Текст книги "Черная дыра (сборник)"

– Хули ты в морду сыплешь, сука, – ругал он морозную крупу, роняя себя в очередной раз на дорогу, – дойду, бля, дойду! Хера вам!!! Портнов еще Гульку свою в Крым отвезет, ананасами кормить…

Наверное, было уже часов пять утра, когда он, придавленный рюкзаком, пал в сенях своего дома. Пьяный до безумия, усталый до бесчувствия…

Он не знал, что его Гуля, его мася, его девочка лежит сейчас в двухстах метрах от дома, свалившись с саней, и тихо спит, чтобы никогда больше не проснуться, замерзнув на стылом ветру в жестоком декабрьском морозе.

Он не знал, что потеряв ее на дороге, он потерял все. Потерял свою жизнь, свою надежду и лучше бы ему никогда не просыпаться. Ибо это было совершенно незачем и не для чего…Ничего исправить нельзя. Ни в жизни отдельного человека, ни в этом долбаном мире.

* * *

Черное ухо грязной камеры слышало много чего. Туда кричали и от боли, и от злобы, и от ненависти, и от голода, и от страха. Но никогда в это ухо не кричали так про Крым, ананасы и Новый Год, требуя от Господа Бога прощения и еще одну, новую жизнь.

– Гуля! Где ты, мася моя!

Жопик (шоферская байка)

Было это давно, а, вроде, как вчера. В восемьдесят восьмом, по-моему, еще при социализме.

Дружок мой, Витька, выпросил у старшего брата старенький "Запорожец" или как их тогда ласково называли "Жопик" – синенький такой, чуть мятый, но живой... Выпросил, да и зажилил. Привык как бы...К чужому-то быстро привыкаешь.

Похрюкивал наш "Жопик", попердывал, но ехал... Девяносто по углическому «автобану», только так!

Мы на нем месяца два рассекали: осень, рыбалка, грибы, а мы р-раз и в лес. Не поверишь, проходимость такая, что до самого гриба доезжали, тапок не замочив. А застрянет, толкаем, чего нам двум бугаям – двадцатипятилетним.

Эх! Силенка-то была не та, что теперь! Хорошая была машиненка, дерьмо конечно, но хорошая...

Витек мне как-то и говорит:

– А поехали-ка, дядя Вася, на дальняк. В Вологду смотаемся. Двести километров... Как думаешь, доедет жопик до Вологды или нет?

А чего? Парни мы были заводные тогда. Доедет, говорю, отчего ж не доедет-то, поехали. И повод нашелся. Контрольные в институт отвезти – мы тогда в юридическом учились, на четвертом курсе.

Утром сели и поехали. Холмогорскую дорогу знаешь. Дорога, конечно, не сахар, – она и сейчас такая же. Но едем, блин, и даже кайф пытаемся испытать! Погода хорошая, конец октября, тепло более-менее, и солнышко ласково светит. Красота!

К двенадцати причалили к институту. Деканат на обеде. К часу сдали контрольные. Домой, Витек?

И тут он молвит:

– А давай, братан, в Череповец съездим? – И жалобно так на меня смотрит. Знает, собака, что не устою я перед его просьбой. Ведь в Череповце девушка у него живет, Ирка. Красавица, умница, отличница. В суде работает. Знает Витька, что не смогу я ему отказать, потому что когда-то, на втором курсе, сам же их и познакомил. И с тех пор сохнет парень по ней, и снится она ему в эротических снах. Вроде как крестный я получаюсь.

– А сколько до Черепа-то?

– Да, рядом тут – мнется Витек.

– Ну, сколько? Пятьдесят-семьдесят?

– Ну... где-то так.

Ну, говорю, поехали. – Только учти, мне утром к семи на завод.

Выехали за город, на указателе – сто тридцать километров. Обманул, зараза! Так как возвращаться – дурная примета, едем дальше. Жопик наш слегка всхлипывать начал. Перегрелся. Постояли – остудили. Витек даже попонкой его обмахивал, как веером. Лебезил, вину заглаживал.

Часам к четырем прибыли в Череповец. А погода тем временем стала портиться, дождь зарядил. С трудом нашли Иркин дом, и наугад – звяк в дверь! Что сотовый, что сотовый?! Да не было тогда ни сотовых, ни вообще ничего не было. Даже целых телефонов-автоматов не было. При коммунизме ведь жили, молодой человек...

А Ирка-то и дома! Обрадовалась вроде, хотя и совершенно обалдела. Гости, блин, незваные да нежданные. Ведь у них тогда с Витькой только ухаживания были и больше ничего. Вроде и не целовались еще ни разу.

Посидели, попили чайку, поболтали. Времени полседьмого, за окном темнота. Толкаю Витьку ногой – поехали, гад, домой. Еще триста пятьдесят километров впереди. А тот размяк, чаю натрескавшись, мурлыкает котом на диване. И Ирка такая добрая, чуть ли не оставайтесь. А мне утром на работу – я тогда на моторном испытателем пахал. Не забалуешь!

С трудом оторвал уже очень теплого напарника и силком усадил за руль. Ирка вышла нас проводить и даже чмокнула Витюху куда-то между глаз. Он и так-то особым умом не блистал, а тут совсем стал розовым, мяконьким и полностью поглупевшим. Сдуру поехал не в ту сторону. Долго мы еще по Черепу блудили, пока на вологодскую трассу не выехали.

А погода все хуже и хуже. Ветрище, дождь хлещет, холодно стало до жути. Печка в жопике бензиновая, жрет топлива столько, что лучше не надо. Печку не включишь – стекла потеют. Надо окна открывать, а там снег с дождем. Вот так вот и отправились в обратное путешествие.

Отъехали от Череповца километров шестьдесят. Чую – дворники уже скрежетать стали. Видимость упала. Дороги почти не видно, да еще Витек в розовых мечтах витает.

Прикуриваю, чуть отвлекся, а он вдруг по тормозам как даст!

И тут нас понесло влево. Тормоза у жопика конечно были, но хреновые. Мягко говоря, со смещением. Одно колесо завсегда лучше другого тормозило, вот нас и понесло на мокрой-то дороге. Понесло-понесло, да и принесло к обочине. Как потом поняли, Витька прохлопал аварийный поворот от строящегося моста и на полной скорости к этому мосту и приехал. Увидел впереди знаки да бетонные блоки – на тормоз, тормоз – влево, и мы – кирдык с обрыва!

Как мы летели, где была жопа, ноги и голова, и чьими они были – я соображал неважно. Мысли сожаления о прожитой жизни почему-то в голову не пришли. Пришло, помню, только одно: е* твою мать! А поскольку кувыркались мы с обрыва раза три, три раза это дело и пришло. А потом еще четвертый раз я это сказал, когда мы, приземлившись в придорожное болото, спешно покидали нашего верного друга жопика.

Тот, несчастный, лежал на боку. Сдуру ли, со страху ли, но первым делом мы, не сговариваясь, со страшным гаканьем и криком поставили его на колеса. Как нам это удалось – мы потом долго удивлялись. По пояс в воде, в грязи, одуревшие от падения. Но мы сделали это! Может, подспудно понимая, что кроме как на машину, нам надеяться больше не на кого и не что. Жопик с хлюпаньем упал на колеса и тихо погрузился до самых окошек в болотину.

Сидя на кочке у болота, полностью мокрые, соскребая с себя тину и ил, мы вдруг заржали. Видуха у обоих! Пленные немцы под Сталинградом отдыхают... А тут еще Витек у меня из-за шиворота сигарету достает (ту, что я прикуривал) и брык с кочки в жижу. Тут уж, понимаешь, – не смех – ржач истерический. А голос-то у дружбана – как у архиерея! Такое раздалось над болотом – упыри попрятались!

Из повреждений – ссадины на конечностях, да по шишке на лбах. Башки-то молодые, крепкие. Чего там в них? Одна кость. Мозгов-то еще не выросло. Три раза кувырком – и ни хрена!

Пошли. На дорогу выбрались. Стали останавливать грузовики. Надеялись, вытянут нас. Идиоты, блин! Ну, ты бы остановился? В чистом поле, в темнотище – два грязных мудака машут руками. Да, водилы при виде нас только газу поддавали.

И вот тут – встреча с первым хорошим человеком. Одна машина таки остановилась! МАЗ с прицепом с нашими ярославскими номерами. Откуда тут в глухомани? Вышел мужик – чего тут у вас? Мы объясняем, подходим к обрыву и мать ты моя...!!! Вид сверху оказался настолько безнадежным, что мужик, покрутив у виска пальцем, только посмеялся.

Ужас! Отсюда, с высоты пятнадцати метров, жопик казался навсегда похороненным в грязном болоте. Достать его не было никакой возможности. Водила позвал нас с собой в Ярик, но мы мужественно отказались и решили остаться с нашим железным другом и разделить его участь.

– Ищите «Кировец», – на прощание сказал нам мужик и уехал.

Вдали, с дороги километрах в четырех, просматривались огоньки какой-то деревни. Мы решили пойти туда, наудачу. Вдруг, у какого тракториста «Кировец» на подворье лишний? Если задуматься – полный маразм! Но если хочешь чего-нибудь сделать – делай!

Всю дорогу пели песни, потом бежали, чтоб согреться. Температура резко падала, ветер еще более усилился, по щекам стала хлестать крупа. Времени уже было полдесятого.

Дошли. И, о счастье, обнаружили целый тракторный парк. Видно, наткнулись на центральную усадьбу колхоза. Зашли к сторожихе. Объяснились. Она говорит: «Э, касатики! Никто вам не поможет, окромя Колюхи Некрасова. Он в общаге живет, прям у памятника Ильичу, там спросите».

Колхозная общага, мягко говоря, несколько отличается от общаги холостых моторщиков или пэтэушников. Вонь, пьяные рожи, грязища, любопытные дети и старухи, но мы не дрогнули и нашли нужную комнату.

Стучали-стучали, никто не отзывается. Вошли. На грязной постели спит пьяный, тощий мужик в трусах и голубой майке.

– Коля, вставай!

– А! Что, кто...!!! Бля, ох*ели!!! – И тому подобное. Вид звериный, небритый, руки грязнущие.

Колян долго сидел на постели и входил в себя. Думали, пи*дец, не войдет! А вот и вошел!

Стали объяснять. Смотрим – понимает нас, паразит. Даже вопросы задает. Неужто? Боже, неужели ты есть! Смотрит на нас, городских фраеров – все в джинсе да в коже. И вдруг ехидно так спрашивает: а, машина-то какая? А мы – Жопик! И тут он неожиданно расплывается в какой-то нежной улыбке и без слов тянется к рубахе. Оп-па! Нашли волшебное слово!

Глядим, он молча, тихо улыбаясь, уже натягивает брюки, ищет сапоги, фуфайку. Пошли, что ли? Мы не верим счастью. Но вдруг, Некрасов в дверях останавливается.

– Ты чего, друг?

– Надо к Михалне зайти, к завбазой нашей. Разрешения спросить на выезд Думаем, здесь точно не повезет. Но ничего подобного. Не сговариваясь, залепетали свой "сим салабим". Объяснили Михалне про жопик, она сочувственно на нас посмотрела и милостиво разрешила Некрасову выезд.

Тра-та-та, тра-та-та…. Вот это машина – целинный трактор «Кировец»! Катим к дороге, заезжаем в болото, где затоплен наш друг. Машина орет и месит грязь, два раза чуть не застряли, но пробились таки к утопленнику. Я спрыгиваю из кабины, хватаю трос и .... с головой ухожу под воду в яму, что накопал до этого «Кировец» своими огромными колесами. С головой!!!

Вынырнул, подцепили, пошло-поехало. Тянем, бедолагу, по кювету метров триста, а там выезд на дорогу. Вытаскиваем и открываем двери – вода хлынула как из брандспойта. Но нам уже все равно, машина спасена, мы прыгаем от счастья, и тракторист веселится вместе с нами.

Друг Витька сует Некрасову пятьдесят рублей. В те времена – это были большие деньги. Но мы дали бы и больше, да не было. Но тот машет руками и денег не берет. Пойдем, говорит, попробуем завести.

Суем ключ (!) – дрынь,еще дрынь... И вдруг: трах-тарарах-трах-тарарах!!! Завелся, поросенок, завелся!!! Радость ты наша жопная!

Крыша вдавлена вниз, оба стекла вылетели, а переднее – разбилось напрочь, помяты оба капота, крылья, и оторван с мясом глушак. Ну, да не беда!

Прощаемся с трактористом. От души обнимаемся. Витька тихо сует ему в карман деньгу, отдаем последние чудом сухие сигареты и с грохотом и свистом уезжаем с места нашего позора.

Оглядываюсь назад, а Некрасов нас крестит. Ей-Богу! Дрогнуло тогда у меня что-то внутри, видно душа... Спасибо тебе, Божий человек!

Уже ночь – двенадцать с лишним. Ехать холодно. Выжали чехлы с машины, какие-то попонки с сидений намотали на себя. На задней полке валялась белая милицейская фуражка. Я надел на голову. Обмотал руки тряпками, чтобы держать заднее целое стекло вместо переднего – оно по размеру меньше значительно, а по-иному – никак. Жопик без выхлопной трубы рванул еще лучше прежнего. Мы и раньше подозревали, что лишняя она ему.

Витька сидит, башку нагнул, потому что крыша смята, а я стекло держу – несемся! Мимо вологодского поста ГАИ – с песнями. Никто не остановил. Пожалел нас Бог, ибо пидараснее вологодских гаишников ничего еще не придумано.

К Грязовцу подъезжаем – бензин кончается. На заправку. Нет бензина.

– Девушка, помогай, сдохнем ведь!

– На чем вы?

– На жопике ( волшебное слово!).

– Поезжайте на другой конец городка – там есть, – я позвоню.

Едем – есть бензин! Слава Богу! Вперед!

А погода бушует, ветрище – ураган, только разгонишься – машину сносит с дороги. Фары еле светят... И тут, е-мое! Поперек дороги – поваленная ель.

Старый сценарий: Витька резко по педали, машина тормозит, едет вбок и мы опять летим в кювет. Тут мне стало уже просто смешно. Не истерически уже, – психиатрически. Вот вам – снаряд в одну воронку! Останавливаемся у кромки кювета в двух сантиметрах. Крестимся. Истово и без балды.

Едем дальше. Рук уже не чуем. Сквозь щель в лобового проема в морду сечет дождь с ледяной крупой. Через каждые полчаса встаем, руки в штаны, греем. Синие уже. Витек стал сдавать, клюет за рулем. Спасибо, что мокрому на морозе не важно спится.

Мама! Караул! Когда все это кончится?

Люди уже без сил, а жопик прет и прет без сбоев. Видно, благодарит нас за то, что мы его не бросили.

В город въехали торжественно в шесть ноль пять утра. Витька довез меня до дому и поехал к себе роботом-автопилотом. Говорить мы уже не могли. Рты слов просто не выговаривали.

В семь я пришел на работу с такой красной рожей и глазами-щелками, что мастер долго ходил вокруг меня и прюнюхивался, а потом обозвал сутрапьяном и сказал, что от меня этого не ожидал. А я, испытав один мотор, позорно заснул в курилке на трехногой табуретке.

Только потом мы узнали, что в эту ночь наши области посетил ураган, и было передано штормовое предупреждение, но радио в нашем жопике никогда не было и испугать нас было некому.

И еще.

Тому, кто ничего не боится – всегда хорошие люди навстречу попадаются.

Регистратор

Сегодня был трудный день. Я пытаюсь заснуть. Верчусь на четырех составленных стульях, укрываясь «тревожным» бушлатом с надписью «Прокуратура России». Он пропах бензином, пороховой гарью, свежей и не очень кровью, трупной вонью, парами криминалистического йода, формалином, алкоголем и гарью – особой смесью ароматов, что всегда витают рядом со смертью.

Меня не беспокоит это запах – я давно к этому привык. Он уже стал частью меня, замотанного и угрюмого следователя облпрокуратуры, вынужденного коротать ночь на дежурстве прямо в служебном кабинете. И это еще хорошо, что не на топчане в проблеванной дежурке какого-нибудь сельского райотдела милиции. Все-таки – «дома». А дома и дерьмо пахнет приятнее.

Три убийства за ночь – это уже слишком. Снова ожили бандиты. Второй эшелон. Первые уже угробили друг друга еще в девяносто пятом.

Мои тренированные нервы и желудок на последнем трупе начинают мелко подрагивать – от психической дерготни, от необходимости командовать уставшими, сонными операми, от тупой процессуальной писанины, от дуршлагов простреленных тел и машин, от влажного запаха крови и вида человеческих мозгов. От необходимости принимать решения, которых не одобряешь, от нудных допросов очевидцев, от своих наездов на перепуганных людей, на собственные пинки и звонки в спящие двери подъездов и квартир.

Хочется жрать, садится голос от криков и споров со штабным ментовским начальством, от бесчисленных сигарет и постоянной сухости во рту. Хочется замолчать и больше никогда и ни с кем не разговаривать. И еще оглохнуть. А еще лучше бы ослепнуть. И уж совсем хорошо – схватиться за бок, повалиться на кровавый бандитский труп и мгновенно сдохнуть от разрыва сердца.

Я – обычный человек в темной несвежей рубашке с тощим галстуком, в потертом пиджаке, из кармана которого торчит погрызенная шариковая ручка. Мне тридцать пять лет, и вся моя жизнь – служба. У меня тусклые глаза, профессиональный «ментовский» взгляд. Такой неизменно появляется у нашей братии на третий год работы – холодный и совершенно пустой. В нем ничего невозможно прочесть – ни злобы, ни жалости, ни сострадания. Никаких эмоций. Обычному, нормальному человеку, глядя в такие глаза, становится страшно – перед ним говорящая машина, робот-полицейский, запрограммированный зомби. Глаза как тусклые фары грузовика. А что можно увидеть в погасших фарах? – Ничего.

Нравится мне работать следователем или нет? Наверное, все-таки да. И дело не во власти – я совершенно не умею извлекать из нее хоть какую-нибудь пользу для себя. Нет, здесь другое. Постоянно прикасаясь к смерти, я, вероятно, острее чувствую жизнь. Она очень разная. Никогда не знаешь, что преподнесет тебе день. Сюрпризы за сюрпризом. Отсиживать жопу за столом или за пульманом, завинчивать одну и ту же гайку на конвейере – согласитесь, скучно. А здесь – все реально, все до края, все до последней точки. Без сюсюканий и романтического флера, без чистых манжеток и белых салфеток. Без угодливого вранья и политесов.

Это очень похоже на войну. Только что текла размеренная жизнь и вдруг безумной гильотиной падает смерть. Палач пьян и гвоздит своим топором, тупо тяпая по земле без всяческой системы.

Мы знаем, что смерть обязательно наступит, но никогда не бываем к ней готовы.

Человек поужинал в своей шикарной квартире, выпил дорогого коньяку, потискал милых детей и похлопал по попке чуть пополневшую жену: «Я вернусь, дружок, не позже одиннадцати». Отрывая дверь, человек подумал о завтрашнем дне, о том, что скоро День рождения любовницы и Новый год… И вот, выйдя из квартиры, он получил пулю в затылок – киллер. И завтрашний день для него так и не настал.

Он лежит еще совершенно теплый, в дорогом пальто, в отглаженной одежде. Красивый галстук на шее и небрежно расстегнута верхняя пуговка рубашки, начищены до блеска ботинки и в кармане ключи от черного «Вольво». Все вроде нормально, только маленькая-маленькая слепая дырочка в голове из пистолета системы «Вальтер».

Человек уже мертвый, но еще не понимает этого. Смотрит на меня снизу, чуть прищурясь, словно я – Господь Бог с солнечным кругом над головой, и не верит, что все это уже навсегда. И ему уже не нужны ни ботинки, ни галстук, ни запонки, ни ключи, ни коньяк. И это холеное, пахнущее лосьоном тело уже не его. Оно безнадежно испорчено, хоть он еще не может понять в каком конкретно месте и насколько серьезна поломка. Утекающая душа еще верит в то, что все можно починить, исправить, заменить детальку или вдохнуть жизнь…

Но я – не Господь Бог, и нимба у меня нет. Это просто подъездная лампочка у меня над головой. Если смотреть, как убиенный, с пола, – я, наверное, огромен и велик. Громада, человек-гора… Только вот помочь я ему ничем не могу. И вообще никому не могу помочь. Ни его детям, ни жене, ни любовнице. Могу просто найти убийцу (и это, кстати, будет большой удачей), но кому это надо-то? Чем это поможет человеческому горю? Ничем, я вам клянусь. Ничем это никому не поможет. Нормальный человек не может испытывать искренней радости или удовлетворения от кровавой мести, от приговора суда «четырнадцать лет лишения свободы с отбыванием наказания в колонии строгого режима». И что? Легче стало? Не смешно?

Тогда зачем? Что я делаю и чем, собственно, занимаюсь? Что делает целая армия подобных мне людей?

Я – регистратор. Не коллежский, конечно. Регистратор человеческого горя. Я пересчитываю трупы, заношу их в гроссбухи, нахожу убийц и тоже заношу в гроссбухи. Их убивают или надолго убирают с глаз (убивая медленно) и тоже регистрируют. От количества выловленных убийц ничего не зависит. Сколько бы их не ловили – нарождаются новые. Горя и зла в мире должно быть ровно столько, сколько отмерено Богом, чтобы радость и добро не потеряли своей красоты и привлекательности. Иначе к чему стремиться?

На жестких стульях спать неудобно. Под головой – армейская зимняя шапка и старый комментарий к УПК. Старые стулья качаются от каждого моего движения, жалобно скрипят и ноют. Я смотрю в потолок – на нем полоски света от уличного фонаря и длинная змея какого-то вьюна, что растит четвертый год мой «сокамерник» Серега. Причудливые тени листьев, словно собачьи уши, – навострены и чутко слушают тишину осенней ночи. Они делают вид, что охраняют мой сон. Сон, который витает вокруг уставшей головы и никак не хочет приходить. Наверное, он просто не может найти заветную дырочку в моей броне, в защите от мира, в моем лакированном футляре, чтобы впорхнуть туда легкой бабочкой и ласково погладить крылышками мои мозги.

Четыре часа ночи. Вызовов больше не будет. Дело к утру, а утром люди менее агрессивны, они умиротворены надеждами нового дня, им хочется спать. Эмоции притупляются. Статистика преступлений и наука криминология дают точную временную картину греха. Грешат люди, в основном, вечерами и ранними ночами. Может, хватит, а? Четвертого убийства мне не пережить.

Зло, хочешь ты этого или нет, впитывается в любого, даже самого крутого броненосца. И когда оно концентрируется, как сегодня, оно способно пробить защитный футляр и тогда этот «гробик» лопается. За ним срыв – выплеск сильнейших эмоций.

Ненависть. На все: на мир, на свою регистрационную сущность, на невозможность изменить этот гребаный людской род. Она с шумом вырывается наружу, оставляя за собой огромную дыру.

И в нее немедленно входит все дерьмо этого мира. Здесь и сейчас – получите! От потерпевших – слезы, нестерпимую боль, животный страх, ощущение одиночества, остроту потери. И еще получите! От убийц – снова мерзкий страх и липкую теплую слизь – это кровь или лимфа. Она елозит под пальцами, скрипит, от нее хочется отмыться, но это невозможно – она прирастает к тебе и ты уже грязен, как сливная труба кухонной раковины, по тебе течет жирный, вонючий пот и бешено бьется в горле сердце… И ты ждешь, ждешь, ждешь расплаты за свое ужасное действо, пусть ты даже ни в чем и не виноват. Но ты впустил – теперь молись Господу Богу, чтобы все это вынести.

И, как говорится, и ночью, при луне тебе уже нет покоя. Теперь его никогда не будет: ты стал другим – не совсем человеком. Ты походишь на разваливающегося по кускам живого еще мертвеца, и тебя постоянно тошнит от собственного могильного запаха.

Живи, человек. Живи всегда, люби людей, не мешай другим. И не убий! Ибо каждый убитый тобой – это часть тебя самого. И кровь твоя смешана с кровью миллиардов других людей в большом Божьем котелке. Он раздал ее по ложечке каждому, он причастил нас не к «великому себе» – друг к другу. Чтобы мы поняли свою одинаковость, свое родство, свою цельность.

Зимняя шапка шершавой мягкостью вжалась в щеку, и я неожиданно заснул. Бабочка сна полетела по просторам моей уставшей головы и тихо запела свою песню. Я видел эту странную планету – желтую, с изрезанными песчаными равнинами, пологими холмами. Красное небо багровело закатом. А бабочка летела и летела, кружась в таинственном танце, и пела нежную песню, призывая рассветное утро. Я знал, что это – моя планета, это мой дом, это родина, рай…

А это были просто мои мозги. В которые с визгом тысячи истребителей врезалась трель телефонного звонка.

Четвертый.

Помоги мне, Господи, не сойти сегодня с ума…