Текст книги "Черная дыра (сборник)"

Идиот

– Убью! – прошипел Илья, осматривая с порога комнату своей хрущевки. В помещении царил полный бардак. Ковер был сбит и задран, стул валялся на боку, рядом с ним – черепки цветочного горшка, диванная подушка и постельное белье из шифоньера, изощренно вымазанные в черной, жирной земле. В воздухе витали стойкие запахи помойного ведра. В кармане у кухонной двери были разбросаны окурки, грязные пакеты, вымазанные в пепле и кетчупе колбасные обертки вперемешку с рыбьими скелетами. Само ведро с оторванной пластмассовой ручкой просматривалось глубоко под обеденным столом.

Испуганный миниатюрный розовый кролик, плотно прижав уши, задрожал в своей клетке. Замер, глядя сквозь стекло аквариума, вечно жующий пушистый хомяк. Спрятала морщинистый перископ в свой круглый панцирь большая туркменская черепаха. В доме запахло грозой.

– Ну, кабысдохи, держитесь! Пришел ваш последний час! Запорю! – сделав страшное лицо, он нашарил на полке мухобойку и медленно двинулся внутрь разгромленного жилища. Под диваном придушенно пискнуло.

– Выходи, подлое отродье! Бить буду! Считаю до трех! Раз! Два…

На счет «три» из-под дивана с грохотом выскочил бело-черный французский бульдожка и, истерично заскоблив когтями по крашеному полу, рванул в кухню. Опытный Илья успел вытянуть ногу – летящий ракетой собакевич споткнулся и, проехавшись по гладкой поверхности своим тупым носом, вместо кухни, выпулил себя прямиком в прихожую. Разбив, как биллиардный шар, обувной строй, собака лихорадочно заметалась в узком пространстве.

Бульда, хоть и была всего лишь десятимесячным щенком, легко догадалась, что сейчас ей придется оплачивать сегодняшний бордельеро. Она уселась у дверей прямо на задницу, вытянув все свои лапы вперед, наклонила голову набок и жалобно заскулила.

Глядя на эту покорную, придурковатую позу, на большие круглые вишни слезящихся собачьих глаз и на дрожащие локаторы ушей, обозленный, было, Илья вдруг смягчился, несколько раз врезал хлопушкой по косяку, плюнул и, обозвав собаку дебилкой, пошел искать главного виновника сегодняшнего праздника непослушания – большую трехцветную кошку.

Когда Иля повернулся, квартирная принцесса уже вышла из своей роскошной коробки на шифоньере, спрыгнула вниз, и благородно, с брезгливостью поднимая белые лапки, ступала по испачканному ковру, продвигаясь прямо на кухню, чтобы проверить свою миску. Она была спокойна, величава и безоговорочно уверена в своей безнаказанности.

– Ксюша! Ну, почему ты такая зараза, а? Зачем ты эту дурочку опять подставила? – он схватил кошку под теплый живот и приподнял над собой. Наглые кошачьи глаза недовольно смотрели на человека.

– Чего тебе, двуногий уродец? Почему чашки пустые? Ты рыбы принес? – кошка укоризненно мяукнула. – Так ей и надо, этой твоей собачине. Идиотка она! Буду я еще из-за нее расстраиваться. Не хрен было приводить в дом всякую дрянь. Собака – враг человека! Кролик – придурок! Мышь – вообще молчу! А эта костяная шайба? Тьфу, стыдно сказать! Чего тебе со мной плохо было? Жили ведь как люди – мир да согласие. Теперь расхлебывай.

– Точно, сам виноват, – Илья смотрел в насмешливые кошачьи глаза и думал, как так получилось, что он оброс всеми этими животинами? И чем больше их становилось, тем легче появлялись новые. Их кто-то приносил (хомяк), просил приютить на время и забывал (кролик), дарил (черепаха), привозила дочь (кошка), привозили для дочери (собака).

Черт знает что! Вчера вечером в дверь позвонили. Он открыл – девочка, в руках трехцветная крыса, говорит: вам не надо? Это был уже перебор и он, извинившись, решительно закрыл дверь. При этом из-под ног выглядывали любопытные кошачье-собачьи глаза. Любвеобильный щенок был явно не против, а кошка презрительно усмехаясь, как бы говорила: «Ну-ну, идиотус, ну-ну… Крысы нам тут точно не хватает».

Ксюша была не дура. Она была уже старослужащей в этой золотой роте – три года, и имела над обитателями абсолютную власть. Беспрекословное подчинение поддерживалось силой: когти и зубы стремительно шли в ход при малейшем бунте. Особенно доставалось бульдожке-французику по кличке Буся. Щенячьи трепки не прекращались ни днем, ни после отбоя, ни в ходе игр, ни при раздаче кормов.

Буся в иерархии квартиры была самым, что ни на есть зачморенным духом. В кошачий хребет давно уже стоило вцепиться знаменитой бульдожьей хваткой (буськины зубы вполне созрели для этого), но французик был наидобрейшим существом, наделенным легким, покладистым характером, и зла совершенно не помнил. Он воспринимал кошачьи подлости по-солдатски стойко, принимая их как неизбежность щенячьей судьбы. Собака никогда не повышала голоса на Ксюшу, только пищала и скулила, улепетывая от наглой и злой дембельской морды и длинных когтей домашнего Фредди Крюгера.

Сегодня кошка с собакой вновь играли в «дембельский поезд». Ксюша, шастая по подоконнику, роняла горшок с цветком, и он красиво раскалывался об пол – бух! Последний звонок, поезд отходит! Сверху лапой она открывала дверь шифоньера и выбрасывала, как проводница, с последней полки постельное белье. Неожиданно падала на собаку сверху, словно фурия, отчего та торпедой с визгом влетала в кучу цветочной земли, разнося ее по всему полу. Скорый поезд летел стрелой, унося пассажирку в родные края! Дембеля-дембеля-дембеля!!!

После дембеля – обязательный собачий хоккей. Кошачьей лапой выцарапывается из-под дивана старушка-черепашка, переворачивается на спину и лихо гоняется носами по полу. Гоняется до тех пор, пока не забивается победный гол – бедняга вколачивается в угол, за пылесос.

Дальше обычно осуществлялась операция прорыва на кухню. Все происходило обычно так.

Иля, уходя, всегда закрывал кухонную дверь на бумажку, плотно, чтоб звери не лазили там без дела. Но хитрая Ксюша вылезала на балкон, перепрыгивала на кухонный карниз и залезала через форточку на кухню. Оттуда кошка просовывала лапу в щель под дверями, заводя и провоцируя собаку. Энергичная, доверчивая Буся не могла долго сдерживаться: давила на дверь, напрыгивала на нее со всей дури и лихорадочно скоблила краску когтями. Дверь, в конце концов, с грохотом раскрывалась, и вдохновленные бойцы начинали гоняться друг за другом по тесноте четырех с половиной квадратных метров, роняя табуретки, кастрюли и путая провода. Рано или поздно дверцы мойки распахивались, и животные, наконец-то, добирались до вожделенного помойного ведра, радостно разгоняя по полу его содержимое. Это был апофеоз праздника!

Вслед за этим звери заслуженно отдыхали на куче белья. Не исключено, что в это время Буська вылизывала кошке шкуру – собака была страшная лизунья. Вторая ее кличка была «Слюноубийца» – она увлекалась и могла насмерть зализать кого угодно от непонятного щенячьего счастья, накатывавшего на нее неумолимо, как цунами, стоило только поднести к ней лицо.

Салага – розовый кролик Чапа и черпак – мохнатый хомяк Иваныч наблюдали за дембельскими играми с восторгом, сетуя, что не в силах вырваться из своих камер и тоже дать жару. Особенно всех радовал хоккей с чуркой – черепахой. Ее, холоднокровную рептилию, народ недолюбливал. Старая карга, так тебе и надо! У нее даже имени своего не было. Илья как-то поначалу пробовал называть ее банально – Тортиллой, но имя не прижилось.

Когда в замке слышался звук ключа, Ксюша живо взлетала в свою коробку, оставляя собаку на растерзание человеку. Глупая Буся первой попадала под тяжелую длань хозяина, и ей, первой же, естественно, и попадало в гневе. Кошка же спокойно наблюдала за экзекуцией со своего чердака, зная мягкий и отходчивый хозяйский характер. Обычно до ее трепки дело так никогда и не доходило. Вот ведь, психолог шерстяной.

Илья прибрал дом, вынес ведро и помыл пол.

Опять! Ну, черт возьми! Уже третий раз за неделю. Возя тряпкой по полу, он философски продолжал размышлять о том, зачем ему все это надо, и не нашел, что себе ответить.

– Я, наверное, идиот, – грустно подумал он, доставая из пакета рыбу, говяжью печенку, кулек с зерном и раскладывая еду по мискам.

Через час он лежал на диване у телевизора с копошащимся в волосах Иванычем и, облепленный со всех сторон теплыми, мягкими телами его друзей, гладил ребристый панцирь хронической потерпевшей – рептилии. Зверинец мирно гнездился вокруг своего благодетеля и мир находился в долгожданном равновесии. Каждому солдату досталось по участку тела своего генерала.

– Зачем-зачем.?.. – Затем! – неожиданно вслух сказал он сам себе и чмокнул Бусю в мокрый черный нос, – Затем, вот и все…

Вдохновленная собака принялась лихорадочно лизать Илью в лицо.

– О, Господи! Ну, какой же я, все-таки, идиот!

И целая жизнь впереди…

– Мат-чи! – вскричал мой папа, нежданно-негаданно вернувшись пораньше с работы и открыв дверь в комнату.

– Бля-а-а!!! – подумали мы с Лялькой одновременно, находясь в позе «тачки» и в полном неглиже. Длиннющие ноги ее находились у меня подмышками, а руки упирались в пол. Распустив длинные светлые волосы по ковру, она силилась поднять раскрасневшееся лицо вверх, а я, лишенный возможности жестикулировать, вперил дикий взгляд самца, у которого вот-вот отберут законную добычу, в растерянные глаза отца. Мы с добычей одновременно сказали: «Здрась-сьте!» и дверь немедленно стыдливо захлопнулась, потом щелкнул замок на выходе, и папу выдуло из квартиры, как из аэродинамической трубы.

В семнадцать лет подобные стрессы неспособны нарушить естественный ход полового акта, и он таки был завершен к обоюдной радости и полному удовлетворению сторон.

Вечером папа вернулся. Поддатым, но в аккуратную меру. Из оранжевой авоськи он вынул большую книгу в самодельном коричневом переплете и молча протянул мне. Открыв ее на первых страницах, я увидел изображения голых женщин и мужчин в позах любви и много подслеповатого текста, отпечатанного на подпольном ротапринте. Название гласило: «Способы достижения половой гармонии». Руки мои затряслись.

Мама дорогая! Это все мне? Задаром? От радостного предвкушения запретного познания в сфере, которую я только начал для себя открывать, у меня, действительно, сперло дыхание. И в зобу, и вообще все сперло…

– Читай быстрее, на две недели дали. Контрабандный товар, никому не давай. А то посадят, на хрен, – сказал папа и вздохнул, – Пора, видимо. Вырос ты уже…

Справедливости ради, хочу сказать, что хотя книга и была интересной и познавательной, она слегка запоздала.

Мы с отцом жили одни в полной дружбе уже больше года. Мама умерла рано. Ему было ровно сорок лет, а мне шестнадцать. Папа запил. Тяжело запил – хлебал водку прямо из горла. За два присеста выпивал целую бутылку. И ведь не очень-то и пьянел, только плакал часто за столом в кухне и все вздыхал: «Мат-чи, мат-чи…». Бывало, он, по-звериному воя в туалете, засыпал прямо на кафельном полу, и я тащил его в кровать волоком по полу. Поднять его тяжеленное тело не было никакой возможности.

Сначала мне было все это дико. С мамой наша семья считалась практически непьющей. Бывало, что гости, коих в доме всегда было много, выпивали за вечер всего одну (!) бутылку хорошего портвейна, скажем, на шестерых и пели добрые песни, шутили, смеялись, слушали пластинки. А тут – бутылку водки из горла…

И мне стало страшно.

Водку я тогда возненавидел и стал с ней бороться за своего любимого человека. А когда появилась Лялька, мы стали с ней бороться за отца вместе.

Она пришла в мою жизнь сразу после потери матери. Мама умерла в августе, а уже в начале учебного года появилась Ляля.

Закон равновесия. После потери одной любви обязательно обретешь другую. Все произошло мгновенно. Вспышка девичьей улыбки – и в мое сердце вонзился золотой гарпун. Зацепила намертво. Причем, как выяснилось, гарпун этот был двухсторонним, и ей тоже здорово досталось.

Я часто думаю, что это было волшебством. Мальчик на пике опасного переходного возраста, державшийся на плаву только благодаря материнской любви, после ее потери обрел спасение в другом женском образе. Что это было? Ничем, кроме чуда, я это объяснить не могу.

Матушка Богородица, спасибо тебе, не оставила меня! Или это была мама, ставшая моим ангелом?

Когда мы с Лялей, страшно любя друг друга первой настоящей любовью, таки соединились, мы едва закончили школу, и было нам еще только-только по семнадцать лет.

Самое удивительное, что умница и отличница-комсомолка Ляля Сахарова использовала секс как средство достижения своей цели – сделать из любимого мальчика достойного члена общества. По-другому у нее ничего не получалось. Я даже членом комсомола не был. И как до нее, девочки-куколки из хорошей семьи, дошло осознание волшебной силы секса, ума не приложу!

В те моменты, когда я, раздевая ее догола, бродил в сокровенных местах, облизывая прохладную грудь и сжимая крепкую задницу, и уже просто изнемогал от желания и сочился всеми возможными соками, она ловко стискивала ноги и ускользала от меня со словами: «Вот поступишь в институт – тогда пожалуйста».

Я – двоечник, известный школьный хулиган и циник, гордо носивший директорскую кличку «Печорин», ходил как обиженный сучкой пес. Скулил, выпрашивал и снова скулил. Потом сдался. Желание секса оказалось сильнее нежелания учиться.

Поступил в этот гребаный комсомол, а потом, привязав себя к письменному столу, весь июль по четырнадцать часов в день постигал химию, физику и биологию. То есть те предметы, на которые я в школе даже не ходил (тройки в аттестат мне поставили после клятвы никогда и никуда их не сдавать).

Выбирая профессии, я решил стать врачом, и вот по каким серьезным причинам. Во-первых, мама в детстве что-то об этом говорила, а во-вторых, до медицинского было всего две остановки на трамвае. У других же профессий (юрист, инженер, учитель, военный и пр.) плюсов не было вовсе.

Раздолбай и прогульщик, пропускавший все и вся в школе, я заново постиг все законы физики с шестого класса, познал тайны химии и даже (!) полюбил органику, о существовании которой даже не подозревал.

Я совершал подвиг. Нервы мои были на пределе, спорт был заброшен, я опять начал курить, похудел и осунулся, был синевато-бледным без июльского солнца. Специально морил себя голодом, мучая свой постоянно грустный желудок. «Сытое брюхо – к ученью глухо» – гласит народная мудрость. Униженный, получая душевную боль от собственного невежества, я, как истый мазохист, жаждал еще большей боли и унижения. Я ощущал себя монахом, перед таинством пострига. И, голодая, читал, читал постоянно, практически переписывая учебники на бумажки, чтобы заново понять материал и вникнуть в эти черные дыры своего образования. Я восполнял голод телесный духовною пищей.

Жесткий пост и искренняя молитва что-то во мне открыли. Мой ленивый мозг прочистило, что ли, или, точнее, продуло космическим ветром… Из него много чего было выдавлено. В него много чего было заправлено. Какое-то неясное знание пришло ко мне, и я впервые задумался о том, что есть человек, что он должен делать и что он сделать способен.

Подвиг я совершил. Со школьным аттестатом «три-двенадцать» я поступил на педиатрический факультет медицинского института, сдав все экзамены на пятерки, даже не понимая, а что такое «педиатрический». Странное какое-то слово, обидное… Спасибо девушкам из приемной комиссии, разъяснившим, что в понятии «педиатрия» ничего нехорошего для парня нет.

При свершении самого акта поступления, я, в отличие от тех идиотов, кто не мыслил себя без медицины и падающих в обмороки от четверок, от тех несчастных, стонущих в туалетах после провала и готовых перерезать себе вены или выпрыгнуть из окна, был спокоен и просветлен. Будущая профессия была мне по барабану. Меня занимал процесс. Результат был важен только как его мерило.

Я так лихо сдал физику и химию, что обалдевшие преподы хотели немедленно звонить моим бывшим учителям в школу и выражать им глубокую признательность за мою подготовку. Я их остановил – учителя могли умереть от внезапного апоплексического удара.

Экзамены закончились, и меня прорвало. Гнусный циник Печорин поднял во мне свою временно склоненную голову. Не дожидаясь результатов, я уехал в деревню, где квасил с друзьями по-черному целую неделю, пока папа не прислал телеграмму «Ты поступил». Отметив это событие еще раз, мы с двоюродным братом поехали на мотоцикле к девчонкам и свалились с дамбы. Он упал на меня, а я проехался лицом по щебню.

Прибыв таки на «пятачок», я испугал своим кровавым видом всех наших девчонок. Лишь деревенская библиотекарша Рита, самая старшая (двадцать два года), не дрогнула и повела меня к себе домой. Там, в горенке, она раздела меня до пояса, остановила кровь из разбитых бровей и, вымыв лицо марганцовкой, смазала чем-то правую его половину, представлявшую собой одну большую жирную ссадину.

Ее прикосновения были мягки и нежны. Она была чуть похожа на цыганку из знаменитого кино. Смотрела на меня одновременно по-девичьи насмешливо и по-матерински с жалостью. Рита приблизила ко мне свои влажные черные глаза и тихо спросила: «Больно тебе? Подуть?» – и, не дожидаясь ответа, стала дуть на мои раны. Губы ее были близко-близко – полные, красиво очерченные. Они то съеживались уточкой, то расходились в улыбку – играли.

Девушка с самого начала играла со мной, зная наперед, что сейчас произойдет. Я же, в качестве объекта взрослого женского вожделения, находился впервые. Это сильно возбуждало, и все во мне вибрировало в состоянии крайнего напряжения от ожидания чего-то волшебного, нового и запретного. Сильная боль от разбитого лица отступила совершенно – видимо, кровь схлынула вниз, раздувая сосуды интимных мест до состояния близкого к разрыву. Мне было и страшно, и легко. Я сидел на табурете, не шевелясь, словно полуголый манекен в слабом свете ночника. Некогда блудливые руки мои повисли плетьми. Я был в ступоре и с легким ужасом ожидал чуда.

Неожиданно Рита провела губами по шее, около левого уха. Ожидание закончилось. В голове мгновенно что-то лопнуло и ощущение реальности было потеряно. Когда я вновь осознал себя живым – мы оба совершенно голые уже лежали на белоснежной пуховой девичьей перине. Она склонялась надо мной и ее черные волосы щекотали мне нос, мягкая грудь уютно гнездилась в районе шеи, а жадная женская рука бесстыдно бродяжничала между ног – то сжимая в пригоршне мое естество, то отпуская его и вновь захватывая его в сладкий плен однообразных вертикальных движений, кои невозможно спокойно вытерпеть ни одному мужчине на свете. Другая рука, бережно обогнув мою раненую голову, трогала меня за ухо и щекотала шею.

Цыганское лицо было чуть насмешливым. Тонкая улыбка опытной обольстительницы то как ниточка протягивалась между губ, то открывала влажные ровные зубки и розовый язычок, что, высовываясь из своей уютной норки, полизывал мой пересохший рот короткими движениями. В мочке уха дрожал огонек маленькой сережки, на который я смотрел, не отрываясь, как на метроном гипнотизера.

Женщина есть порождение греха. Она создана, чтобы распространять этот грех среди нас, мужчин, жаждущих его всосать из женской груди, как материнское молоко. И мы не в силах отказаться от него, мы словно бабочки, зачарованные неземным светом удовольствия, мечтаем сгореть в жарком его пламени. Женщина мудра, она чувствует смысл этой жизни. В ней сходится все. Женщина учит нас понимать как устроен этот мир. После ее уроков мы знаем: несмотря на то, что Бог наделил нас разными телами – мы едины. Одни созданы такими, другие – этакими, но все понимают и чувствуют одно и то же. И хотят одного и того же… И наши женщины любят нас, грубых мужчин, и находят каким-то образом в нас красоту, ум, силу, обаяние… Хотя, чего в нас хорошего?

Взрослая девушка Маргарита совратила меня, малолетку. Теперь-то я все понимаю: сверстники разъехались по городам, а она осталась. И кроме нас, «семнатиков» ей ничего более не светило. В своей постели она все сделала сама – по-хозяйски спокойно, уверенно, без стеснения, помогая мне, вселяя мужество в мои юношеские чресла, оберегая мои раны и щадя мою психику. Так, как должно происходить каждое человеческое соитие.

Я не забуду тебя, Рита. С тобой я понял, что секс и любовь не совсем одно и то же. Они базируются на разных платформах. Секс стоит на земле, а любовь – гораздо выше – на облаке, и если первый – не так красив, зато гораздо животнее и мощнее, ибо жестко материален и идеализма практически не приемлет. Секс без любви схож с договором поставки: «ты мне – я тебе» или «товар – деньги». Деньгами может быть что угодно, даже сами деньги. Рита расплатилась необходимым опытом – я отдал ей свою девственность.

Мы больше никогда не встречались. Кого же ты еще совратила, учительница первая моя? Думаю, многие «деревенские» друзья моего детства могли бы поведать такую же историю. Да что уж теперь…

На следующий день я вернулся домой. С разбитой, перемотанной бинтами рожей. Папа стоял на столе и шпаклевал потолок комнаты. Чтобы его не пугать – я отвернулся, здороваясь, он почему-то тоже. Когда мы все-таки посмотрели друг на друга, то одновременно расхохотались, показывая пальцами друг на друга. Папино лицо было распухшим – огромным и круглым, как луна, с глазами-щелочками. Оказалось, что он запил таблетки от простуды разливным вермутом и получил вот такую аллергическую реакцию. Моя же правая половина лица представляла собой коричневую корку с кровоточившими трещинами и двумя глубокими щелками над разбитой бровью.

Мы с папой были мужики. Чего с нас взять? – Оба хороши.

Я сбегал в институт, посмотрел себя в списках, а вечером пошел к Ляльке требовать обещанного. Никакого раскаяния от измены я не чувствовал. Первая любовь моя и желание были еще сильнее, чем прежде. Я шел и распухал важностью от осознания моих первых настоящих взрослых поступков: я студент и уже мужчина. И сегодня я сделаю женщиной мою девочку, возомнившую себя надо мной командиром. Теперь я – главный, потому что так задумано природой, так правильно, так хорошо. И будь ты, Лялька, хоть академиком, – никогда уже тебе не стать сильнее меня.

Она это поняла. Сразу. И безоговорочно отдала мне все вожжи, с радостью сделавшись слабой женщиной, мечтающей, как и все, о широкой мужской спине, крепкой руке и сильной воле. Я никогда этого не забуду: глаза полные любви и восторга, руки, сжимающие мои плечи, бешеные губы и яростный язык, бесконечно длинные ноги на белой простыне, волшебно раздвинувшиеся после моего первого прикосновения. И чуть закушенная девичья губа и недоумение потом, что это совсем и не больно, и наш дурацкий смех, и ребяческая возня, и бросание подушками, и скрытный поход на цыпочках в кухню за едой (чтобы не разбудить вредную соседку-каргу). И снова любовь, и радость оттого, что впереди целая жизнь, и уверенность, что она будет прекрасна.

Вот память, а… Мы были вместе два года до армии и год после. И в армии мы тоже много-много раз были вместе. Я хотел бы сохранить каждый день, проведенный с Лялей, каждый час, каждую минуту. Наша любовь была достойна этого. Но я, в основном, помню только секс – страстный, жадный и такой, по-детски, естественный. Он был настолько пропитан любовью, что мы источали свет.

Как странно это вспоминать. Ничего этого уже невозможно возвратить – ни молодости, ни наивности, ни риска, ни бескорыстия… Невозможно. Тогда зачем? Зачем она приходит ко мне по ночам – длинноногая хвостатая блондинка с голубыми, как небо, блюдцами глаз, высоким умным лбом и кукольными розовыми щечками? Зачем беспокоит меня? Ведь ничего уже нет. И жизнь, о которой мы думали, что она дана нам на радость, измочалила нас так безжалостно, что у меня не хватает слов, чтобы выразить этому свой протест, и только деликатность не позволяет мне здесь высказать Господу Богу то, что я думаю о его «великой доброте и любви» к нам.

Когда мне тяжело, я прошу у образа Ляльки прощения. Как у иконы. Главным образом за то, что когда мы расстались, мне было всего двадцать лет. Кто-то безжалостный и невидимый заставил нас тогда грубо разрывать так естественно сросшиеся ноги, руки, головы, губы и волосы…

Мы рвали их зубами, ногтями, пилили кухонными ножами и осколками разбитой посуды, захлебываясь от хлынувших из рваных ран потоков крови одной и той же группы и резус фактора.

Я так и не понял – зачем? Пустая ревность, самолюбие, страх... И целое море глупых, чуждых нам прежним, непоправимых поступков…

В двадцать лет человеку кажется, что жить он будет бесконечно, на все хватит времени и все можно исправить. А оказалось – ничего исправить нельзя, человеческая жизнь – ничтожна и начинает заканчиваться, едва успев начаться. И никто, кроме любящих людей, не станет помогать человеку достойно ее прожить.

Молодость прошла вся, ничего не осталось. С этим необходимо смириться. Надо смиряться с неизбежным – мы этого изменить не в силах. А я хочу, чтобы было что-то еще, чтобы нас, прежних, можно было потрогать руками, послушать, понюхать, попробовать на вкус, войти внутрь. То, что от нас осталось – это не мы. Мы были другими – живыми, смелыми, добрыми и бескорыстными. Наши нынешние тела – это ошметки нас прежних, настоящих людей. Мы съехали лицами вниз, одрябли, обросли животами и целлюлитами, наши кости болят, а зубы качаются. Нам уже мало чего хочется. И основное наше желание, чтобы нас оставили в покое.

Когда-то, в далекие семидесятые, мы с Лялькой наивно полагали, что в сорок (и более) лет люди безнадежно стареют и сексом заниматься уже не способны. Наши познания в сексологии твердо стояли на уровне познаний нынешнего первоклассника.

Однажды, сидя на постели, голенькие и потные от акта искренней юношеской любви, мы серьезно построили гипотезу об отмирании половой функции человека к двадцати семи годам (видимо, приурочивали к окончанию комсомольского возраста). И на основании данной теории (наверное, от страха, что нам осталось всего десять лет), мы занимались любовью во всех возможных местах, используя любые временные дыры.

Самым ярким воспоминанием осталось воспоминание «утренней зарядки». Папа уходил на работу к семи тридцати, а Лялька, пользуясь гибким графиком институтских занятий, появлялась в нашей квартире практически сразу же за ним.

Звенел звонок, я открывал дверь в одних трусах. Оттуда на меня валилась холодная розовощекая Лелишна. Я весело орал, пинком захлопывал дверь и тащил ее прямо в теплую кровать, расстегивая пальто на ходу. В районе постели мы лихорадочно сбрасывали ее сапоги, стаскивали колготки и трусики, и она без подготовки, прямо в платье, седлала мой вздыбившийся кол, влипая своей сочной девичьей мякотью в вибрирующего как электродрель, мужчину. Ее эластичный женский вантус жадно засасывал меня, потом выплевывал, потом снова засасывал и снова выплевывал…

Поначалу руки мои пытались стащить с нее платье, лезли внутрь в поисках груди, путались в застежках лифчика, но она не помогала мне – она была уже на полпути к своему женскому счастью. Сосредоточенно чмокала своим сокровенным местом, растекаясь по мне влажным болотным жаром, сжимая меня там, словно в горячем кулаке. Раз-раз, раз-раз…

Оставляя бесплодные попытки добраться до Лялькиной груди, я изгибался и отдавался ей полностью. Ее кулак внизу живота благодарно сжимался. Глаза эпилептически закатывались. Темп нарастал, и Лялька начинала стонать – сначала тихонько, потом громче и громче, пока, наконец, ее стоны не превращались в хрипы. Она крутила головой во все стороны и пьяным голосом выкрикивала какую-то отрывистую чушь, похожую на пионерскую речевку. Руки ее находились всегда за головой и цепко держались за волосы, словно она боялась, что голова может оторваться и улететь в угол. Крупные светлые локоны прыгали с нами вместе, ускоряясь все быстрей и быстрей.

Потом вдруг ее лицо меняла какая-то гримаса, поднимались брови и округлялись глаза. Она вперивала в меня пустой невидящий взгляд уличной сумасшедшей и начинала орать какой-то странный звук: «Ау-а-му-ээээ!!!» Сначала на высокой ноте, потом на низкой, потом снова на высокой. Звук исторгался ею не меньше, чем полминуты. Услышав этот звук, я бурно кончал вместе с ней. Это был мой заводской гудок, паровозный свисток, удар часов или гонга – пора! И я взрывался.

Когда она, изнемогшая, лежала на мне, завалив меня роскошными волосами, она могла и заплакать. Я знал – она возвращается. И чтобы ей было уютнее, гладил ей голую попу и спинку, забираясь под смятое платье обеими руками, и тихонько жевал ей мочку уха. Она не шевелилась и просто смотрела на меня. Лицо ее было близко-близко, дыханье и запах легких духов были такими родными и приятными, что мне иногда казалось – так не бывает и все это мне просто снится.

Подумать только, нам было всего по семнадцать лет! А сколько же мы знали всего, научившись друг у друга любви по наитию.

О, великий и могучий метод «научного тыка»! Что бы мы без тебя делали при социализме с человеческим лицом товарища Суслова? Как бы размножались в полном вакууме информации?

Мы шли друг к другу интуитивно. Видели светлые тропочки и шли по ним, излишне не мудрствуя. Сначала, конечно, был только «тык», в прямом смысле этого слова. Ну, а потом пришла и необходимость поисков настоящей радости. Слава Богу, Лялька быстренько полюбила плотские утехи и научилась разбираться со своими ощущениями. А если бы была похолоднее? Хрен бы я продвинулся дальше классики в полной темноте и под одеялом.

Книжка, выданная папой на две недели, была, конечно, зачитана нами до дыр. Она была проста: учила людей быть нормальными и взрослыми, и ничего не бояться в сексе.

А мы уже и без книжки были взрослыми. Ведь научились же мы любить друг друга? И любили так, что боги ревновали, потому что мы были на них похожи.

О боги, боги мои…