Текст книги "Черная дыра (сборник)"

Анатолий хотел девчонку, Катя – мальчика. Они, смеясь, спорили, и решили, что она родит ему двоих: и мальчика, и девочку. Им было хорошо вместе, они почти всегда смеялись, а ночами, после бури любовных страстей, она тихонько гладила ему заросшие шрамы на животе и тихонько плакала от воспоминаний еще такого реального прошлого. А Морозов спал, закинув руки за спину, спокойно и крепко, слегка посапывая, так, как спят счастливые и ничего не боящиеся люди. Ему было хорошо и надежно. Его тыл, его раненая душа и тело были надежно прикрыты, отчего человек был готов к новым свершениям и битвам, как в молодости.

Он развез автобусы, и поехал обратно, – Катя хотела сегодня порадовать его кулинарией и просила по возможности не задерживаться. Да он и сам теперь все время стремился домой, к ней – любимой, желанной и единственной.

– Сто двадцатый, сто двадцатый, я Горка, я Горка! Как слышишь? Прием. Где находишься?

– На приеме сто двадцатый. Я к Стрелково подъезжаю.

– Степаныч! Заедь, будь друг, в Чудиново. – Позвонили. Придурок какой-то председателю колхоза стекла выбил. Ты бы разобрался, если чего серьезное – вызывай, подъедем, а если нет, то пошли их всех на хер вместе с предом и возвращайся. Завтра участковый доразберет.

– Ладно, Горка, заеду, как раз по дороге. Свяжусь как и что, бывай.

Впереди за поворотом виднелась маленькая, домов на пятнадцать, деревенька со странным названием Чудиново. Если бы была воля милиции, деревеньку они бы переименовали в Мудиново. Жили там какие-то специфичные люди: скрытные да темные. Кроме председательши Глафиры Игнатьевой да трех более-менее нормальных семейств, остальную часть деревни можно было смело назвать мудаками и даже придурками. Этот угол всегда был скрыт от людей, дорогу проложили сюда недавно, все варились в собственном соку, женились на родне спокон веков, и потому количество умственно отсталых и тупых людей в этом углу было наибольшим. Кто из мудильцев там похулиганил ему и предстояло сейчас выяснить.

«УАЗик» подъехал к дому Глафиры, и тут же к нему выскочила девочка лет двенадцати и закричала: «Дяденька милиционер, Бориска маму избил». Она повела спешащего Анатолия в дом, и там он увидел, что вся горница полна стекла и кирпичей, а на кровати, прямо на одеяле, лежит Глафира и стонет.

– Глаша, чего тут у вас, едрена мебель?

– Толя-я-я, – завыла молодая и здоровущая баба, волею случая выбранная недавно здешним председателем. Глашка была одинокой, не против выпить и любила мужиков. Было время, когда она безуспешно пыталась завлечь Тошку к себе в постель, но тот только смеялся, – Толя-я-я! Борька, блядский козел, дебил тупоумный, у бабки Стеши мешок картошки скомуниздил – я увидала. Врезала ему промеж глаз и мешок бабке вернула. Так он, скотина, приперся с кирпичами, стекла выбил, а когда я выскочила – наподдавал мне по морде доской, да ногами еще ….

Глаша, всхлипывая, потащила Толика на улицу, там уже собралась маленькая, но плотная толпа любопытных. Не каждый, ох, не каждый день в деревню Чудиново приезжает такая красивая машина с мигалкой и такой важный начальник-офицер в белой портупее и с кобурой. Все затаенно ждали, что сейчас будет. Сейчас, сейчас этого вонючего козла Борьку повяжут и увезут на Соловки. Сейчас, сейчас Советска власть (тьпфу, типун вам!) покажет мудаку, как надо Родину любить.

Толик понимал, что должен что-то делать. Он понимал, что это, в общем-то, не его дело и все равно он ничего исправить не сможет. Но пристальные, глядящие на него с надеждой глаза невежественных сельчан, сделали свое дело, и он пошел с людьми к дому Борьки. Все-таки он был мент, хоть и в белой портупее.

– Борис, выходи, поговорить надо, – крикнул он, зайдя в огороженный кривым штакетником захламленный двор. Везде валялись колья и доски, гнилые и целые, валялись мятые и дырявые бидоны и ведра, консервные банки, кирпичи, сено, навоз, щепки. Везде была грязь. У крыльца невозмутимо почесывалась лопоухая беременная дворняжка.

Пробираясь между хлама, Толя вступил в коровье дерьмо. Выругался и подошел к высокому крылечку.

– Боря, я из милиции, выходи! Кто тебя обидел? Мы разберемся! – Морозов вступил на первую ступеньку крылечка, как вдруг, с диким криком, прямо на него с крыльца вывалился всклокоченный Борька-дурак с деревянным колом в руке.

Толя только и успел чуть отступить и сделать какой-то неуверенный жест правой рукой в сторону. Его испачканный навозом каблук скользнул по доскам крыльца и тут заостренный гнилой и грязный кол, выдернутый, по-видимому, перед этим из забора, вошел ему прямо в живот и вышел с обратной стороны. Насквозь!

Толик упал на спину, а на него сверху свалился Борька, брызжущий пеной и слюной. Он что-то невнятно кричал, а потом вскочил на ноги, вытянулся, захлопал руками, как петух, и рванул в сторону леса.

Морозов согнулся.

– Вот она смерть. Просто-то как…, – с тоской пронеслось в голове. Это уже настоящий конец – второй раны в живот человек не сможет выдержать никак.

Он лежал один в грязи и дерьме Борькиного двора, вокруг стояли дебилообразные селяне, орала Глашка, кто-то плакал, кричал, кто-то подгонял машину.

А Толя умирал. Умирал уже наверняка. Глупо и страшно. Он ничего не смог изменить в своей судьбе. Эта гадина с косой прицепилась к нему крепко. Поиграла, отпустила немного и все равно достала – так, видимо, и должно было быть.

Слепой случай привел его в этот край непуганых идиотов, чтобы наколоть на грязный навозный кол. «Катька-то теперь как? Неужели все, а?». Он ничего не мог изменить – это было предопределено свыше, и его временный зигзаг от смерти ничего не поправил.

Глаза закрывались и как-то, сами по себе, исчезали страх и тоска. Захотелось взлететь в небо, в эту осеннюю голубизну, туда, на маленькое серое облачко, что весело надувало свои пухлые щечки и корчило ему сверху смешные рожицы. Человек улыбнулся облаку и улетел.

Когда его стали грузить в машину, вдруг пошел дождь – теплый, какой-то летний дождь. Вода стекала по лицу офицера, по его рукам, ремням и погонам, проникая в огромную дыру в середине живота, из которой торчали фиолетово-розовые петли кишок.

Не замечая, что Толик умер, тело понесли на тканой дорожке и, суетливо разворачивая, стали засовывать на заднее сидение УАЗика. Разглядев, наконец, что мент не подает признаков жизни, селяне, испуганно крестясь, начали расходиться.

Председатель Глашка закачалась, съехала на траву и тоскливо заголосила. Беременная борькина сука завыла вместе с ней.

Холодильник

Жизнь похожа на пустой холодильник – манит таинственным светом и разочаровывает отсутствием содержимого.

Встаю темной ночью с похмелья и сразу же плетусь на кухню. Почему мы всегда приходим именно туда? Зов ли это подсознания, безошибочно выбирающего наши дороги или, может, там просто пахнет едой?

Из моей кухни едой не пахнет уже давно. Я пью вторую неделю. Дома бываю редко – шарюсь по знакомым, по приятелям и случайно выбранным в мобильнике бабам. В такие периоды я выбрасываю все съестные запасы, чтобы, не дай бог, не протухло. Опыт прежних загулов научил меня этому, ибо я никогда не могу точно дать ответ: а когда это все закончится. Особенно после того, как однажды я отсутствовал дома более месяца. Неожиданно для самого себя я оказался в Питере, где на бомжеватой квартире каких-то странных приятелей пил вчерную, ночуя на драном обоссанном диване. Когда я вернулся, дома воняло не хуже, чем в питерской ночлежке.

Я живу один. Мне некого стесняться и некому стесняться за меня. И мне все равно от того, что мой моральный облик не соответствует светлому образу строителя развитого капитализма. Мне срать и на облик, и на капитализм, и на светлое будущее, которое он мне обещает. Мне вообще на все насрать, потому что будущего у меня нет.

Мне сорок семь. У меня есть весьма неплохая прокурорская пенсия, однокомнатная квартира с обстановкой и машина. Есть и работа – я консультант (а по совместительству – специалист по особым поручениям) в одной крупной фирме со свободным графиком работы и уютной каморкой в дальнем конце коридора третьего этажа. Зарплату мне платят раз в месяц в конверте, и я на нее не жалуюсь.

Такой чудной работой меня обеспечил мой бывший подследственный-бандит Петя Пузырев, по кличке Запор. Чудовищно и невероятно, но мы тогда подружились, хоть я его и оформил по статье за вымогательство весьма честно и аккуратно. Когда же Петя откинулся, он выкопал из схрона выдоенные у коммерсов деньги, и стал добропорядочным бизнесменом. Поначалу продавал трактора и экскаваторы и со временем значительно поднялся в гору.

Работая у Запора, я помогал ему медленно, но верно принимать облик нормального, цивилизованного человека и, кажется, весьма в этом преуспел. Теперь Петр Сергеич Пузырев – добрый друг детей, животных и растений, один из крупнейших строительных магнатов города, известный хлебосол и дачник, а также главный спонсор всех детских спортивных мероприятий и конкурсов изобразительного искусства. Его быковатая радостная, круглая физиономия украшает ныне рекламные щиты и обложки газет и журналов. Он обаятелен для трусоватого плебса. С ним здороваются руководители города, и никто не полощет его светлое имя в грязном корыте уголовного прошлого. Все это – моя заслуга. Петя это знает и меня никогда не обижает.

А сегодня я пью и мне плевать на Петин имидж, как, собственно, и на свой тоже. Имидж – ничто, жажда – все.

Октябрьская ночь. За окном темно-темно. Вместо люстры, открыт пустой холодильник. Он фантастично освещает стены, потолок и меня, сидящего на стуле в одних трусах – погрузневшего, седоватого человека со съехавшим вниз бледным лицом и глазами битой собаки. Да я, вообще, целиком, как собака, и всю жизнь ею был. А ведь мог бы стать свободным волком и грызть невинных людей. Вместо этого стал служебным псом и научился грызть волков, которые жрут людей. Если задуматься, я тоже людоед, только во второй стадии. Или человеческая кровь когда-то показалась слишком острой для меня, и я стал предпочитать ее в разбавленном волчьей кровью виде?

Эстет, мля… Не знаю. Все это белиберда, по-моему. Но в голове что-то есть, какой-то порог, какая-то грань, вал, ров, забор из колючей проволоки… Преграда, через которую я не могу перетащить свои мысли. Они видят за забором другого человека – свежего, улыбающегося, с добрым взглядом святого, но придти ко мне (тому, другому) не могут. Но он – там, и над ним яркий нимб, и мысли мои стесняются его и останавливаются на последнем шаге в пропасть греха. И оттого им плохо, и мне все больше хочется сойти с ума.

Водка – тупит. Шустрые иглы извилин становятся вялыми, дрябнут и повисают, как член после секса, и не так колются. Они оживут и встанут, конечно, и ты это знаешь, но все равно пьешь, чтобы хоть ненадолго побыть от них подальше, в одиночестве. Их вечная патологическая эрекция утомляет и, если учесть, что трахаешь ты своими извилинами самого себя, – убивает психику и желание жить дальше.

В теле все мелко вибрирует, сухость во рту и мутно в желудке. Я тяжело вздыхаю и пью прямо из чайника. Вода там какая-то прелая и меня откровенно тянет блевануть. Я сдерживаюсь – не люблю этот процесс. Дышу, покрываюсь потом, сердце тянется вниз к солнечному сплетению и хочется плюнуть. Нечем. Тяну из пачки сигарету, прикуриваю – руки трясутся.

Бля…! Вот же, допился, ур-род… Холодильник раззявил рот и нагло улыбается. Изо рта тянет холодом и я подвигаюсь к нему поближе. Мне хочется съязвить ему в ответ, но губы не слушаются меня, – так мне плохо.

Курить на пустой желудок с похмелья трудно. Даже противно. Вкус кошачьего дерьма и запах горелой соломы. Но привычка требует своего, и я, вопреки всему, курю, не понимая зачем. Как ни странно, но становится чуть легче. Я с трудом открываю стеклопакет настежь, свешиваюсь с подоконника и смотрю вниз. Внизу ничего нет: колодец двора черен, как адов сортир. Ни одно окно не светится. Вверху тоже ничего нет, звезд не видно. Лишь свет моего холодильника позади, тает сразу же за стеклом.

Я – фонарик со слабой батарейкой. Рассеянный свет нехотя выползает из него наружу и тут же пропадает. Ничего этот фонарик осветить не может, и никто его не увидит. Он – иллюзия, фантом. Для того, кто его держит во мраке, – он соломинка или ниточка, не дающая сойти с ума…

Так и я – обессиленный и полумертвый, нужный женщинам лишь для того, чтобы погреть их холодные ноги, а мужикам, чтобы выморщить побольше денег. Ни друзей, ни любимых. Целый мир вокруг, но никого нет. Фонарик, лежащий на дне пустого колодца. Его уронили, однако, подбирать его уже никто не собирается: фонарик-то – дерьмо полное. Чинить дороже – сам сдохнет.

От таких мыслей снова становится тошно. Я сползаю с подоконника, влезаю в джинсы, ищу куртку. На улицу! Тошнота становится невыносимее, давит сердце и стоит звон в ушах. Голова пухнет изнутри и сейчас разорвется.

Больше не могу – надо идти за пивом в ларек. Водки не купить – круглосуточный магазин далеко. Садисты. Как же было хорошо в добрые девяностые, а сейчас? Опять совки подняли свои головы и опять запрещают, запрещают, запрещают… Все и вся, и якобы для нашего же блага, при этом нас не спрашивая.

И верно, зачем спрашивать быдло? Народ российский жаждет хозяина, кнута, рваных ноздрей и вывернутых на дыбе рук… Если хозяина нет, он сам придумает его из любого говорливого выскочки. Поможет ему, даст кнут, подставит спину для восшествия на престол. И сделает все, благоговея перед властью, задыхаясь от переполняющих чувств рабского почтения, умоляя бить его покрепче. Народ – мазохист, счастливый только в побитом и обобранном состоянии. «Царство свободы» по синусоиде падает вниз к рабским истокам и это движение не остановить.

За что мне любить тебя, Родина? Ты даже похмелить человека не в состоянии.

В ларьке беру две бутылки пива и сигарет. Долго стою на мигающем перекрестке. Ветер шевелит облетающие липы, вырывая листья из пестрых крон. Мелкая, мокрая сыпь туманцем взвешена в воздухе. Иду во двор, сажусь на сырую скамейку и пью. Пиво легко всасывается в кровь и мозги чуть-чуть отпускает. Но сердце все равно распухает и давит, давит на горло и трудно дышать. Я снова пью, потом открываю другую бутылку и снова торопливо пью. Пиво проливается на майку, ноги, на скамейку…

Там вырезана надпись «Любка – дура», а рядом сердце, пронзенное стрелой. Я этого не вижу, но знаю, что они есть. Лихорадочно перебирая пальцами по шершавому дереву, я трогаю эти иероглифы пальцами и вдруг начинаю плакать.

О чем? Ни о чем. Просто так. Как говорится: «А слезы капали, а слезы горькия…». Глупо, но это так. Хорошо, что никого нет. Я утираю тыльной стороной ладони глаза и шмыгаю носом, впуская в себя через ноздри потоки черной ночи.

Мне страшно, домой я не хочу – мой дом похож на гроб за стальной крышкой. Я прекрасно понимаю, что если не смогу что-то изменить в своей жизни, просто подохну в нем и буду долго лежать в квартире с распахнутыми окнами и балконом, у своего пустого холодильника. И никто не всполошится от того, что меня долго нет. Никто не поднимет тревогу и не станет меня искать. Превратившись в тощую мумию, я буду валяться там веками, пока меня не откопают археологи далекого будущего из-под развалин.

– Кто этот человек? – спросят они, пытливо вглядываясь в мое иссохшее лицо.

А и правда… Кто я?

Мне не объяснить. Как не понять, а зачем, собственно, я прожил свою жизнь? Зачем служил, женился, учился, воспитывал детей, помогал людям, страдал от неразделенной любви, морочил головы женщинам, писал всякую чушь, называя это литературой? – Не знаю. Шел куда-то, шел. Пил-ел, спал с бабами, ездил куда-то, мечтал о чем-то… Зачем, брат? – Да не знаю я!

Цели потеряны, желания ссохлись. И ведь еще мог бы многое, да ничего уже не хочется.

Дождь идет все сильнее. Иду домой коротать время до утра, чтобы утром пойти за водкой и снова начать все сначала. Я приду в свой футляр, к своему холодильнику, которому стану снова рассказывать о детстве, о маме, о первой любви. О том, как мне когда-то хотелось жить, переделывать мир, стать героем и спасти Родину от зла. О том, как я пытался это делать, как бился насмерть с летучими голландцами и ветряными мельницами, пока они не победили меня.

А холодильник будет слушать, раскрыв свой светящийся рот и таинственно вздыхая горячим сердцем, молча завидовать моей интересной судьбе.

Дядя Федя съел медведя

Звонок моего мобильного напоминает грохот старого дедовского будильника. Как не вовремя! Улыбаюсь клиенту и выхожу из кабинета. Он прижимает руку к груди и милостиво мне это позволяет. Не брать трубку – только хуже, достанет все равно…

– Здорово, что ли? – слова тянутся из мобильника, как колючая проволока через мозги, – ты знаешь, тут в одном месте твоего романа я заметил ошибку. Буква «е» пропущена. Сегодня проснулся – солнышко светит, птички, понимаешь, поют, и вот чего подумал, а если нам с тобой открыть свое издательство? Мне тут обещали за мою новую песню двести пятьдесят тысяч….

– Чего тебе надо? Я занят…У меня сделка сейчас.

Зачем я сказал про сделку – он же меня не слушает? Ему все равно, сделка у меня совершается или целка у меня в гостях сидит и сочится молодыми соками. Он бы даже не отреагировал, если бы у меня, например, началась белка после длительного запоя.

Его тихий голос течет мерно – весь в себе, где-то за пределами мира, за гранью общества, погоды, времени – мой всегда грустный и вечно пьяный товарищ. Мой ослик Иа. Мой крест, мой горб… И, вероятно, мой гроб, прости мя, Господи!

«Дядя Федор» – так он часто представляется женщинам. Правда, если честно, у него такие женщины… Ну, не то что бы женщины, в полном смысле…Короче, бляди одни да нечесаные барачные синюхи из переулка Минина. Но он этого не замечает, как вообще не замечает мерзостей окружающего мира. Во время предварительных любовных игр, Федор декламирует декаданские стихи собственного сочинения и наводит туманы беседами об оккультизме и истории религий, вместо того, чтобы своевременно подливать в бездонные стаканы гурий мутный портвейн. За это женщины его откровенно динамят и, надо сказать, частенько. Огорчаться он уже отвык, да и о чем, собственно? Я его понимаю: мы уже в том возрасте, когда отказавшая тебе женщина кажется гораздо роднее согласившейся.

Федя – философ. Философия его не нова. Экзистенциализм, смешанный с тихой шизофренией. Он живет в странной оболочке, или, если хотите, в виртуальном презервативе. Как Диоген в бочке. Мир ему когда-то очень не понравился, он ушел к себе – вот и все. Когда совсем невмоготу, совсем нет денег и тупо хочется жрать, он звонит мне. Я приезжаю, кормлю и пою его.

Федора вообще как бы на свете не существует. Дело в том, что он чистокровный азер – и воспитанием, и вечно небритой персидской мордой. Когда-то даже был правоверным мусульманином и даже оперуполномоченным ихней ГБ. Но ему в своем отечестве совершенно не хотелось жить. Он дезертировал из армии и уехал в Россию. Собственные искания и сомнения, средневековая коррупция местных бабаев, тупая война в Карабахе, а, самое главное, ранняя смерть жены – все это надломило стройный ход жизни, переполнило чашу терпения и он приехал сюда, на Север, чтобы начать новую жизнь и вздохнуть чистого воздуха. В город, где жил я – его армейский товарищ. Приехал он, в общем-то, ко мне, не спрашивая, хочу я его видеть, и нужен он мне тут или нет. Это ему было совершенно все равно.

Когда я увидел его на вокзале – тощего черного чурку, с черным чемоданом и маленькой черной дочерью на руках, глядевшей на меня затравленной зверушкой, я понял, что это все надолго и, возможно, даже навсегда.

Он странный. Даже немного сумасшедший. Или, если хотите, – юродивый. Вы когда-нибудь видели азербайджанца, собирающего русские иконы, благоговеющего над ними и даже спящего с некоторыми под подушкой? Думаю, нет. Начав, как простой коллекционер-фарцовщик (а коммерческая хватка у него есть), он навсегда подсел на эти странные расписные дощечки, и, как скупой рыцарь, более не желал с ними расставаться. Он знал всю их историю, всю подноготную, помнил фамилии мастеров, разбирался в технике нанесения красок. Обо всем этом он мог бы рассказывать часами. Его просто трясло от нервного перенапряга, когда он разворачивал рваную газетку, где находилась только что купленная закопченная иконка.

Иногда, стоя в длительном ступоре с задранной вверх башкой перед древними фресками соборов и церквей, он просто падал в обмороки. Его гоняли оттуда сухогубые старухи-старосты, обзывая нехристем и черным мавром. Однако Федя, стойко терпя националистические издевательства пробитых «славянофилов» и даже их фашистские надругательства, продолжал упорно ходить в церкви и разглядывать росписи. Он находился в наркотической зависимости от них, купаясь в море красок, сюжетов и сценок средневековья.

В поисках великой истины или, может быть, даже святого, юродивый Федя, перезнакомился со всеми попами города и области. Они – люди весьма шибанутые и тоже слегка не от мира сего, легко попадались на его провокационные кагэбешные вопросы о бессмертии души и начинали пространно объяснять прописные истины заблудшему южному барану. Он хитро возражал, попы кипятились. Так завязывалась длительная беседа. Федор был им любопытен или даже экзотичен, что ли. Споры затягивались на несколько часов. Они жаждали затащить его в лоно церкви. Для священника перекрестить мусульманина – бальзам на сердце и, все возможно, что и благодарность в приказе.

Часто он давал им квалифицированные консультации в вопросах определения подлинности икон по каким-то там трещинкам и сколам. А со странным попом Филаретом из деревни Щигры, что под городом, он, например, часто и крепко выпивал. Тот даже как-то заехал нехристю в глаз, громогласно предав его анафеме. Правда потом они помирились, и анафема была снята.

Пить Федю научил я. Еще в армии. До этого времени он алкоголя не пробовал, считая его порожденьем сатаны. Если бы я знал, что после моих мастер-классов вино откроет ему все скрытые чакры и порталы, то, наверное, учить бы не стал. Остановиться Федор, как чукча, не имеющий гормонов расщепления алкоголя, уже не мог. Чакры больше не закрывались, и в них потоком полилось все кучей и плохое и хорошее.

Лет семь назад Федя все же принял православие. Купил громадный серебряный крест, повесил на шею. Но легче ему не стало, и гандон со своей трепетной души он так и не снял.

Я уже говорил – Феди нет. Документально такого человека не существует. Он живет в нашем городе уже семнадцать лет, и до сих пор не удосужился похлопотать о паспорте и гражданстве. Мои попытки ему в этом помочь натыкались на откровенный саботаж с его стороны. Единственный Федин документ – «серпастый-молоткастый» с пропиской в селе Явлы Сумгаитского района Азербайджанской ССР.

Федор, если честно, и не Федор вовсе. Его зовут Фарман. Так в «серпастом» написано. Но зовет он себя всегда именем популярного сына режиссера киноэпопеи «Война и мир». Я его не отговариваю. Пусть себе.

Как он умудряется жить без документов в большом ментовском городе и даже иногда ездить в Москву (в суперментовский мегаполис) – не понимаю. Но живет и шарится по стране весьма свободно.

Федя создан для свободы. Как-то в девяностых, его по лживому навету посадили на десять суток. Он почти плакал. Мне пришлось здорово злоупотребить служебным положением, чтобы вынуть дружка с кичи. Зато какой он был веселый на вновь обретенной свободе!

От радости за друга запил и я с ним тогда на пару дней. И поскольку мы были помоложе и деньги у Феди еще водились, покуролесили так, что его снова чуть не загребли в каталажку. От ментовской облавы мы убегали уже вместе. С тех пор твердо знаю – Федю в тюрьму нельзя. Он как жаворонок – в клетке не живет совершенно.

Неуловимый Джо. Не в смысле, кому он на хрен нужен. А просто неуловимый. Нужен-то он как раз многим. Со слов Феди, ему всегда кто-то где-то что-то должен, а отдавать не хочет. Поэтому его часто бьют. Я всегда думал, что бьют как раз того, кто должен и часто переспрашивал его: не задолжал ли он кому? – Нет. То ли гордость, то ли еще что – не позволяют ему сознаваться в очевидном, и он продолжает уверять весь мир, что бьют его именно должники, а не кредиторы.

Он вообще часто врет о своей жизни. Врет и верит сам себе. Что стоит одно его утверждение, что на будущих выборах президента Азербайджана он обязательно победит, потому что в России его поддерживают какие-то академики и советники Путина? Мама, дорогая… Хотя, черт его знает?

Федя – подпольный азербайджанский писатель. У него есть две книги. Я их видел. Но прочитать не могу – они на какой-то турецкой тарабарщине. По его словам – там «Архипелаг Гулаг» и его непременно за книги расстреляют. А пока его бьют банальные кредиторы.

А сейчас, он нудно долдонит мне уже девятую минуту о продаже своей песни за двести пятьдесят тысяч. Господи, кому? Что ты мелешь, брат мой? Какие тысячи? Я же слышу, как урчит твой пустой желудок и понимаю, что тебе очень печально оттого, что нечего выпить.

– Юри-и-ик, а я вчера Ленке дал в ухо, и она ушла, – наконец-то, говорит он правду. Ленка – его сожительница из двенадцатой комнаты. Здоровенная, мосластая, мужиковатая бабища с красно-кирпичной физиономией. Замашки у нее как у коблы в женской колонии. Но Федю она любит. Они часто дерутся, но часто и мирятся.

Федино поразительное свойство – устраиваться в этом мире – восторгает меня. Живет он на Собачьем поселке у Мясокомбината в комнате своего приятеля, фотографа Лехи со страшной фамилией Интраллигатор, свалившего в Израиль еще лет семь назад. Продать жилье в бараке с насквозь проржавевшими и замотанными бабскими колготками трубами, черными заскорузлыми унитазами и раковинами, вывалившейся из потолка штукатуркой, вздыбленными, качающимися полами и кривыми рамами было совершенно невозможно. Тогда Леша, добрый товарищ-собутыльник, оставил Федю сторожить громадный венский шкаф и скрипучую двуспальную кровать своих предков. Просто так.

Федор сторожит этот гроб, в котором прячет уцелевшие за годы своего падения иконы и тетрадки с рукописями, и кормится за счет соседей – одиноких старух и разведенок, бухая с их бывшими мужьями.

Работать он может только умственно. Когда-то он имел свой небольшой бизнес по продаже металлолома. Процветал, скупая у населения ворованные с дач кастрюли, вилки и электрические провода. Поскольку Федя человек совершенно не жадный, в те благословенные времена за его счет кормился весь нищий двор. У него, помню, был холщовый мешок с мелкими купюрами, и из этого мешка по субботам раздавалась милостыня всем жаждущим и просящим. Были времена, когда уже в воскресенье он просил на опохмелку у тех, кому в субботу все раздал.

Бизнес его накрылся. Мне он объявил, что это завистники-должники. При этом морда его снова была бита. Я много раз пытался устроить его на работу. Один раз он даже несколько месяцев проработал шашлычником в дорожном азербайджанском кафе. Но тщетно. Физический труд отвлекал его от умственных упражнений, от философских дум о душе, от мыслей о предстоящем президентстве – шашлыки горели, и соплеменники Федю снова били.

Белая ворона Азербайджана. Чужак в этой черной стае наглых, жадных, горластых эмигрантов, ставших давно уже неотъемлемой частью России.

– Я приеду вечером. Чего тебе привезти? Мне сейчас очень некогда, ты слышишь меня, разъебай?

Федин голос на секунду останавливается и снова нудно течет.

– Юри-ик, а здесь у нас медведи водятся? Я никогда не видел ни одного. Тут и герб города, и рестораны, гостиницы и магазины, и вообще все – сплошные медведи. Я тут подумал, почему мы про них не пишем? Это было бы весьма неплохо и выгодно. Мне кажется, мы бы заработали кучу денег в преддверии тысячелетия города. А, Юри-ик? Чего ты молчишь?...

Я курю. Давлюсь дымом, смеюсь и внутренне плачу от какого-то непонятного тепла в центре груди. От горба не избавишься. Пусть растет дальше.