Текст книги "Избранное"

Радость, пламя неземное!..

Я был счастлив.

52

После того как я уволился из редакции, мы с женой подсчитали наши денежные возможности: она получает пенсию в 117 рублей (после двадцати лет работы преподавателем статистики в Институте народного хозяйства) плюс некоторая (в общем-то смехотворная для многих, но для нас вполне достаточная) сумма на сберкнижке – гонорар за недавнюю повесть «Приговор», и решили, что как-нибудь продержимся год или два, ни от кого не завися.

Так что и тут все было в порядке.

 
Радость, пламя неземное!
Свет небес, сошедший к нам!..
 

Между прочим, недавно я где-то прочел, что из-за цензуры Шиллер заменил слово «свобода» на куда менее опасное: «радость»… Так оно и осталось: не «Ода к Свободе», а «Ода к Радости». Ну, что ж, пускай хотя бы так: Радость, пламя неземное!..

53

Через несколько дней Володя Берденников позвонил мне и с торжеством в голосе известил, что Павел Косенко в качестве члена редколлегии официально сообщил журналу, что он – против публикации «Вольного проезда».

– И точно твоими словами охарактеризовал «Проезд», – сказал Володя. – Такое у него впечатление. А уж если Паша так считает…

– И он свое мнение изложил письменно? – спросил я, не очень-то веря услышанному.

– В том-то и дело! – сказал Володя. В голосе его звучало ликование. А сквозь ликование – и упрек мне…

Я уже писал, что Павел Косенко, долгое время, еще при Шухове работавший в журнале зам. главного редактора, человек громадной эрудиции, талантливый критик, литературовед, умница, обладающий тонким и точным литературным вкусом, в ситуациях критических бывал нередко чрезмерно осторожен. Это качество, мне кажется, характерно для всего нашего (мы с ним сверстники) поколения. Когда оно, это свойство, возникло, вгрызлось в кости, разъело душу, обучило лукавству, праведному и неправедному, когда кукиш, упрятанный в кармане, мог быть принят и за проявление гражданской отваги, и за небольшого размера яблоко или грушу, а то и за скомканный носовой платок?.. Не знаю, да и не в том суть. «Поколение», – говорю я. Но ведь к этому поколению – «детей Двадцатого съезда», «шестидесятников», «инакомыслящих» – принадлежали те, кто – вторя отцам – угодил за колючую проволоку, кто занялся печатанием и размножением «Хроник» и самиздата, кто эмигрировал в надежде создать там, в зарубежье, новые «Коло-колы» и «Колокольчики», дабы будить Русь… Но в огромной массе наше поколение – симбиоз доблести и осторожности, честных, самоотверженных порывов и двурушничества, внутренней независимости и стояния на коленях, а то и на задних лапках, точь-в-точь пес, которому на влажный нос положен кусочек сахару, а в данном-то случае – даже не сахару, а ломтик простого хлеба, ибо и его – без верной службы строю, начальству, всевластному государству – не будет… И в результате – размятая, расплющенная в блин жизнь, изувеченные идеалы, загубленные или – в четверть, в восьмую, в шестнадцатую часть – осуществленные, воплощенные в дело способности…

И вот – Павел попер против Толмачева и всей компании… Это меня удивило. «Даже Павел…» Ну, уж если «даже Павел»!.. Значит, не только мы с женой, не только Галина Васильевна… Я хотел позвонить Павлу, да постеснялся: вышло бы, что дело не в «Проезде», а в наших личных отношениях, т. е. – вышла бы пошлость…

А через день или два – новая весть: Мурат Ауэзов, тоже в качестве члена редколлегии, поддержал мою точку зрения.

Это меня удивило меньше, а правду говоря – не удивило совсем. От Мурата всегда можно было ожидать самого неожиданного. Еще в годы своего студенчества он был одним из авторов сборника философско-этнографических статей о специфических особенностях «кочевой цивилизации» казахов. Сборник сожгли, как-то я видел мимоходом один из уцелевших экземпляров… В конце шестидесятых я возвращался из Москвы, в самолете наши места оказались рядом. Несколько часов мы беседовали, Мурат рассказывал об Индии, где провел несколько месяцев, показал (по тем нормам жизни – знак немалого доверия) книгу Солженицына, которую вез «оттуда»…

Постоянно до щеголеватости аккуратно одетый, изысканно-сдержанный в манерах, с ровным, негромким, мягко журчащим голосом, с добрыми, большей частью печальными глазами, он казался мне принадлежащим к утонченной, не очень многочисленной, интеллектуальной казахской элите, нерасторжимо связанной со своим народом, но не разделяющей его предрассудков, что, впрочем, свойственно духовной элите любого народа… Он присутствовал и на редколлегии – той самой, последней для меня в журнале, но – молчал, поскольку еще не читал рукописи Марины Цветаевой…

Для него выразить свое мнение, встать поперек дружно шагающей колонны было не проще, чем мне…

Мало-помалу спускался с горних, порядком замороженных высей Александр Лазаревич Жовтис: академист, резко разделяющий жизнь, «социальные вопросы», злобу дня – и как бы вневременную, по законам вечности созданную литературу, он все отчетливей ощущал колебания и толчки у себя под ногами… Морис Симашко, услышав о результатах редколлегии, каждый день гремел в телефонную трубку, от яростных филиппик в адрес антисемитов всех времен и народов переходя к оптимистическим предсказаниям, что Толмачев одумается, поймет, что наделал глупостей… В газетах между тем появились материалы, к которым еще надо было привыкнуть. «Московские новости» писали:

«…Телевидение Австрии показало репортаж своего московского корреспондента Франца Кесслера об объединении "Память" и интервью с одним из его лидеров – Дмитрием Васильевым.

Ф. Кесслер: На мой взгляд, это явление вполне вписывается в определенную традицию, сформировавшуюся в дореволюционной России. Я имею в виду противоборство в обществе двух течений. Одно отстаивало те же идеалы, что и европейское Просвещение… Другое было антипросветительским и антизападным – не в политическом, а в социально-культурном плане. Его я условно назвал бы русско-мистически-религиозным. Подобные настроения, на мой взгляд, и отражают сегодня как сама "Память", так и некоторые литературные круги… Меня пугает то, что лидеры "Памяти" поставили своей целью распространить убеждение: за всеми негативными явлениями в жизни советского общества стоит некий клан, центр, который, так сказать, "дергает за нити", который сознательно ведет подкоп под русский народ, целенаправленно разрушает его духовно и физически. Васильев этот центр называет "всемирным сионизмом"… Васильев отрицал, что является антисемитом, говорил, что не имеет ничего против еврейского народа и его представителей. Однако его высказывания носят явно антисемитский характер. И разговоры о некоем "сионистском заговоре" конечно же подразумевают призыв к русскому народу защищаться. От кого? Опять-таки от лиц еврейской национальности… Васильев утверждал в разговоре со мной, что у "Памяти" в одной лишь Москве 20 000 членов, поддерживающих контакты с 30 русскими городами… "Протоколы сионских мудрецов" на Западе признаны фальшивкой и расцениваются как своего рода "библия" антисемитизма. В этом смешении всего и вся утрачивается любой рациональный смысл. Идейная платформа "Памяти" как раз и является иррациональной. В этом ее опасность… Деятельность "Памяти" нельзя недооценивать. Однако общество, обладающее подлинно демократическими структурами, способно противостоять любым экстремистам и надежно защитить себя от них с помощью закона…»

Ну-ну – думал я, читая «Московские новости», – «с помощью закона…» И вспоминал – о милиционере, который стоял в двух шагах от оратора-погромщика в Измайловском парке и толковал растерянной женщине про демократию…

Интервью с Кесслером было напечатано в номере «МН» от 14 февраля. А две недели спустя, 28 февраля 1988 года, разразился Сумгаит.

54

Это потом, несколько позже, пришла мне очень простая, лежащая прямо на поверхности мысль… Но отчего путь к самому простому всякий раз оказывается таким сложным? Не потому ли, что любую, даже очевидную для всех истину ты должен еще и как бы заново открыть для себя? Самостоятельно пройти сквозь пекло сомнений, боли, отчаяния, и только тогда…

Только тогда понял я, что при всей многосложности национальных проблем в конце-то концов их можно разрешить, если не появится кто-то… Или даже так: КТО-ТО… Если не появится КТО-ТО, кто хочет разделять, чтобы властвовать. Прекрасно себя зарекомендовавший, отработанный веками прием.

Поскольку, я убежден, бациллы национализма таятся в организме каждого человека. Точно так же, как, по свидетельству медиков, туберкулезная палочка, вирусы гриппа дремлют в каждом из нас. До поры до времени. Но при надлежащих условиях они могут проснуться. И тогда возникает инфекция, очаги ее стремительно разрастаются, эпидемии волнами прокатываются по странам и континентам… То же – с бациллами национализма. По какой-то причине вырабатываемые организмом, они могут играть и играют даже определенную положительную роль… Но – до того предела, пока их активность не становится угрожающей, агрессивной, не начинает требовать крови, не перевозбуждает эмоции, не превращает человека в зверя, охватывая, точь-в-точь как инфекция, достигшая уровня эпидемии, народы и нации, государства и континенты…

И так же, как при анализе любой болезни, когда стараются найти ее возбудителя, здесь закономерен вопрос: кто же?.. Кто этот КТО-ТО, для кого высшая цель – власть, ради приобретения которой все средства хороши? А названное – в особенности? Поскольку – особенно на первых порах – обеспечивает восторженные рукоплескания, титул вождя нации, сына Отечества, отца Народа и т. д.

Как все просто, когда, счищая слой за слоем наросты словес, добираешься до зловещей сути!

Но прежде чем до нее доберешься…

55

– Ты слышал, что произошло в Карабахе?.. – тревожно спросил меня приятель по телефону. Было раннее утро, я еще не успел как следует проснуться.

– В Карабахе?.. Нет, не слышал. А что там?.. И где это – Карабах?..

Все, что мне было до того известно о Карабахе, исчерпывалось песенкой Рашида Бейбутова, популярной в начале пятидесятых годов. Помню Вологду, наше студенческое общежитие, черную тарелку репродуктора – и медовый тенор Бейбутова, чуть ли не каждый день изливавшийся из ее глубины:

 
Мальчик веселый из Карабаха —
Так называют всюду меня… —
 

и дальше что-то про воду «прохладную», «с гор – водопадную»…

– Где-то там – то ли в Армении, то ли в Азербайджане, – сказал приятель. – Черт знает, что там творится… По правде, я и сам не очень-то понял…

Вероятно, большинство людей в стране знали о Карабахе в то время примерно столько же, сколько и мы. Газеты предпочитали о нем помалкивать – по старой доброй традиции: о чем не пишем, того и не существует… Авось само собой все обойдется… Не обошлось. Из лоскуточков, рассыпанных по газетным страницам, сложилась такая приблизительно картина.

В селе, где жили армяне и азербайджанцы, шла свадьба, подогретое вином веселье сделалось не в меру шумным, буйным, наводить порядок явились два милиционера, скандал перерос в драку, а когда кровь ударяет в голову и оружие под рукой – далеко ли до убийства?… История печальная, но, к сожалению, не столь уж редкая, финал таких историй известен: похороны, судебное разбирательство, спор о том, был ли превышен предел необходимой обороны… Но тут обычная схема была нарушена, взорвана изнутри. Поскольку свадьбу играли азербайджанцы, а милиционерами оказались армяне. И событие, имеющее уголовный характер, приобрело особое значение. Столкновение между представителями власти и подгулявшими весельчаками превратилось в столкновение между двумя народами: «Наших бьют!..» – И более того: «Наших убивают!..» «Мы…» «Они…» Может быть, в чем-то я и ошибаюсь, но в целом таким оказался сюжет, верней – его начало, завязка…

Но тут необходимо представить фон, на котором он разыгрался, а именно: давнишние счеты, которые чуть не каждый народ имеет к своему соседу, стоит постараться вспомнить (разве что камчадалы не имеют счетов с жителями Эфиопии, поскольку вряд ли так уж часто с ними соприкасались за все века своей истории); ситуацию в Карабахе, где шел сбор подписей под обращением к правительству по поводу перехода НКАО к Армении; две недели митингов в Степанакерте; пылких патриотов – как же без них, без патриотов?.. – с обеих сторон голосящих о «священной земле предков», «корнях», извечных «врагах», т. е. в одном случае – армян, в другом – азербайджанцев… И вот тогда-то, если все это учесть, станет ясно, почему в близлежащем селе Агдаме вспыхнуло пламя и охватило сердца нескольких тысяч (кажется, газеты называли цифру «пять») и почему взбудораженная толпа хлынула на дорогу, ведущую в Аскеран, где и случилась драка.

Когда тысячи людей, жаждущих справедливости (разве думал кто-нибудь из них в те минуты иначе?..) и мести («священной»! Разве месть бывает не «священной»?) стремительно двигались по шоссе, сметая, как щепки, тех немногих, кто пытался их остановить, уже не было ни сил, ни слов, способных преградить им дорогу. Райком партии, райком комсомола, райисполком – и кто там еще – их работники, руководители, открывающие совещания, занимающие места в президиумах, кого-то представляющие, читающие кому-то свои сочиненные кем-то доклады, все как один – аккуратно платящие взносы КПСС, которая обеспечила им посты и квартиры, номенклатурные должности и карьерные перспективы, все эти «верные ленинцы» и т. д. и т. п., – где они были в те минуты?.. Не знаю, об этом не удалось мне прочитать – ни в «Правде», ни в «Известиях». Но толпу, с криками, воплями, воем, в неистовстве прущую по шоссе, удалось удержать. Ее удержала, привела в чувство женщина. Она не боялась оказаться растоптанной своим народом, поскольку хотела, страстно желала одного – спасти свой народ…

(Я не видел того, что происходило тогда на дороге между Агдамом и Аскераном… Я помню другое. Мне было одиннадцать лет, когда две семьи евреев-беженцев – стариков, детей и женщин, шли среди ночи по лежащей между полями дороге за скрипучей арбой, на которой сложены были все их пожитки… Луна громадным диском плыла между облаков над зарослями джугары и кукурузы, ишачок понуро тащил за собой арбу с восседавшим поверх поклажи арбакешем-узбеком, а рой мальчишек-подростков клубился вокруг нас. Арбакеш боязливо пытался их отогнать, но кольцо вокруг сжималось, мелькали зажатые в кулаках финки. Арбакеш окончательно струсил. Он уже начал сбрасывать наши вещи на землю, чтобы убраться подобру-поздорову хотя бы самому… В этот момент из темноты возник невысокий, крепкого сложения человек с толстой суковатой палкой, на которую он, по причине хромоты, опирался при ходьбе, но которая годилась и для иных целей. Человек этот, как выяснилось потом, был рабочим сахарного завода и возвращался домой после вечерней смены, путь его совпадал с нашим. Он довел нас до пригородного поселка, до землянушки, которую нам удалось там раньше снять, и ушел, прихрамывая и постукивая своей суковатой тростью. Помню, тогда, на дороге, я боялся не столько за себя, за больную мать, сухую, горячую ладонь которой сжимал в одной руке, волоча в другой какой-то тючок или сумку, а за этого незнакомого нам человека, заслонившего нас от своры маленьких, не знающих жалости финкарей… Ему могли проломить камнем голову, могли повалить, искалечить… Но его бесстрашие – остановило, победило…)

Женщина… Что она сделала?.. Она сдернула с головы платок, подняла и бросила перед собой. «Убейте меня! – крикнула она. – Растопчите платок! Перешагните! И тогда – идите!..»

Ее звали, эту женщину, Хураман Аббасова – Хураман-ханум. Толпа остановилась. Ее остановил не клочок материи – обычай: платок, знак материнства, материнской чести, брошенный перед мужчинами, преградил путь безумию и ярости, предотвратил кровопролитие… В те дни в газетах можно было прочесть, что Хураман-ханум хорошо знали в этих местах, она была председателем Колхоза имени Ленина, Героем Социалистического Труда… Главное, мне кажется, в другом: она была Человеком.

История, случившаяся в Аскеране-Агдаме, произошла 22 февраля.

Двадцать восьмого, шесть дней спустя, был Сумгаит.

Там не нашлось своей Хураман-ханум.

56

В Сумгаите, где проживают 250 тысяч человек, погром длился три дня. По официальным данным, во время погрома были убиты 28 человек.

Милиция бездействовала. Части, подчиненные МВД, стали прибывать в город, отданный во власть потерявшей разум толпе, только к исходу третьих суток, хотя от Баку до Сумгаита – сто километров, это расстояние, не слишком торопясь, можно одолеть на машине за два часа.

От фактов, процеженных прессой сквозь зубы (не по ее, понятно, вине), от клубящихся, отравивших воздух слухов, от чудовищных рассказов очевидцев, от подробностей, сообщаемых зарубежными радиостанциями, содрогнулась вся страна.

Совещание в ЦК КПСС, происходившее 9 марта, хладнокровно констатировало: «Продолжается следствие по делам о преступлениях, имевших место в г. Сумгаите». М. С. Горбачев говорил о ленинских принципах национальной политики, дружбе народов всей страны. «Ни один из вопросов перестройки не может быть сегодня решен без учета его воздействия на национальные отношения», – так излагалось в прессе его выступление, точнее – суть его речи на совещании.

«Вопросы», «учет», «отношения»… В те дни других, более человеческих слов не нашлось.

57

В то самое время, когда для меня, как и для многих, все было связано с Закавказьем, свое же оттеснено, отодвинуто на задний план, как-то утром раздался звонок. Деликатный, исполненный вполне перестроечного такта голос сообщил, что звонят из ЦК КП Казахстана, а именно – инструктор отдела пропаганды Устименко Анатолий Васильевич. Затем Анатолий Васильевич поинтересовался моим здоровьем (у меня чуть трубка не выпала из рук и слезы не навернулись от умиления – еще никогда ЦК КП Казахстана не проявлял интереса к моему здоровью!) и сказал, что звонит по поручению заведующего отделом – узнать, каково мое мнение о рукописи Марины Цветаевой, которую намеревается опубликовать журнал…

После похода к Кунаеву в 1983 году я поклялся никогда больше по собственной инициативе в это заведение не обращаться. Вдобавок – у меня были свои, так сказать, отношения с нынешним заведующим пропагандой. В-третьих… Но, – сказал я себе, – ведь как-никак перестройка же! И здравый же смысл!.. И Сумгаит!.. Может, и «наверху» дотумкали, куда ведут страну наши «ба-а-альшие знатоки национального вопроса»?..

– Мое мнение изложено в письме редактору журнала и членам редколлегии, – сказал я. – Добавлять мне нечего. Можете попросить это письмо в редакции.

– М-м-м… – застенчиво (о деликатность эпохи перестройки!) отозвался инструктор Устименко. – А нет ли у вас второго экземпляра?..

– Есть, – сказал я. – Но лучше бы вы обратились в редакцию. Официально.

– Видите ли, – сказал инструктор Устименко, – нам бы не хотелось беспокоить заранее…

Позже стало известно, что в тот день инструктор Устименко обзвонил еще несколько человек: Мориса Симашко, Жовтиса, Черноголовину, Косенко с такой же просьбой: изложить свое мнение по поводу публикации очерка Марины Цветаевой.

Через день-два наши отзывы были в ЦК, на столе у заведующего отделом пропаганды Альберта Александровича Устинова.

Как я уже заметил, у нас с ним были «свои отношения»… Хотя, собственно, какие могут быть отношения между, с одной стороны, номенклатурным работником ЦК, руководителем отдела, блюстителем идейной мощи наших средств массовой информации, а с другой – рядовым литератором, да еще и с червоточинкой в анкетных данных – неблагонадежным «пятым пунктом», к тому же не членом партии, не лауреатом никаких премий, проскрипевшим двадцать три года в журнале за правкой рукописей… Дистанция непреодолимая. Но Альберт Александрович был не только идеологом республиканского масштаба, он еще и писал стихи, пьесы, романы, а особенно – критические статьи. В этих статьях, в зависимости от того же пятого пункта, он или преисполнялся восторгом (если имел дело с «коренной национальностью»), или стремился быть «строгим, но справедливым» (если то был писатель не «коренных кровей», тут у него имелись и свои любимцы, и прямые недруги, и авторы, возможно, небесталанные, но склонные кое в чем ошибаться, вроде Анны Ахматовой или Михаила Булгакова…)

Что же до людей подозрительных, вроде меня, то тут Альберт Александрович постоянно бывал начеку. Так, например, в свое время его очень огорчила моя сатирическая повесть «Лгунья» – и была задержана в издательстве на пятнадцать лет: немало также приложил он усилий, чтобы уничтожить – там же, в издательстве – мой роман «Ночь предопределений», увенчав свой обвинительный акт против романа лестным в моих глазах, но нелестным в глазах издателей сравнением с Александром Исаевичем Солженицыным, злопыхателем и клеветником (шел 1980 год…). Изловчился он высказаться в мой адрес и в «Литературке»… Так что я знал, с кем имею дело.

Но знал я и другое. Не будучи высокого класса литератором, он являлся среднего класса чиновником, и если сверху скомандовали: «Перестраивайся!..» – то привычная субординация требует соответствия новейшим веяниям… Так что – чем черт не шутит? Может, и Альберт Александрович обнаружит в душе своей некие живые токи и посмотрит на национальные проблемы более широко?.. Ведь вот и Горбачев заявил впрямую, что лишь антиперестроечным силам на руку нагнетать напряженность, сталкивать народы и т. д.

Что же, может быть, может быть… «Новое мышление», так сказать…

58

Между прочим, «новому мышлению» стоило бы осмыслить некоторые старые факты.

В начале мая 1881 года в Одессе разразился еврейский погром. Он продолжался три дня. За весну и лето в том году от погромов пострадало свыше ста еврейских общин.

В 1903 году в Кишиневе во время погрома убили 50 человек, изувечили более 500, разрушили и разграбили сотни домов.

В 1905 году в Белостоке было убито 80 человек; в Одессе, где погром длился четыре дня, убитых насчитывалось более трехсот.

В том же году в черте оседлости произошло 660 погромов.

Вне черты оседлости погромы случились в Пскове (убит 1 человек), Орловской губернии (убито 2 человека), Курской губернии (убито 5 человек), Харькове (убит 1 человек), Воронежской губернии (убито 2 человека), Тульской губернии (убит 1 человек), Тверской губернии (убит 1 человек), Ярославской губернии (убит 1 человек) и т. д., всего за год убито (включая черту оседлости) 810 человек, ранено 1770 человек, материальные потери понесли 200 тысяч хозяйств.

Победоносцев, главный идеолог эпохи Александра III, предложил свою формулу решения еврейского вопроса в России: «Одна треть должна креститься, другая – эмигрировать, третья – сдохнуть с голоду».

В погромные годы еврейская эмиграция из России достигала следующих цифр.

В 1891 году в США переселилось 111 000 человек.

В 1892 году в США переселилось 137 000 человек.

В тяжелейший погромный год (с середины 1905 по середину 1906-го) из России эмигрировало свыше 200 000 человек, из них в США-154 000.

В 1907 году в США прибыло из России 114 900 человек, в 1908 году – 71 900 человек, в 1909 году – 39 000 человек, в 1910 году – 59 000 человек («Еврейская энциклопедия». Т. 16, с. 266).

Кто в первую очередь эмигрировал в США? Еврейская беднота, которую не могли защитить от антисемитской политики, проводимой правительством, ни капиталы, ни образовательный ценз, ни апелляция к общественному мнению. Известно, что среди иммигрантов по количеству денежных средств, ввозимых в США, последнее место занимали евреи.

59

«Сейчас идет все усиливающийся поток русской эмиграции в Америку… Несомненно, первые пути были проложены в Америку русским евреями. Гонения и погромы, разорения и стеснения заставили их двинуться тысячами семей в Новый Свет. Здесь, в Америке, особенно ярко видно, какую огромную творческую созидательную силу потеряла Россия в безумной политике антисемитизма в его диких формах, которые нашли себе место у нас. Мы привыкли читать в истории об экономических потерях – к выгоде соседних стран, – связанных с отменой Нантского эдикта во Франции, изгнанием евреев и мавров из Испании, выселением протестантских семей из католических стран, охваченных контрреформацией, обезлюдением Ирландии. Здесь мы прослеживаем тот же исторический процесс с теми же последствиями…

В массе евреев, прекрасно устраивающихся в Новом Свете, поднимающих его национальное богатство, мы потеряли часть того капитала, который история дала России и которым должны были уметь воспользоваться ее государственные люди. Может быть, не менее чем чисто экономически, потеряла Россия культурно – ибо евреи принесли сюда не только руки– они принесли сюда привычку к работе, направленной не только к созданию материального богатства. В истории умственной и художественной России, которая создала ее мировое положение, осмыслила работу ее политиков XVIII века, которая и сейчас творит наше право на равенство в мировом культурном состязании – еврейский элемент, входя в русское общество, был и есть элемент жизненный…»

Так писал академик В. И. Вернадский после поездки в Соединенные Штаты и Канаду в 1913 году в статье «Мысли за океаном» («Век», № 3. 1989 г.).

«…Я отклонил совершенно категорически мысль о переезде в Петербург. Причины? Их несколько. Во-первых, мне недавно минуло 68 лет. В эти годы вообще поздно становиться на новые рельсы и брать на свои плечи ту усиленную работу, которая связана с подобной переменой.

Имеются, во-вторых, специальные причины, мешающие мне стать именно на русские рельсы… Начать с того, что я бы не был бы, как здесь, свободен в выборе моих товарищей и учеников. Здесь, в Париже, у меня составился круг учеников и товарищей по работе, вместе с которыми мы трудимся над решением ряда вопросов. Между тем я не могу рассчитывать на то, чтобы, например, докторам Безродка и Вольману были предоставлены места в институте, так как доктор Безродка и доктор Вольман – евреи. Оба они даровитые ученые, пользующиеся известностью вследствие своих работ, своих несомненных заслуг, но они – евреи, и потому двери института были бы для них закрыты, как оказывались они закрытыми для другого моего ученика, доктора Бардаха, тоже еврея. Я рекомендовал доктора Бардаха в институт в то время, когда подбирался первый контингент профессоров. Рекомендация моя успеха не имела, и наука потеряла даровитого работника… С меня довольно и этого опыта.

Да дело и не в одной национальной политике. У нас можно быть и не евреем, можно быть даровитым ученым и остаться за флагом… В Париже мы работаем в условиях полной автономии; единственный критерий, признаваемый нами, это научная ценность работника. Вот почему я и считаю за лучшее остаться в Париже, где моя лаборатория открыта для всех русских ученых, желающих работать и способных работать. Здесь они – у себя. В Петербурге я этих условий им дать бы не мог».

Так отвечал И. И. Мечников на вопросы корреспондента журнала «Вестник Европы» в 1913 году (т. е. в том же году, которым помечены и приведенные выше размышления В. И. Вернадского). За пять лет до этого, в 1908 году, И. И. Мечников был награжден Нобелевской премией. Он так и умер – в Париже в 1916 году.

Кстати, красноречивая деталь: отец И. И. Мечникова был офицером гвардии и помещиком, что же до матери, то она, урожденная Невахович, была еврейского происхождения. Каков пассаж для ревнителей чистоты крови!

60

Нет ничего соблазнительней простейших законов логики. На них я и понадеялся (в который раз!) после звонка из ЦК. В конце концов, кому не ясно, как сложны и опасны национальные проблемы, как трудно распутать затянутые в прошлом узлы… К чему же завязывать новые?.. Но там, в ЦК, обладают реальной властью, чтобы вырвать спички у тех, кому взбрело в голову играть с огнем, способным дома, города, страны превращать в пепелища… Разве не расизм, первоначально, в интеллектуальных играх профессоров-теоретиков забавлявший почтеннейшую публику на манер бенгальского огня, – разве не он изобрел затем газовые камеры, не он отконвоировал целые народы в специально созданные для них резервации, не он превратил в такую резервацию наш Казахстан?.. Тут не теория, с которой всегда можно – и даже заманчиво – поспорить, тут практика… Даже Альберт Александрович Устинов и тот, наверное, способен кое-что понять, а главное – почувствовать… Ведь и его, должно быть, хоть раз в жизни обожгла какая-нибудь не вычитанная из книг, а живая, дымящаяся болью история – к примеру, такая…

У нас в Караганде, отчасти даже прямо у меня на глазах, разматывался год за годом, пока не закончился катастрофой, один сюжет… Первую половину его я рассказал в строгом соответствии с действительными фактами в своих воспоминаниях о людях шестидесятых годов, что же до второй…

В целом сюжет, из которого я беру лишь самые жесткие, грубые линии, таков. В московской семье, вполне разнородной по национальному составу, что было так характерно для тридцатых годов, два брата-погодка, не придавая тому особого значения, ради торжества равноправия между родителями подбросили монетку – и тот, кому выпал «орел», записался в паспорте немцем, а второй, кому выпала «решка», – евреем. Или наоборот… Дело не в этом. А в том, что Роберт, у которого в паспорте значилось «немец», в начале войны был отозван из народного ополчения, посажен в эшелон, идущий на восток, и направлен в трудармию. Взяли его из Подмосковья, где ополченцы рыли окопы, укрепляли оборону. В столице осталась молодая жена Роберта, как и он, учившаяся в Полиграфическом институте, и с нею – полуторагодовалый их сын. Далее – лесоповал, оставшиеся без ответа заявления в различные инстанции – с просьбой отправить на фронт… И наконец, в 44-м Роберт – мешок, в котором при передвижении кости постукивали одна о другую: высокого роста, он весил 44 килограмма – по причине дистрофии списан, комиссован, отпущен на все четыре стороны – не столько жить, сколько умирать… Впрочем, так это лишь говорится, про четыре стороны. Предписано было добраться до Осокаровки – села в 100 километрах от Караганды, где жили раскулаченные в тридцатых годах русские и вывезенные из России немцы, причисленные в начале войны к врагам. Добираясь до Осокаровки, Роберт, едва ворочавший от слабости языком, приметил у старушки, соседки по вагону, в узелке буханку хлеба – и, стащив ее, сошел с поезда… Он рассказывал об этом, сидя однажды вечером у нас дома, на кухне, и мы, несколько человек, из которых он был самым старым, то есть лет сорока, смотрели на рослого, стройного, седоватого человека с голубыми глазами и благородно-мужественным из прямых линий профилем – не то Зигфрида, не то Лоэнгрина, и у всех нас ком застревал в горле и слезы вскипали на веках, когда мы представляли, как он тянется среди ночи, в темноте, к этому проклятому, благословенному, неотразимому свертку, к узелку с хлебом, и бредет, покачиваясь, к выходу, и потом, под насыпью, с урчанием глодает, жрет этот хлеб…