Текст книги "Избранное"

В Осокаровке Роберта выходила, вынянчила высланная из Ленинграда немка, пианистка, красавица, похожая на звезду эпохи немого кино, – я увидел ее уже в Караганде, пожилой, прихрамывающей, с палочкой, но еще хранившей в живых карих глазах, в крупных, смелых чертах лица, в энергии движений сходство с включенными в семейный альбом фотографиями. Она была старше Роберта на двенадцать лет. В судьбе истощенного, завшивевшего, покрытого фурункулами доходяги Эвелине выпала роль спасительницы. Стоит заметить при этом, что в Осокаровке своими тонкими, прекрасно разработанными музыкальными пальцами она не играла прелюды Шопена, а полола на колхозном поле свеклу и копала картошку. Мужа ее, полковника Гуревича, убили в Ленинграде во время блокады. Жена Роберта с тех пор, как они разлучились, ни разу не дала о себе знать. Возможно, она боялась, что тень, упавшая на отца, накроет впоследствии сына… Как бы там ни было, случилось то, что должно было случиться: Роберт и Эвелина стали мужем и женой. Кончилась война, им было позволено перебраться в Караганду, она преподавала в музыкальной школе, он окончил горный техникум и, когда мы встретились, работал главным геологом в институте «Гипрошахт». Мы с женой бывали у них в маленьком, аккуратном, окруженном цветущим садиком доме. Вдоль дорожки, проложенной от калитки до крыльца, пылали оранжевым огнем роскошные тигровые лилии, невиданные на каменно-твердой карагандинской земле.

И на этом бы можно поставить точку. На домике. На рыже-золотых тигровых лилиях. На «Марше Красного Веддинга» («Колонны, шагайте! Шеренги смыкайте! На битву шагайте, шагайте, шагайте!»), который пел Роберт, когда собиралась наша молодая компания, друзья-приятели по литобъединению. Всех нас объединяли одни и те же надежды, ненависть к сталинщине, стихи Евтушенко и – властители наших дум – Ремарк и Хемингуэй. Но «Марш Красного Веддинга» знал и пел только Роберт, в нем была его довоенная, московская, давно отлетевшая юность, «Рот-Фронт!», «Но пасаран!» Мы слушали, подпевали ему, где-то на старой пленке сохранился его негромкий, рвущийся, как бы прохваченный морозом голос…

Можно, можно, хотелось бы на том и закончить… Ах, если бы так! Но тут начинается вторая часть, накрепко связанная, спаянная с первой. Не начало, нет – продолжение, с отчаянной попыткой – все вернуть, все начать!

Однажды Роберт получает письмо… от сына, которого в последний раз видел, когда тому было год-полтора. Он живет в Москве, он женится, он приглашает отца на свадьбу. К письму приложено формальное приглашение, торжество имеет быть тогда-то в только что открытом в столице Дворце бракосочетаний… Роберт едет: единственный ребенок, сын, хочет его видеть… Как отказаться? Тем более у них с Эвелиной детей не было… И вот – знаменитый свадебный марш, цветы, черные костюмы, белая фата на невесте. Гости. Друзья. Приглашенные. Впереди – молодые, то есть – она, прелестная, как и все невесты, и об руку с ней – он, его сын. Высокий, стройный, с прямым носом Зигфрида и голубыми глазами Лоэнгрина – такой же, точка в точку, красавец, как некогда его отец… А позади, следом за молодыми, вторая пара: он, Роберт, рука об руку… Да, с матерью жениха, то есть – своей женой… Спустя четверть века – они рядом, его плечо касается ее плеча, уголок глаза ловит – ее лоб в паутинке тщательно запудренных морщинок, ее завитой, блестящий от лака локон… Ловит столь знакомую складочку в уголках губ… И этот не то счастливый, не то горький, не то загоревшийся, не то погасший, не то просветленный, не то затуманенный взгляд его можно читать, как многотомный роман… И потом – бокалы, шампанское, хлопья пены на паркете… И – дом: та самая квартира, старомосковская, с большой передней, с громоздким, никогда не раскрываемым кофром в углу, с обшитым жестью горбатым прадедовским сундуком, о который, помнится, он когда-то, спеша в темноте на звонок – троекратный, свой у каждого жильца, – он, Роберт, расшиб колено… «А еще – помнишь?..» – «Как же, конечно! А ты?.. Ты помнишь, как однажды…» – «Правда? А я забыла…» – «Ну что ты, такое не забывается!» – И ночь. И утро. И самолет – иллюминатор, вата облаков, клочковатые, дымящиеся их края… Все кончено. Все осталось позади. Было или не было?.. Вот сейчас – «Но смокинг! Пристегнуть ремни! Самолет пошел на снижение…» Что дальше? Караганда. Тигровые лилии. Эвелина, палочка, вечная благодарность ей – за все, за все, что сделано ею ради него. Благодарность. Не любовь…

Он был оглушен тем, что случилось. Так, уже выйдя из самолета, люди еще несут в себе забившую уши глухоту. Она не кончалась, не проходила – он жил с нею, закупоренный воспоминаниями, отсеченный от всего мира противоестественно воскресшим, ожившим чувством. И, как глухой, напрягался, чтобы различить едва пробивающиеся сквозь барабанные перепонки голоса…

Потом была еще одна поездка в Москву. Как-то – мы шли по вечерней, морозной Караганде с хрустевшим под ногами снегом – он сказал:

– Я дал себе срок: две недели. За эти две недели я должен все объяснить Эвелине и уехать, вернуться…

Куда?.. К кому?.. В Москву, в юность. В прежнюю, до мелочей знакомую квартиру. К сыну, с которым успел познакомиться, сблизиться, которому – ощутил Роберт – он так же необходим, как и сын – ему. К женщине, чей запах, оказалось, все эти годы носил он с собой – единственный, навсегда пронзивший, сжимающий судорогой сердце запах…

Зная Роберта, его щепетильную порядочность, я усомнился в том, что он осуществит свое намерение. Сможет осуществить: Да, конечно: Москва… И, помимо всего уже сказанного, помимо жилья – работа, он узнавал, его согласны взять в Министерство геологии. Помню, это меня удивило тогда: он оказался куда более практичным, чем я ожидал… Да, да, да. И выбраться, вырваться наконец из угольной, пыльной, продутой ветрами Караганды, из ссылки, где – за что?.. – полжизни назад он оказался и где обречен прожить до самой смерти… Да, и тысячу раз – да, по человеческой и божьей правде – он может, он должен, ведь есть же на свете справедливость – есть или должна быть! Одно только требуется для ее торжества: переступить… Перешагнуть через Эвелину… Старуху с палочкой, хромоножку… Которую, может, он никогда и не любил, но которая – когда-то – спасла ему жизнь…

Всю волю, всю жестокость – жестокость! – на которые был он способен, собрал, сосредоточил в сердце своем Роберт. Он вел машину – старенький, мышастый «Москвичок» первого выпуска, дорога была долгой, шоссе впереди летело стрелой. Он рассказал ей все. Она ничего не сказала, даже: «А я?.. А что же со мной?..» Она только плакала весь остаток пути, по сморщенным, увядшим щекам катились, капали слезы. Может быть, она что-то уже подозревала, о чем-то догадывалась. Не знаю, не знаю. Все, о чем попросила она, – подождать немного, дать ей привыкнуть…

В то самое время – так получилось – мы с женой переезжали в Алма-Ату. Немного спустя Роберт оказался в Алма-Ате в командировке, заглянул в новую нашу квартиру. Он и всегда был неразговорчив, на этот же раз – особенно: сидел в кресле, молчал, улыбался – тихо, неизвестно чему, и будто не месяц, не два, связанные с переездом, нас уже разделяли, а годы и годы…

Через несколько дней мне позвонили друзья из Караганды: Роберт покончил с собой. Если бы кто-то, подкравшись, всадил мне в затылок топор – эффект был бы примерно такой же, как от этой вести.

Подробности стали известны потом. Вот как они запомнились мне. В воскресенье, оставшись в доме один, Роберт прикрепил к входной двери записку: «Пошел прогуляться по хорошей погоде», зашел в сваренный из железа гараж, где стоял его «Москвич», и удавился, захлестнув ремнем скобу на открытой передней дверце.

…Через год Эвелина прислала нам «Одиссею» в переводе Жуковского – в память о Роберте. Что было в этой старой, прекрасно изданной книге, в этом горьком подарке – намек на Итаку, на Пенелопу?..

Гомер, Одиссей, Телемак, Пенелопа… Я не о том. Какие боги разбили, сломали судьбу Роберта – в самом начале? И боги ли? Или всего-навсего – все изменившая монетка, упавшая «решкой» или «орлом» вверх? А брат Роберта – с ним что случилось? Погиб на фронте – или вернулся, пережил кампанию против космополитов, «врачей-отравителей»? И – уже стариком – живет-доживает жизнь где-то в Союзе, а может – в Израиле?.. Монетка, монетка… Но что за жизнь, в которой все решает – «орел» или «решка»? Не свойства души и характера, не совесть и порядочность, не трудолюбие и знания, употребляемые во благо людям – а «пятый пункт»… Все тот же «пятый пункт», из-за которого… Поистине, если бы его не было, этого пятого пункта, его, перефразируя Вольтера, пришлось бы выдумать. И выдумали бы его те, у кого явный недостаток – способностей, трудолюбия, знаний, порядочности, ведь надо же чем-то компенсировать их отсутствие…

Когда я слышу горячие, страстные споры о духе нации, о корнях, о традициях, об истории и поступи столетий, я многое пропускаю мимо ушей. Я думаю: «пятый пункт». И вижу до яви четко ремень, на котором повесился Роберт…

61

13 марта (дело астрологов – объяснить, отчего именно тринадцатого) в «Советской России» появилось «письмо в редакцию» никому до того не ведомой Нины Андреевой. Газету эту мало читали у нас в Казахстане, но теперь она сразу привлекла внимание. «Не могу поступаться…» Хорошо знакомые, зловещие интонации звучали в статье. «Идеалы», «принципы», «чистота великих идей» и т. д. – прекрасными этими словами была пересыпана она, словами-масками, которые натягивали на себя палачи перед тем, как подняться на эшафот и приняться за милую сердцу работу. Ни в чем сами по себе не повинные слова, которыми начинал играть Хрущев, унимая взалкавшую свободы интеллигенцию. Слова, в которых слышалось позвякивание солдатских подковок по мостовым Праги 1968 года. Испоганенные, обесчещенные, священные некогда слова…

– Похоже, это конец перестройки, – говорили друзья. Сталинисты вновь победили…

Я зашел в редакцию «Огней Алатау».

– От нас требуют, чтобы мы перепечатали статью у себя в газете, – сказали мне в отделе культуры.

Редактор газеты Гарифуллина подтвердила:

– Нам дважды звонили из ЦК, советовали напечатать.

Я не стал досаждать расспросами – кто звонил, советовал… Но в том и не было надобности: глаза ее смотрели достаточно многозначительно.

Первым секретарем ЦК был сменивший Кунаева Колбин. На встрече с работниками Комитета по печати он выразил неодобрение роману Рыбакова «Дети Арбата» – и роман, который хотели выпустить массовым тиражом, тут же выбросили из плана.

– Так вы… – заговорил было я.

– Пока я редактор, – сказала Гарифуллина, – этого не будет.

Через две недели, 6 апреля, в «Правде» была напечатана статья «Принципы перестройки: революционность мышления и действий». В ней говорилось о статье в «Советской России»: «Пожалуй, впервые читатели увидели в столь концентрированной форме неприятие самой идеи обновления, жесткое изложение весьма определенной позиции, позиции по существу консервативной и догматической». Подробно разбирая положения, выдвинутые Ниной Андреевой, «Правда» характеризовала их как «идейную платформу, манифест антиперестроечных сил». «Редакторы должны чувствовать ответственность за статьи и публикации. В данном случае газета «Советская Россия»… отошла от этого принципа».

Статья в «Правде» шла без подписи, как редакционная. Говорили, ее автор – А. Н. Яковлев. Спустя некоторое время обозначился человек, стоящий за возникшей из пустоты Ниной Андреевой: Лигачев.

Две недели душевной смуты и тревог закончились. Перестройка вроде бы возвращалась на круги своя…

62

Любопытно вот что: для идеологов «Памяти» Октябрьская революция – величайшее зло, ее причина – тайный сговор евреев-революционеров. Для Нины Андреевой Октябрь – несомненное благо, евреи же являлись контрреволюционерами, мешавшими благу осуществиться. Во взглядах на нынешний этап в жизни страны «Память» и Нина Андреева сходятся: все зло – от евреев. При этом Нина Андреева, пренебрегая общепринятой терминологией («масоны», «жидомасоны», «сионисты», «слуги сатаны»), поднимается до концептуального обобщения: «контрреволюционная нация».

Оно, конечно, звучит выразительно: «контрреволюционная нация»… Рука невольно начинает искать маузер… Хотя встарь говорили куда проще и доступней: «Бей жидов – спасай Россию!»

О необходимости спасать Россию от евреев, кстати, было известно давно – задолго до изобретения приведенного выше лапидарного лозунга и тем более задолго до появления «Памяти» и Нины Андреевой…

63

Российское законодательство о евреях (некоторые сведения).

Право жительства евреев ограничивалось так называемой чертой оседлости. Первые указы об изгнании евреев из России относятся ко времени Екатерины I и Елизаветы Петровны. С присоединением польских областей (разделы Польши) в пределах России оказывается значительное еврейское население. В Указе Екатерины II от 23 декабря 1791 г. впервые упоминается о черте оседлости (Белоруссия, Екатеринославская и Таврическая области). В конце XIX века в черту еврейской оседлости входили губернии: Бессарабская, Виленская, Витебская, Волынская, Гродненская, Екатеринославская, Ковенская, Минская, Могилевская, Подольская, Полтавская, Таврическая (кроме г. Ялты), Херсонская, Черниговская и Киевская (кроме г. Киева, где евреи могли жить только в определенных частях города). В некоторых местностях право жительства евреев обусловливалось долговременным пребыванием их в данной местности (Курляндия) или наличностью евреев в момент присоединения к России (Кавказ и Туркестан).

В 1859–1879 годах евреи получили право жить вне черты оседлости, если они являются:

1) купцами первой гильдии;

2) лицами с высшим образованием (отсюда – совершенно особая роль, которую имело высшее образование для евреев);

3) аптекарскими помощниками, дантистами, фельдшерами, фармацевтами;

4) ремесленниками – без права жительства в Москве и Московской губернии;

5) отставными нижними чинами – отслужившим 25 лет «николаевскими солдатами» (оба моих прадеда по отцовской и материнской линии были «николаевскими солдатами», отчего и жили не в черте оседлости, а в Астрахани).

Евреям не разрешалось покупать землю даже в пределах черты оседлости.

В 1887 году была принята процентная норма для поступающих в средние и высшие учебные заведения: в черте оседлости – 10 % от числа поступающих, 5 % – вне черты оседлости, 3 % – в Москве и СПб. В некоторые учебные заведения доступ для евреев был закрыт совсем: в Военно-медицинскую академию, в театральные училища в Москве и СПб. и др.

Практически евреи не имели права на государственную службу. По положению 1870 года, число гласных и членов городских управ не могло превышать одной трети – из нехристиан; городской голова должен был избираться только из христиан. По положению 1890 года, евреи не допускались до участия в земских избирательных собраниях и съездах.

По уставу 26 августа 1827 года евреев брали в рекруты с 12-летнего возраста. В кантонистских школах их готовили к военной службе. В действительности нередко хватали даже 8-и 9-летних детей. В кантонистских школах обращали от трети до половины детей в христианство. В 40-х годах Святейший синод издал новое наставление священникам военных заведений с целью ускорить «подготовку» еврейских детей к крещению. Крестили целые отделения – поголовно, силком. Во многих случаях кантонисты предпочитали покончить с собой, но не менять веры. Известен рассказ одного из кантонистов о том, что во всей его роте в 1845 году остались лишь два еврея – остальные, отказавшись креститься, наложили на себя руки: трое перерезали себе горло, двое повесились, некоторые утопились в реке.

В конце 1840 года Николай I учредил комитет «для коренного преобразования евреев в России». Были учреждены еврейские училища «в духе, противном нынешнему талмудическому учению; уничтожены кагалы; запрещено ношение особой еврейской одежды; евреи разделены на полезных, т. е. купцов, ремесленников и земледельцев, и прочих…» Эти меры просуществовали до 1855 года, т. е. до смерти Николая I. Евреи сопротивлялись, но закончившие такие училища были первыми, в совершенстве усвоившими русский язык и впитавшими русскую культуру.

По требованию самого Николая I в 1844 году был введен налог за ношение длиннополого сюртука, в 1848 году – за ношение ермолки, а в 1850 году еврейская одежда запрещается полностью.

Летом 1856 года правительство отменило положение о кантонистах, по отношению к воинской службе евреи уравнивались с остальными подданными.

В эпоху реформ Александра II рассматривался вопрос об отмене черты оседлости. За отмену высказывались многие высшие чиновники, в том числе министр внутренних дел. Однако комитет по еврейским делам отклонил это предложение, и царь согласился с мнением комитета.

Черта оседлости существовала в России до 1917 года. Декларация Временного правительства от 20 марта 1917 года отменила все антиеврейские законы, в том числе и черту оседлости. Евреи получили наконец те же права, что и другие жители страны.

64

В апреле 1988 года продолжали развиваться события в Карабахе.

В апрельском номере «Октября» заканчивалась публикация романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», изъятого органами госбезопасности у автора в 1961 году и впоследствии изданного за рубежом. Помимо грандиозного эпического полотна, изображавшего события периода Отечественной войны, читатели впервые смогли составить представление о едва ли не самой запретной теме – о еврейском вопросе в нашей стране. В том же апреле «Дружба народов» напечатала записки Якова Рапопорта – одного из участников «дела врачей» 1953 года. Мне казалось, тщательно оберегаемому невежеству, слепоте, неинформированности в «еврейской проблеме» пришел конец. И там, в журнале, одумаются…

Ничуть не бывало. Вышел апрельский номер – и в нем «Вольный проезд».

Единственное, что меня радовало, это – что номер вышел без меня…

65

Между прочим, несколько месяцев спустя в Алма-Ату приехал из США профессор Карпинский, специалист по творчеству Марины Цветаевой. При встрече с Жовтисом он рассказал, что им и его коллегами публикация «Вольного проезда» у нас в журнале воспринята была крайне отрицательно, и присовокупил к этому следующую историю.

Когда в 1924 году Марина Цветаева предложила «Современным запискам» свой очерк, редакция эмигрантского журнала (между прочим, в Париже его издавали эсеры) пришла в смущение. Марине Ивановне было сказано, что редакция бы и рада, но… Поскольку такая публикация может дать повод для упреков в антисемитизме… Тут пришел черед смутиться Марине Ивановне, которая отнюдь не рассчитывала на подобный эффект. Она сослалась… Она сослалась на многое, в том числе – на свое стихотворение «Евреям», написанное в 1916 году. В результате было решено: предварить очерк стихотворением (см. выше: «Кто не топтал тебя…»). Что и было сделано.

Из сказанного следует: во-первых, эмигрантский журнал смутило то, что отнюдь не смутило журнал алма-атинский. Во-вторых, приславшая очерк в Алма-Ату проф. Козлова не могла не знать о публикации названного стихотворения вместе с очерком, но предпочла о стихах умолчать. В-третьих, впоследствии оказалось, что редакция осведомлена о стихотворении «Евреям», но… предоставить ему свои страницы не желает (это при всей своей любви к Цветаевой!..) Недавно оно было напечатано в кишиневской еврейской газете «Наш голос».

Лето 1988 года выдалось для нас с женой необычным. Сделавшись «вольным человеком», я мог располагать своим временем. И вот мы без особых хлопот купили путевки в Чехословакию и в начале июля прогуливались по Карлову мосту. Это был первый в нашей жизни зарубежный вояж. Широченная Влтава, похожая на полноводную Оку, блестела, золотилась под ярким, но не горячим, каким-то комфортным пражским солнцем. Вереница святых и королей по обе стороны моста казалась высеченной не из камня, а из глыб сгущенного, спрессованного Времени. Готика взлетающих к небу соборов взламывала спокойные, плавные линии берегов, создавая ощущение задержанного на миг и готового вот-вот вырваться из груди дыхания. Не роскошные (по нашим понятиям) витрины магазинов поражали нас, не обилие столь притягательных маленьких кафе, не великолепная, хотя и странно пустоватая для летней Праги Вацлавская площадь, не безмерная мощь собора святого Витта, и даже не Золотая улица, где в домишке, похожем на средних размеров чуланчик, проживал когда-то кумир нашей молодости Франц Кафка, а то, что мы ходим здесь, видим собственными глазами все, что можно увидеть, щупаем все, что можно пощупать… Вот что было сногсшибательно!

Из четырех дней, отведенных на Прагу, день мы решили посвятить достопримечательности, о которой слышали давно, а именно – Государственному еврейскому музею.

Мы без труда нашли его – и не в каком-то укромном уголке, на задворках города, а – в центральной его части. Утро было свежее, небо – высокое, голубое, ровные, плотно пригнанные плиты мостовой глянцевито поблескивали, будто смазанные маслом… В начале девятого мы уже подходили к музею. И обнаружили здесь немало людей из нашей экскурсионной группы. Из них только двое, кроме нас, были евреями, остальные – русские, казахи. Всей группой отправились мы побродить по кварталу, отведенному под музей и состоящему из шести синагог, а когда вернулись к открытию кассы, уже вся улочка кишела туристами: шорты, матерчатые цветастые шапочки с узкими гусиными козырьками, спортивного вида старики и старухи, долговязые парни, девицы в мятых «бананах» и майках с выпирающими бугорками сосков. Судя по речи, в основном – немцы. Мы и потом, в поездках по Чехословакии, видели немало немецких туристов, но здесь – впервые в таком количестве… И я, честно говоря, хотя и старался возможно больше сберечь в памяти – старинное, стиснутое на маленькой площадке кладбище с надгробьями, похожими на листы каменной книги, обращенную вниз корешком; Староновую синагогу, ее косую черепичную крышу, будто рдеющую угольным жаром; белую, нарядную, как яблоня, Майзелеву синагогу; ажурную резьбу и утонченный орнамент Испанской синагоги, от которой веет мавританской Альгамброй; ритуальные подсвечники; украшенные изречениями из Талмуда керамические сосуды; бархатные, шитые золотом покрывала для Торы, – хоть я и рассматривал все это и дивился на каждом шагу тому, что вижу, поскольку история, культура, быт еврейского народа – моего народа – мне ведомы примерно так же, как и остальным спутникам по экскурсии, но в душе у меня все время червячком извивался вопрос: а немцы?.. Да, те самые туристы, которые вместе с нами разгуливают по этим залам, – что они чувствуют, о чем думают… К примеру, когда входят в эти вот помещения, залы – и видят на стенах не копии, а подлинные рисунки детей, которые в Терезине, превращенном в гетто, жили, дожидаясь, пока их погрузят в вагоны и отвезут в Освенцим. 15 тысяч детей прошли через уютный зеленый городок Терезин, прежде чем превратиться в дым и пепел. 4500 рисунков (цветные карандаши, акварель) – вот все, что оставили они. Рисовать их учила Фридл Диккер-Брандейсова. Два года жила она с ними, два года спасала от безнадежности, отчаяния… Пока и сама не стала дымом и пеплом. В соседнем зале – выставка картин, написанных Фридл: она была профессиональным художником, училась в Баухаузе, картины ее – пейзажи, портреты – хранятся в Праге, Брно, Вене. Когда за нею закрылась дверь газовой камеры, ей было сорок шесть лет.

Сейчас, когда я пишу эти строки, передо мной, рядом с машинкой, лежит ее портрет. На нем она – за восемь лет до гибели. Какое нежное, какое горькое, какое гордое лицо… Какие глаза… Такие могли быть у Марии, если бы ее Иисуса вели на казнь – не в тридцать три года, а – в пять, в семь, в одиннадцать лет… Мы мало знаем о Фридл, но что знаем о детях, авторах этих рисунков?

…И что знал я о людях, которые стояли перед этими сбереженными кем-то акварельками?.. Что думали они, что чувствовали?.. Почему – в Праге, обильной влекущими туристов местами, – пришли они именно сюда?.. Какими пришли – и какими уйдут отсюда?..

Не знаю, не знаю… Но сам я уходил уже не совсем таким, как пришел.

67

В то лето – такое уж свалилось на нас везенье! – из Праги мы прямиком приехали в Ригу, а точнее – в Дубулты, в писательский Дом творчества. После того как, отлученный от редакционной суетни, я прожил уединенно полгода, впечатлений хватало с избытком. Я сторонился, избегал новых, чтобы разобраться в уже накопившихся. Но – не я искал их, они – похоже – меня искали…

Год назад наш друг, ленинградец, человек уникальной эрудиции и не менее уникального интереса к людям, настойчиво посоветовал нам: «Будете в Риге – непременно постарайтесь повидать Клеймана. Необыкновенная личность, необыкновенная судьба… Он вам понравится». Наш друг никогда не ошибался в своих прогнозах… Но тут кое-что меня смущало. А именно: то, что Исаак Лемехович Клейман – адвентист седьмого дня. И мало того – глава местной общины… Я ничего не имел против адвентистов седьмого дня, тем более что и знал о них крайне мало, почти ничего. Но, с юности застряв в области веры (или неверия) на агностицизме, я так и не сдвинулся с этой точки до сих пор. И боялся, что, зайди между нами разговор на религиозную тему, какой-нибудь неуклюжестью раздосадую вполне, должно быть, достойного человека… Но, с другой стороны, Клейман – один из немногих рижских евреев, узников гетто, избежавших смерти… И вот мы позвонили в городок, расположенный в ста километрах от Риги, представились – и в назначенный день, под проливным, зарядившим с ночи дождем, забрались в рейсовый автобус – «коробочку». Вдвоем – если не считать шофера – мы и ехали всю дорогу вдвоем и приехали, вышли на автостанции, где нас уже дожидался Клейман.

Странное дело – как, отчего возникают наши душевные симпатии – или антипатии?.. Но едва мы выбрались из автобуса, едва я увидел движущуюся к нам худощавую, энергичную фигуру человека лет шестидесяти, его иссеченное складками лицо с пристальным взглядом голубых, мягко сияющих глаз, едва с характерным латышским акцентом он поздоровался с нами и распахнул дверцу своего далеко не последнего выпуска, но аккуратного, заботливо ухоженного «Москвича», как отчего-то у меня возникло ощущение не нового, а словно бы возобновленного знакомства. И с этой минуты близость между нами, особенная, греющая сердце теплота в дальнейшем лишь возрастали.

В ту первую нашу встречу Исаак Лемехович рассказал нам свою историю – охотно, без упрашиваний. Вот как она запомнилась мне.

Их семья, жившая в Риге, после прихода немцев была, как и все другие еврейские семьи, переселена в гетто. Первое время никто не догадывался о недалеком конце… Клейману было семнадцать лет, когда погибла вся его семья. Ему с приятелем удалось бежать. Две-три недели они скрывались, пользуясь полученными в гетто адресами. Но вскоре Клейман оказался один. В городе, помимо оккупантов, за введенным немцами «порядком» бдительно наблюдали «свои»: под контролем находились каждый дом, каждая щелка. У Клеймана оставался последний адрес, последняя надежда. Он пришел в «коммунальную», как сказали бы мы, квартиру, где одну из трех комнат занимали две немолодые женщины, две сестры. Они накормили его, чем смогли, но в дальнейшей помощи отказали. У них на руках уже побывал еврейский ребенок – спасая его, сестры не только себя – малыша тоже подвергали смертельному риску: соседки по квартире относились к ним с подозрением, что-то чуяли… Клейман собрался уходить. «Куда же ты?..» Идти ему – в родном городе – было не к кому. Он что-то ответил. Одна из сестер положила на стол Библию. Раскрыла – не глядя. И, не глядя, провела по странице пальцем… Обе были верующими, адвентистками седьмого дня, – русскими, коренными жительницами Риги. Строка из Библии для них явилась указанием свыше, они спрятали Клеймана у себя.

Два года он прожил у сестер. Когда они отправлялись на работу, его запирали в комнате на ключ. Как-то раз, оставшись один, он нарезал капусты и принялся варить щи. Соседки забеспокоились: откуда идет запах?.. Другой раз одна из сестер заболела, не вышла на работу, на утро за нею притопали два немецких солдата. Перешагни они порог… Они не перешагнули, остановились в дверях: устыдились загородившей им дорогу женщины в ночной рубашке, с горячечньм, полыхающим жаром лицом…

И были еще случаи, когда все, казалось, на волоске. Кто им помог? И кто – в таких обстоятельствах – в силах помочь, кроме бога?..

Так Исаак Лемехович поверил, стал адвентистом седьмого дня, поскольку в окружении сестер тоже были адвентисты, которые, подтверждая делами свою преданность вере, спасали в те отчаянные годы людей. Своя история, в чем-то похожая на историю мужа, привела к той же вере жену Клеймана, по происхождению – русскую дворянку с примесью польской крови. В ее истории – внешне драматизм иного рода: война, брат-партизан, предательство, гестапо, в котором оказалась вся семья, включая и грудничка, новорожденного сына брата… И снова: что спасло их всех, кроме брата, которого гестаповцы расстреляли?.. Бог? Или то, что гестаповский офицер однажды увидел, как мать застирывает под краном пеленки – и вспомнилось ему нечто такое, что жило в глубине сердца, замурованное в жестокость, верность приказу?.. Такие же пеленки в кашице младенческого кала, и женские руки, полоскавшие их, и розовое, орущее существо, болтающее ручками и ножками в перевязочках?.. Во всяком случае, взгляд тот, брошенный немецким офицером, остался в памяти у Лидии Ивановны, сопровождавшей золовку, когда под конвоем солдат шла она к умывальнику, и в нем, в этом взгляде, полагает она, ключ к тому, что кроме брата-партизана всех их выпустили…

По пути к Клейманам и я, и жена пытались представить, не слишком ли «светской» для хозяев окажется предстоящая наша с ними беседа, но как быть, на иную мы не способны… Однако в пасторском доме жили теми же проблемами, что и все вокруг: перестройка, Горбачев, латвийский «Народный фронт», договор Молотова – Риббентропа… Правда, перед тем как сесть за стол, Исаак Лемехович прочел молитву, то есть коротко возблагодарил бога за то, что мы – живы, что встретились, что пища, которая перед нами, насытит наше тело, а любовь к ближним – душу, и выразил надежду на то, что каждый из нас будет здоров, и здоровы и счастливы – наши друзья и родные, и прощены – грехи наши и грехи наших врагов… И пока он все это говорил – не затверженными формулами, а тихими, тут же рождающимися словами, и мы, трое, слушали его стоя, мне сделалось отчего-то светлей на душе, и не пустым ритуалом показался обряд, исполненный с моим молчаливым участием, напротив – попросту сожрать лежащее на тарелках выглядело сейчас чем-то недостойным, животным, дочеловеческим…