Текст книги "Короткие встречи с великими"

Михаил Водопьянов

М.В. Водопьянов

После XX съезда КПСС, когда оживились культурные связи СССР с заграницей, мне как заведующему отделом Центральной Европы ВОКСа пришлось немало потрудиться, отправляя за рубеж разного рода советских деятелей в качестве лекторов. В списке желаемых кандидатур, присланном немцами ГДР, значился легендарный лётчик Михаил Васильевич Водопьянов, один из первых Героев Советского Союза[10]10
  Водопьянов Михаил Васильевич (1899–1980) – советский лётчик, Герой Советского Союза, в 1934 г. участник спасения экипажа парохода «Челюскин», в 1937 г. – воздушной экспедиции на Северный полюс, в Великую Отечественную войну – командир дальнебомбардировочной авиадивизии.


[Закрыть]. Я связался с ним, он согласился поехать. Пришёл ко мне для обсуждения предстоящей поездки. Тут меня поразило одно: он твёрдо настаивал, чтобы его представляли за границей не как лётчика, а как писателя, словно писание книг было главным делом его жизни.

Я провожал, а потом встречал его во Внукове. Во всём чувствовалась незаурядная, колоритная личность. Ехал он, разумеется, не в лётной форме, а в гражданском, но бывалый военный лётчик ощущался как в его богатырской фигуре, так и в каждом уверенном, неторопливом движении.

Провожал и встречал Водопьянова вместе со мной молодой человек по имени Герман, к которому лётчик проявлял поистине братские чувства: они были на «ты», обнимались и целовались. Из ГДР Водопьянов привез Герману и его маленькой дочке подарки. Выяснилось, что это литературный секретарь Водопьянова, с помощью которого он написал и подготовил к изданию едва ли не все свои сочинения. Герман довольствовался ролью тени Водопьянова – сам, кажется, ничего не написал и не издал.

Когда Водопьянов вышел из самолёта, он был багрово красен и слегка покачивался. Винный запах убедил меня, что немцы крепко напоили его перед отлётом. На мой вопрос о поездке лётчик ответил, что она была исключительно удачна, немцы проявили к нему невиданное гостеприимство, осыпали его подарками.

Тем же летом ВОКС принимал генерального секретаря Общества германо-советской дружбы Миснера. Узнав, что Миснер, столь тепло принимавший его в ГДР, в Москве, Водопьянов позвонил мне и пригласил его к себе на дачу; с Миснером поехал и я. В этот же день радушный Водопьянов пригласил к себе на дачу группу немецкой молодёжи из ГДР и ФРГ, прибывшую на Всемирный фестиваль молодёжи, – более 20 человек.

Дача Водопьянова представляла собой обширнейшее имение на берегу Бисеровского озера около Купавны. День был жаркий, мы катались на лодках, потом хозяин пригласил нас к столу со скромной закуской и выпивкой. Мы сидели за особым столом: Миснер, Герман (занимавший с семьёй весь верх дачи), директор МАИ Каменцев и я, пили какой-то портвейн и ели фрукты. Водопьянов вёл себя просто и непринуждённо, не подавлял своим величием и не рассыпался в любезностях. Встреча выглядела сугубо неофициально.

Обслуживала застолье Мария Васильевна, жена лётчика – обаятельная старушка с добрым, красивым лицом. Я глядел на неё и думал: сколько же пережила эта тихая женщина, ожидая мужа из дальних и рискованных перелётов! И вот дождалась: он не погиб, как Чкалов, Серов, Леваневский и десятки других его товарищей. Муж уже не летал – спокойная, обеспеченная жизнь с близким человеком, овеянным славой.

Отойдя куда-то, я столкнулся с Марией Васильевной в полутемном коридоре дачи. Внезапно она остановила меня и прошептала:

– Вы бы уж посмотрели, чтобы Миша много не пил. А то в последнее время так пьёт, так пьёт, что сладу с ним никакого нет…

И горько, не стесняясь совершенно незнакомого человека, зарыдала.

Я не знал, что делать, как успокоить несчастную женщину, что-то пробормотал и вернулся на террасу, к столу. Поневоле стал смотреть за хозяином, но Водопьянов до конца пил в меру и опасно пьяным не становился.

Настроение моё было испорчено. Этот случай лишний раз дал мне понять, что счастье отнюдь не во внешнем благополучии.

Дарственная надпись М.В. Водопьянова на книге

Больше я Водопьянова не видел. Он умер недавно, на девятом десятке жизни. На память от него осталась книжка «Гордое слово» с размашистой надписью автора: «Федосюк Ю.А. В знак моего уважения на добрую память. 22 июля 1957 г. Водопьянов».

Андрей Вышинский

А.Я. Вышинский

Это было в 1934–1936 годах. Наши друзья и соседи Ступниковы построили себе дачу в недавно основанном кооперативном поселке Николина Гора. На некоторое время брали к себе в гости меня – «бездачного» подростка, изнывавшего в московской жаре.

Уже тогда Николина Гора была летним местом отдыха московской элиты: справа от дачи Ступниковых стояла дача Качалова, слева – Вышинского[11]11
  Вышинский Андрей Януарьевич (1883–1954) – заместитель прокурора и прокурор СССР в 1933–1939 гг., государственный обвинитель на фальсифицированных политических процессах 1930-х гг. Выдвинутые в работах Вышинского положения были направлены на обоснование грубых нарушений законности, массовых репрессий, в частности, путём придания значения ведущего доказательства признанию обвиняемого. В 1940–1953 гг. на руководящих постах в МИД СССР (в 1949–1953 гг. министр).


[Закрыть], напротив – Семашко и О.Ю. Шмидта. Между соседями завязывались знакомства.

Ехать на Николину Гору без автомобиля и в те времена было весьма затруднительно. Так возникали «автомобильные спайки».

Не раз хозяйку дачи подбрасывал на своей автомашине сосед А.Я. Вышинский – в те времена грозный генеральный прокурор СССР. Жил он в знаменитом доме Нирнзее в Большом Гнездниковском переулке. Однажды отправился с ним на Николину Гору и я. Вышинский послал свой старенький персональный автомобиль иностранной марки к нам в Казарменный переулок. Подъехав к дому Нирнзее, я и хозяйка дачи минут пять ожидали выхода прокурора. Вот наконец он вышел – в простой толстовке, летней фуражке, коренастый, с рыжеватыми усиками; ничего солидного и устрашающего в нём не было, в тихом переулке он выглядел заурядным московским совслужем. Коротко представился мне, пожав руку. Вышинский сел рядом с шофёром, вёл себя сухо, подтянуто, говорил немного и на малозначащие темы.

Трясущийся лимузин, пропахший бензином, нёсся где-то по Перхушковскому лесу, когда последовала вынужденная остановка: с мотором что-то случилось. Все мы вышли на дорогу. Не помню, с какой фразой я обратился к Вышинскому, но начал с имени-отчества: «Андрей Эдуардович».

Прокурор с усмешкой взглянул на меня и твёрдо поправил:

– Андрей Януариевич.

Такого отчества я тогда слыхом не слыхивал. Когда он представлялся, мне послышалось «Эдуардович».

– Как, как? – простодушно переспросил я.

– Я-ну-ариевич.

Поехали далее. У Вышинских была скромная одноэтажная дача не только без забора, но даже без штакетника. На участке почти не было деревьев и кустов, расстилался огород и лужайка. Надо полагать, что даже у шофёра нынешнего генерального прокурора дача побогаче. Впрочем, и у других знаменитых дачников Николиной Горы дачи по нынешним меркам были весьма скромными.

Вышинский иногда заходил на «нашу» дачу, велись обычные соседские бесцветные разговоры о погоде и всхожести овощей. Жену прокурора звали Капитолиной, это была очень высокая, тонкая женщина ростом выше мужа. На даче Вышинского, куда я заходил, жила также дочь прокурора со своим мужем.

Однажды, в середине лета, Вышинский приходил прощаться: уезжал в Ростов, где происходил длительный процесс над вредителями, потопившими пароход «Борис Шеболдаев». Вышинский ехал к завершению процесса, чтобы произнести обвинительную речь. Прощаясь с ним, взрослые вокруг меня говорили:

– Ну, теперь-то этим негодяям не поздоровится.

Процесс широко освещался в газетах, почти ежедневно, но вдруг название потопленного судна перестало упоминаться – просто «Дело о потоплении парохода в Азовском море». Какого парохода? Я узнал, что Борис Шеболдаев – первый секретарь Азово-Черноморского обкома. Исчезновение его имени с газетных полос означало, что потерпело аварию не только судно, но и тот, чьё имя оно носило. Начиналась эпоха жестоких репрессий.

1937 г. Судебный процесс по делу К. Радека. В центре – А.Я. Вышинский

А затем была репрессирована и семья Ступниковых. Никакое знакомство с именитым соседом, выступавшим грозным обвинителем на политических процессах 1936–1938 годов, не помогло. Их дачный участок купил поэт Сергей Михалков. Ныне, как и многие другие дачи Николиной Горы, участок обнесён высоким непроницаемым забором. Там, где некогда резвился я, выросли талантливые дети Михалкова – Никита и Андрей. Имя Вышинского, отменившего «презумпцию невиновности» и осудившего тысячи невинных людей, убрано с вывески Института права Академии наук, его теории раскритикованы. Ступниковы реабилитированы. Так всё изменилось за несколько десятилетий.

Александр и Сергей Герасимовы

А.М. Герасимов

Оба живописца-однофамильца жили и творили в одно и то же время. Александр был председателем изосекции ВОКСа, Сергей – вице-председателем. Видел я их часто вместе, поэтому-то воспоминания о них объединяю в единый очерк, хотя люди это были совершенно разные и по характеру, и по манере творчества.

Александр Михайлович был личностью весьма яркой, колоритной[12]12
  Герасимов Александр Михайлович (1881–1963) – советский живописец, народный художник СССР, действительный член Академии художеств СССР, доктор искусствоведения. Автор картин «Ленин на трибуне», «И.В. Сталин и К.Е. Ворошилов в Кремле», «Гимн Октябрю» и др.


[Закрыть]. Низенький, круглолицый, с брюшком, небольшими руками и ногами, он чем-то напоминал моржа. Волосы и усы иссиня-чёрные, что редкость для русского, в чертах лица чувствовалась примесь татарской крови. Он, кажется, с юных лет привык властвовать. Узнав, что его отец был богатым прасолом из города Козлова, я сразу же легко представил себе и сына в роли состоятельного, расчётливого купца.

Неказистую фигурку компенсировали повелительные, уверенные движения. Неслучайно Б.В. Ногансон на картине «На старом уральском заводе» изобразил А.М. Герасимова в образе заводчика Демидова. Много лет Александр Михайлович был президентом Академии художеств СССР, то есть полным диктатором в советском изобразительном искусстве. Его обвиняют в закрытии Музея нового западного искусства в Москве, но вряд ли это справедливо: чудесный музей этот закрыли в 1944 году, а Герасимов стал президентом только в 1947 году[13]13
  Музей нового западного искусства – собрание произведений западноевропейской живописи и скульптуры с начала 60-х годов. XIX в. (преимущественно французских импрессионистов). В основе – коллекции С.И. Щукина и И.А. Морозова. Собрание Щукина было открыто в 1918 г. как 1-й Музей новой западной живописи (Б. Знаменский переулок, 8); собрание Морозова – в 1919 г. как 2-й Музей новой западной живописи (Пречистенка, 21). В 1923 г. оба музея объединены в Музей нового западного искусства, который с 1925 г. стал филиалом Музея изящных искусств (ныне Музей изобразительных искусств им. A.C. Пушкина). По данным энциклопедии «Москва» (М., 1997), музей был ликвидирован не в 1944, как пишет Ю.А. Федосюк, а в 1948 г., после чего его фонды были распределены между Музеем изобразительных искусств и Эрмитажем.


[Закрыть]. Правда, известна его тесная дружба с Ворошиловым, который был в Политбюро чем-то вроде куратора искусств, и тут могло иметь место вредное влияние…

В чем А.М. Герасимов повинен несомненно – это в разжигании культа Сталина в искусстве. Ещё и культ только зарождался, как с начала 1930-х годов стала появляться огромные полотна А.М. Герасимова с изображением Сталина – сначала средним («Сталин и Ворошилов в Кремле»), а затем и крупным планом. Он, так сказать, начал задавать тон, быстро подхваченный Налбандяном, Ефановым, Влад. Серовым и другими. В натюрмортах и пейзажах А.М. Герасимова заметна необыкновенно сочная, я бы сказал, чувственная манера письма: сирень, мокрую от дождя террасу он, например, написал восхитительно. Официальные же его полотна написаны хрестоматийно, без вдохновения, стало быть, вполне конъюнктурно. Тем не менее они явно нравились Сталину – за них художник получил четыре Сталинских премии!

Гораздо интереснее, чем созерцать отмеченные премиями картины А.М. Герасимова, было наблюдать за ним самим. Лично я не мог оторвать от него глаз. Самой природой он был написан сочно, пластично, законченно – тип удачливого, сытого купчика с какой-нибудь картины Кустодиева. Во время разговора – мне несколько раз пришлось переводить его беседы с иностранными художниками – он любил шевелить толстыми пальцами, как бы в дополнение к сказанному.

Однажды я оказался напротив него во время какого-то торжественного обеда в «Савойе» – тут Александр Михайлович был вполне в своей стихии. Прислуживал коротенький, лысенький Пётр Лукич или Лука Петрович, служивший по официантской части ещё с конца прошлого века и навидавшийся разной «богатой публики». В наши дни единственным достойным посетителем ресторана для него был, конечно же, Александр Михайлович. Тот властным жестом подзывал к себе Петра Лукича; старый лакей угодливо склонялся перед «настоящим гостем» и с наслаждением выслушивал его указания: «Ты в ушицу-то того-то и того-то доложи», «А сельдерейчику нету?», «Котлетки-то де-воляй сегодня не ахти, нет ли чего другого?» Словом – барин. Указания дополнялись выразительными движениями пальцев. Ел Александр Михайлович смачно, не спеша, с аппетитом, пил маленькими рюмками, молниеносно, закусывая маринованными грибами.

Герасимов хвалил меня за переводы, но иногда в существенном поправлял. Так, вместо «цайхнен» (рисовать) я как-то произнес «мален» (писать красками). Художник остановил меня и сказал гостям: «Нихт мален – цайхнен».

С.В. Герасимов

Совсем иным был Сергей Васильевич Герасимов[14]14
  Герасимов Сергей Васильевич (1885–1964) – советский живописец, народный художник СССР, действительный член Академии художеств СССР, доктор искусствоведения. Автор картин «Клятва сибирских партизан», «Колхозный праздник», «Мать партизана» и др.


[Закрыть]. Держался он скромно, внешне напоминал сельского учителя или колхозного бухгалтера, одевался просто, но удобно, зимой всегда носил белые бурки: по-видимому, зябли ноги. Чувствовалось: человек знает себе цену, но на первый план вылезать не любит. Сталина и его окружение Сергей Васильевич упорно не писал, за что не получил ни одной Сталинской премии, а Ленинскую – только посмертно.

Говорят, что сильнее всего Сергей Васильевич не в сюжетных картинах, а в пейзажах, мне же они кажутся несколько худосочными, жидкими.

Отношения между обоими Герасимовыми были внешне уважительными, но внутренне натянутыми. Однажды в ныне перестроенном Доме художника на Кузнецком Мосту я видел обоих за столом президиума на каком-то заседании. Сергей докладывал о поездке в Австрию; председательствовавший Александр бросил ему в конце доклада какое-то язвительное замечание в виде реплики. Сергей по-деревенски шмыгнул носом и под общий смех сказал: «Ну, это лучше замнём для ясности». Его называли «хитрый можайский мужичок».

И в самом деле: в отличие от Александра, Сергей происходил из бедной крестьянской семьи и всего в жизни добился собственным трудом. Начав работать над историей дома Арсения Морозова (нынешний Дом дружбы с народами зарубежных стран), я обратился с некоторыми вопросами к Сергею Васильевичу. Он сообщил мне, что с 1900 года, то есть с 15-летнего возраста, жил у меценатки-миллионерши Варвары Морозовой (матери Арсения) на Воздвиженке и на её средства учился. Подробно рассказал и о трёх братьях Морозовых, сыновьях Варвары, и советовал обратиться в отдел русской живописи Третьяковской галереи за адресом ещё здравствовавшей тогда Маргариты Морозовой, вдовы старшего сына.

С.В. Герасимов был весьма уважаемым художником, действительным членом Академии художеств. В годы владычества в художественной жизни страны своего однофамильца пользовался почётом, но неполным. Должное признание получил только после 1957 года. Когда Александра с поста президента Академии убрали, Сергей наконец обрёл звание Народного художника СССР, а после этого его представили на Ленинскую премию. Внешне был холодноват, немногословен, но за этим чувствовался широкой и доброй души человек.

Вениамин Каверин

В.А. Каверин

К лету 1946 года Каверин был в зените своей славы: многими изданиями вышел его роман «Два капитана», за который писатель удостоился Сталинской премии[15]15
  Каверин Вениамин Александрович (1902–1989) – русский советский писатель, автор романов «Исполнение желаний», «Два капитана», «Открытая книга» и др.


[Закрыть]. Поэтому, комплектуя делегацию в Австрию, начальство поручило мне съездить к нему на дачу в Переделкино, уговорить его поехать и дать заполнить анкеты. Для этой цели предоставили автомашину.

Я без труда нашёл дачу знаменитости (увы, сейчас нипочем не нашёл бы – так всё изменилось); это был новый, осваиваемый район посёлка с участком, который удивил меня своим неудобством и неустроенностью. Дача была только что срубленная, без каких-либо удобств, лишённая тишины и тени.

Писатель принял предложение с явным, хотя и сдержанным удовлетворением. Я был уверен, что он давно уже объездил многие страны, но на мой вопрос Каверин неохотно ответил, что нигде не бывал. От всего его облика веяло простотой и достоинством, в чертах лица и манере говорить чувствовалась скрытая духовная сила.

На недостроенной даче не было ни кабинета, ни даже приличного стола. Более того, приготовившись заполнять анкету, Каверин не отыскал даже ручки. Тут к нему пришли приятели, явно литераторы; какой-то плотный курносый блондин в очках – по дурацкой застенчивости я постеснялся спросить, даже потом, кто это. Быть может, Всеволод Иванов – напоминал. Блондин расхохотался: ну и писатель, даже писать нечем! Вскоре нашлась простая ученическая ручка и чернильница, Каверин быстро заполнил анкету и автобиографию. Подошло время обеда. Каверин с женой, миловидной сестрой недавно умершего Юрия Тынянова, заставили меня пообедать вместе с ними. Обед был самый простой, на первое, кажется, гороховый суп.

После обеда мы вышли в сад и присели на скамейке. Я говорил, какое большое впечатление на меня произвёл его роман «Исполнение желаний». Какому писателю не приятно такое слушать!

Затем спросил: не жалеет ли, что не остался в Ленинграде? В моем представлении Каверин плохо вписывается в Москву, это типично ленинградский писатель. Каверин в грустью признался, что привязан к Ленинграду всей душой, но после войны и блокады город превратился в провинцию. Культурная жизнь в нём сошла на нет, жить в нём стало неуютно.

Пощипывая какое-то садовое растение, я сообщил, что восхищаюсь, в частности, таким качеством писателей, как знание названий всевозможных растений. В ответ Каверин заявил с улыбкой, что писатели, как правило, названий этих не знают, а пользуются пособиями по ботанике.

Прибыв с каверинской анкетой и автобиографией на службу, я пошел с докладом к A.B. Караганову – первому заместителю нашего председателя. Он при мне начал внимательно читать анкету, я сидел напротив. Когда Караганов увидел, что подлинная фамилия писателя Зильбер, он удивлённо вскинул брови. Второй раз он выразил на лице неудовольствие, узнав, что какой-то из братьев Каверина репрессирован или был репрессирован. Окончив чтение, Караганов твёрдо заявил мне: «Не пойдёт», что означало: «Не поедет».

Я был обескуражен: только что так любезно был принят писателем, обнадёжил его, съел столь ценный по голодному послевоенному времени обед, и всё это пошло вхолостую: заграница для него закрыта! Более того, по традициям того времени (да только ли того?) об этом запрещалось даже оповещать «невыездного»: пусть остается в неведении, сама жизнь покажет, что в поездке ему отказано.

Я же со всеми своими интеллигентными разговорами сказался никчемушным посыльным, отнявшим у писателя время и сожравшим обед. Даже извиниться перед ним не имел права!

На одно лишь надеялся: такой тонкий психолог и знаток жизни, как Каверин, отлично разбирался, что к чему. Меньше всего в отсутствии разрешения на поездку он мог винить мою скромную персону.

«Ездить» он начал только после 1956 года.

Иван Козловский

И.С. Козловский

Я познакомился с ним осенью 1946 года в Вене[16]16
  Козловский Иван Семёнович (1900–1993) – советский певец (лирический тенор), народный артист СССР. В 1926–1954 гг. солист Большого театра СССР.


[Закрыть]. Зашёл по делу к пианисту Якову Флиеру, члену делегации ВОКСа, в которую входил и я, в его номер в гостинице «Гранд-отель» на Ринге (одна из центральных улиц в Вене). Вдруг в номер вторглась высокая, вальяжная фигура знаменитого тенора, кумира тогдашних меломанов. Начались рукопожатия, объятия, возгласы: «Яшенька!», «Ванечка!» Я и не знал, что оба музыканта были так коротко знакомы.

Козловский приехал в Вену из Дрездена, где выступал с концертами. В Вене он был ангажирован для участия в опере «Богема» в партии Рудольфа.

Певец стал горячо рассказывать о богатых впечатлениях от поездки. То было едва ли не первое его заграничное путешествие.

– Главное, Яша, – твердил Козловский, – не заграничное барахло, за которым так жадно наши гоняются, – тут он презрительно провел руками по элегантному костюму, в который был облачён, – а впечатления, пейзажи, города. Правда, Яша?

Яша охотно согласился. Тенор поведал, что у него и за границей оказалось немало поклонников.

– И поклонниц, наверное, тоже? – ввернул Флиер.

– И поклонниц немало.

– Но всё же такого числа поклонниц, как у тебя, в нашей стране не было и нет ни у кого. Признайся, Ваня, небось, ты немало ими и попользовался?

Козловский покосился на меня и пробормотал что-то невразумительное. Из этого я понял, что вопрос Флиера попал в точку.

Советская делегация в Вене на могиле Бетховена. Третий слева – И.С. Козловский, правее его жена Г. Сергеева и Я. Флиер

Певец как бы неофициально примкнул к нашей делегации. Вместе с нами он посетил кладбище советских воинов, могилы Бетховена и Шуберта. Сохранились фотоснимки. Побывали мы и в одном популярном венском кабаре.

Женой Козловского в то время была киноактриса Галина Сергеева, популярная по картинам «Пышка» и «Сильва». Если сам тенор был человеком открытым и контактным, то Сергеева неохотно отвечала даже на самые простые, деловые вопросы, с лица её не сходила какая-то беспричинная злость, портившая черты этой хорошенькой женщины.

Крепкий, нестарый ещё Козловский смешил меня усиленной заботой о своём здоровье. На венское кладбище мы поехали в холодную дождливую погоду. Певец заботливо поправлял на шее толстый шерстяной шарф, отказывался отвечать на вопросы, показывая на своё горло. Он страшно боялся повредить голос.

Затем, в СССР, я часто видел его на различных мероприятиях ВОКСа. Человек крайне общительный, ценящий внимание, он бывал всюду и везде. Жизнелюб и бонвиван, галантный женолюб, он был подчёркнуто внимателен к женщинам, непременно целовал им ручки, лихо, но недолго (не простудиться бы!) по-старомодному вальсировал. Кажется, не было человека из мира искусств, особенно женщины, с кем он не был бы знаком.

В дни 50-летия Художественного театра к нам в ВОКС приехали мхатовцы, сюда же явился Козловский. Увидев тогда ещё нестарую, грациозную Степанову, он согнулся перед ней в глубочайшем поклоне и стал целовать ей ручки: «Ангелиночка, ангел ты мой!» – «Уймись, уймись, Ваня», – кокетливо отвечала актриса.

На юбилейном капустнике во МХАТе он возглавил торжественный полонез (не помню, с кем в паре), прошедший по центральному проходу к сцене. Одним из запомнившихся номеров вечера был такой: к важно восседавшей в кресле Книппер-Чеховой подбежали Козловский и Лемешев, стали перед ней на одно колено и запели дуэтом: «Я люблю вас, я люблю вас, Ольга!» – далее слова были изменены сообразно юбилею. Старушка жеманно смеялась и театрально отмахивалась от обоих «поклонников».

Когда официальная часть пышных ВОКСовских приёмов подходила к концу и гости хмелели, начиналось нечто вроде самодеятельности. Непременным номером этих стихийно возникавших капустников был дуэт Козловского и… художника Кончаловского – романс «Сомнение» Глинки. Спелись они дивно, хорошо звучал не только тенор Козловского, но и глуховатый бас Кончаловского, человека очень музыкального. Бурные аплодисменты венчали этот номер.

Однажды по окончании дуэта некоторые стали кричать: «Сурикову, Сурикову на сцену!» Сурикова, дочь великого художника и жена Кончаловского, полноватая седая женщина, сидела слева от сцены и улыбалась. Вероятно, в тесном кругу она тоже что-то пела или играла. Козловский театральным жестом приглашал её выйти к роялю, но женщина отклонила все настояния.

В ноябре 1956 года, на праздничном приёме в гостинице «Советская» я столкнулся с Козловским лицом к лицу, он пожал мне руку и сказал: «Давно вас не видел, вы всё ещё здесь? Я-то думал, что вы уже давно по научной линии пошли». Замечание больно укололо меня: я и сам чувствовал, что перерос ВОКСовскую деятельность, и помышлял переменить место и род работы. Но откуда Козловский решил, что мне надо заняться научной деятельностью? Ведь он никогда со мною подолгу и не говорил. Фраза Козловского подлила масла в огонь – вскоре я ушёл в журналистику.

Теперь, до самого последнего времени, когда я ненароком встречаюсь где-либо с некогда знаменитым певцом, лицо его озаряется доброй улыбкой. Знаю почему: не сам я его радую, а тем, что напоминаю уже далёкое прошлое с его радостями, с зенитом успеха.