Так было в Xазарии и Испании, так было в Англии и Франции, так было в Веймарской Германии. Но особо отчетливо это проявлялось у нас. Начиная с варягов Рюрика, череда «чужих» четко просматривается в российской истории: крещеные татары Ивана Грозного, запорожские казаки Лжедмитрия, немецкое окружение Петра I, французское засилье после его дочери Елизаветы Петровны. Что же касается первых лет Советской власти, то на роль вождей сами себя предложили евреи, сославшись на Ленина, который якобы говорил: «Русский человек добр. Русский человек рохля… У нас каша, а не диктатура… если повести дело круто (что абсолютно необходимо), собственная партия помешает: будут хныкать, звонить по всем телефонам, уцепятся за факты… Конечно, революция закаливает, но времени слишком мало».[20]20
  Цит. по: Троцкий Л. Дневники и письма. М., 1994. С. 119–120.


[Закрыть] Именно этим евреи объясняли и оправдывали свое засилье во властных структурах Советской России, свой экстремизм, свою жестокость и беспощадность. Правда, наряду с ними действовали и другие «чужие»: грузин Сталин и армянин Шаумян, поляки Дзержинский и Менжинский, латыши Лацис и Петерс; было море венгров, немцев, китайцев, чехов. Но справедливости ради надо отметить, что были и русские. Они участвовали в кровавых расправах во времена крестьянских выступлений (Тухачевский и Антонов—Овсеенко), разжигали русоненавистнические настроения (Н. Бухарин), занимали соглашательскую, лакейскую позицию и сознательно не вмешивались в происходящее, что ставит их рядом с палачами своего же народа (Молотов, Калинин, Ворошилов).