Текст книги "Карьера Отпетова"

С того момента, когда у Маруси появилась обязанность позаботиться об этом беспомощном существе, она снова начала действовать решительно и целенаправленно.

Девочка попросила пить. Все бутылки в хозяйстве стюардессы оказались разбитыми, и Марусе пришлось сходить за снегом. Натаивая его в ладошке, она стала поить ребенка. Перед самым заходом солнца Маруся еще раз выбралась из самолета, обошла его кругом и заметила хвост машины – он скатился с крутого обрыва и завис на острых камнях, жерла моторов показались ей черными незрячими глазами, а овальное отверстие оконечности фюзеляжа – разинутым в отчаянном немом крике ртом. Неподалеку, в каше обрушенной кромки снежного карниза, виднелось что-то темное и бесформенное, утопая в снегу, она подобралась поближе и увидела смятую груду брезента. Это был какой-то чехол, видимо, вывалившийся при ударе из хвостовой части, Маруся притащила его к самолету и завесила им место разлома. Потом пробралась вперед и плотно затворила дверь пилотской кабины. Будучи горянкой, она знала, что как только уйдет солнце, тут же навалится мороз, и надо сберечь каждую каплю тепла, которое еще оставалось в салоне.

Через несколько минут стало совершенно темно, девочка примолкла, но по ее тихому, неровному дыханию Маруся определяла, что та жива. Всю ночь она так и просидела без сна, боясь пропустить момент, когда ребенку может понадобиться помощь. Ее страшила возможность потерять это последнее живое существо, оставшееся с ней в наполненном смертью самолете. Сами мертвецы ее не пугали: еще в детстве, когда жила бабушка, бывшая в ауле и повитухой и плакальщицей, Маруся всегда ходила с ней по саклям, где нужно было встретить или проводить очередного земляка, и там, где люди плакали, бабушка обычно говорила жмущейся к ее подолу внучке: – Ушедшего не пугайся, покойник ведь тот же человек, только мертвый.

И сейчас Маруся испытывала не страх перед мертвецами, а непроходимый ужас от сознания той неисправимой беды, что пришла и к самим этим людям, и к тем, кто ждет их где-то.

Мороз навалился под утро, когда из самолета улетучилось все накопленное за день тепло, и Маруся совершенно окоченела, невозможно было даже поверить, что где-то рядом, внизу, докуда просто рукой подать, в разгаре лето: зреют персики и инжир, беспечно поют птицы и хрустально звенят воспетые всеми поэтами арыки, по которым бежит желтовато-мутная, такая прозаическая вода – не столько поилица, сколько кормилица… Но эта благословенная земля лежала в неимоверной дали, а здесь безраздельно господствовало небо со своей ледяной беспредельностью и полным безразличием к накоплению чего бы то ни было, в том числе и тепла, излучаемого бесчисленными жаркими светилами, разбросанными по всей его шири…

Когда солнце ударило в иллюминаторы и начало прогревать кабину, Маруся сбросила с выхода ненужный теперь чехол и стала выносить наружу погибших, укладывая их шеренгой – одного к одному – с теневой стороны самолета. После каждого ей приходилось подолгу отдыхать – кружилась голова, перед глазами мелькали разноцветные круги, «Тутэк», – догадалась Маруся и, достав из сумочки зеркало, убедилась, что не ошиблась: губы и уши синие – явный признак тяжелого кислородного голодания, – «отвыкла в городе», – обдумывала она свое состояние. – «теперь несколько дней надо, пока акклиматизируюсь. Пустоват воздух, значит, высоты тут, пожалуй, тысячи четыре, а, может, и все пять…».

Поразмыслив, Маруся пришла к выводу, что долго им здесь, наверное, быть не придется – их сразу должны найти: ведь они летели по проторенной регулярной трассе, и поиски труда не составят, если, конечно, погода удержится солнечная. И действительно, вскоре она услышала гудение самолета, но сам он почему-то не показывался, хотя звук его иногда приближался почти вплотную. Видимо, ходил он за соседними грядами хребтов, никак не нащупывая место катастрофы.

– «Если наш летчик начал обходить тучу, то при нынешних скоростях мы оказались далеко в стороне от главной дороги, – подумала Маруся и ощутила острый укол тревоги, – тогда могут и не найти…».

Когда все покойники были вынесены на снег, Маруся вернулась к девочке и, потеряв надежду на то, что поиски увенчаются успехом уже сегодня, стала искать, чем бы ее покормить. На багажной сетке она обнаружила авоську с продуктами – несколько лепешек, кулек конфет, пачка печенья, пакет апельсинов – видно, кто-то прихватил из города гостинцы для ребятишек. Других припасов найти не удалось: лету было – всего один час, и на такую дорогу никто ничем не запасался. Она наломала лепешку и по кусочку стала вкладывать девочке в рот. Та вяло, как-то машинально жевала, и Маруся не могла определить, почему она не открывает глаз и в сознании ли она вообще или это реакция каких-то неизвестных ей пружин организма. Самой ей есть совершенно не хотелось, и она только попила воды, которую натопила на солнце в большой эмалированной кружке, оказавшейся в той же авоське.

Проходил час за часом, звук самолета давно пропал, солнце обошло полнеба и перебралось на ту сторону, где лежали покойники. Маруся была уже не в состоянии снова перетаскивать их в тень и решила только накрыть брезентом, а на него насыпать снегу, но, взявшись за эту работу, она увидела, что брезента не хватит даже на половину. Ей помогло само солнце: оно укуталось в пушистые белые облака, и тут же стало довольно прохладно, как это всегда бывает высоко в горах даже в очень жаркий летний день.

– «Когда нас найдут, то их всех увезут, чтобы родные могли похоронить, – думала Маруся, – главное – до этого не дать трупам разложиться». – И она начала осматривать площадку, на которую упал самолет, соображая, что можно сделать в ее положении. С одного конца площадка заканчивалась вздыбившейся каменной грядой – довольно высокой, во всяком случае настолько, чтобы солнце не могло освещать прикрываемый ею склон, на котором имелся уступ, вполне достаточный, чтобы там можно было уместить мертвых.

Туда, – решила Маруся и стала прикидывать, хватит ли у нее на это сил: расстояние до уступа составляло на глаз шагов сто. – Надо попробовать…

Что на себе она унести их не сможет, ей стало ясно, как только она вспомнила свою утреннюю работу: – «Можно тащить на брезенте…» – Первая же попытка показала, что через два десятка шагов руки наливаются тупой болью и так устают, что пальцы разжимаются – заставить их подчиняться нет никакой возможности. Тогда она решила сделать лямку, чтобы впрячься в нее, и стала искать что-нибудь для этого подходящее. Вспомнив, что внизу, под пассажирским салоном, находится багажник, Маруся пошла вокруг машины в надежде, что удастся открыть его люк. Но самолет лежал на брюхе, погрузившись всей своей нижней частью в снег, спрессованный в момент удара до твердости камня. В одном только месте корпус оказался разодранным, но рваная дыра была слишком узка. Маруся осторожно просунула в нее руку и пошарила в черной пустоте. Наткнулась на какую-то палку толщиной как раз в охват пальцев, крепко зажала ее и потянула к себе. Та не поддалась. Тогда она потянула изо всех сил, почувствовала, что палка движется, и вытащила наружу золотистую блестящую трубу метра четыре длиной. Потом нащупала еще одну, и ее вытянула, концы труб были заделаны аккуратными затычками, почему-то очень знакомыми…

– «Да это же оконные карнизы, – догадалась она. – Наверное, кто-то купил в городе и сдал в багаж?..». Больше ничего ей обнаружить и добыть не удалось, а от труб-карнизов она никакой пользы не видела. – «Можно было бы носилки сделать, да носить не с кем, – с горечью подумала Маруся и вернулась в салон.

– «Веревка! – вдруг осенило ее. – Где я видела веревку? Ну да! Рюкзак…» – Он ей уже намозолил глаза, этот рюкзак – огромный зеленый шар с оттопыренными длинными колбасами-карманами и заткнутой под клапан восьмеркой-мотком крученой, в палец толщиной белой нейлоновой веревки, на которой болталась бумажная бирка с надписью – «В кабину»…

Застонала девочка. Маруся напоила ее, дала ей два кусочка печенья, и пока та, все также, словно не просыпаясь, жевала, снова обдумала их положение.

Неизвестно, как скоро придет помощь. Значит, надо собрать все, что может пригодиться для спасения. Она распаковала рюкзак. Кроме веревки, в нем оказалась масса нужных вещей: сильный электрический фонарь с запасом батарей, нож, два молотка – один тяжелый, с ремешком для запястья, другой полегче, на длинной ручке; пуховый костюм, сапоги на меху, сигнальные ракеты – длинные трубки с торчащими из них шнурками, альпинистский пояс, связка скальных крючьев и карабинов, маленький примус «Шмель» (правда, пустой), коробка ветровых спичек, карандаши, несколько блокнотов в твердых коричневых переплетах с оттиснутой надписью «Полевой дневник»…

«Бывалый человек, – горько подумала Маруся, – горы знал, все предусмотрел, от одного только не смог застраховаться». – Маруся отрезала от бухты длинный кусок веревки, один ее конец привязала к сложенному в длину брезенту, а другой завязала большой петлей, сделав лямку, – получилась волокуша. Она перекатила на нее крайнего покойника, накинула лямку и потащила волокушу к намеченному уступу. Первый проход оказался неимоверно трудным – ноги вязли в снегу, который сразу набился в туфли, брезент зарывался. Вернувшись, она переобулась в найденные сапоги, отогрела ноги и продолжила свою работу. Раз от разу двигаться становилось легче – от самолета к уступу постепенно протянулась протоптанная тропа с плотно укатанными краями, но все равно приходилось делать долгие перерывы – в редком воздухе не хватало дыхания. На одном из покойников Маруся увидела узкий поясок с прицепленным к нему национальным чабанским ножом – из кожаного чехла торчала зеленоватая нефритовая рукоять. Маруся знала эти ножи – у них дома тоже был такой. Острота их необыкновенна, как и крепость стали, из которой их изготавливают. Она освободила и сняла поясок и отнесла нож в самолет. Это натолкнуло ее на другую мысль, и она, поискав в пилотской кабине, нашла заткнутые за широкие резиновые петли-газыри ракеты и саму ракетницу – большой широкогорлый пистолет.

Выбрав ракету, картонную гильзу которой закупоривала красная крышечка, зарядила ракетницу, положила ее снаружи у самого входа и снова впряглась в лямку… Силы ее быстро убывали, и работа растянулась на весь день.

Время от времени где-то в стороне появлялся звук моторов, и тогда Маруся стреляла в небо ракетами, но результата это не дало никакого – то ли день был очень яркий, то ли от самолета их отделяли высокие хребты, а, может, те, что их искали, в этот момент просто смотрели совсем в другую сторону…

Управилась она, когда солнце уже пряталось за соседнюю гору, и поспешила снова завесить вход брезентом. Покормила на ночь девочку, накинула на нее куртку от пухового костюма – теплую и невесомую. Потом вспомнила про блокноты, раскрыла один из них, заточила тонко карандаш и, лепя одну к одной чуть прыгающие от дрожи рук круглые бисерные буквицы, принялась подробно записывать все, что произошло в эти страшные дни. Она уже отложила блокнот, когда где-то очень далеко послышался звук самолета. Маруся выскочила наружу и, схватив ракетницу, стала шарить взглядом по почти совсем темному небу. Высоко-высоко в самом зените то вспыхивал, то погасал красный всплеск света.

– «Это какой-то дальний рейс, – сообразила она, – наверное, не каждый день – вчера его не было… В темноте должны бы заметить».

Протащив за собой белый дымный след, ракета вспыхнула ярким пунцовым клубочком, какое-то время еще бежала вверх, словно хотела достичь далекого самолета, а затем, как бы потеряв надежду, стала падать, роняя крупицы своего света, пока не угасла совсем. Маруся стрельнула еще раз и, поняв всю безнадежность этой попытки связаться с далекими людьми, устало поплелась в свое печальное убежище.

Под утро она, опять страшно замерзнув, стала ходить по свободному теперь проходу и охлопывать себя руками, чтобы согреться. После вчерашней работы у нее ломило все тело, стонал каждый сустав, и Маруся с искоркой радости подумала, что сегодня ей не нужно будет ничего делать, и, когда солнце прогреет салон, она, наконец, сможет выспаться. Но исполнится этому было не суждено: уже с утра возникло совершенно неожиданное осложнение – над уступом, на котором лежали трупы, замелькали какие-то черные птицы. Приблизившись, Маруся увидела, что это желтоносые альпийские галки и клушницы – горные вороны с изогнутыми кораллово-красными, как будто окровавленными клювами. Пока она находилась поблизости, птицы старались держаться в стороне, но стоило ей отойти, как они снова устремлялись к нежданной добыче. Маруся испугалась, что птицы обезобразят покойников, но не могла сообразить, как этому помешать. Стрелять ракетами бесполезно – не попадешь, тем более, что их мало, а от них, может быть, зависит спасение двух людей… Вот если бы ружье… И вдруг она вспомнила: оружие должно быть! Это же приграничный рейс, и летчикам наверняка что-то дают.

Маруся не ошиблась – под кителем одного из пилотов на широком армейском ремне она обнаружила пистолет в кобуре, к которой был пришит маленький карманчик с запасной обоймой. Одна мысль снова привела за собой следующую: кто-то ей говорил, что каждый такой рейс обязательно сопровождает находящийся среди пассажиров страж. Она припомнила, кто сидел у самой пилотской кабины и, похлопав по карманам тех, на кого пало ее предположение, нашла точно такой же пистолет, как и у летчика, но без кобуры и без запасной обоймы.

Обращаться с оружием Маруся умела – премудрости этой набралась и от деда, и в школе – аул их был недалеко от границы, и отсюда все вытекающие последствия.

Опоясавшись ремнем с кобурой и сунув второй пистолет в карман джинсов, Маруся опять обратилась к небу, но птиц было так много, что ей стало ясно – никаких патронов на борьбу с ними не хватит… И тогда она придумала самое простое и даже удивилась, как это ей сразу не пришло в голову: надо сделать чучело!

Вооружившись молотком, она отрубила на остром камне от одной из труб-карнизов кусок в размах рук, сплющила его посредине, также сплющила, отступив немного от конца, другую трубу, веревкой плотно примотала к ней перекладину и стала искать, во что бы облачить это сооружение. На багажной сетке лежали одинокий пиджак и несколько кепок и шляп. Она взяла первую попавшуюся шляпу, потянула пиджак. Из него выпала узкая бордовая книжечка, на которой было написано: «Удостоверение личности». – «Какой личности? – в смятении подумала она – личность не надо удостоверять, личность есть личность…» – И тут же сообразила, что повторяет какую-то давнюю свою мысль, в теперешней ситуации совершенно неуместную. – «Надо бы собрать все документы этих людей» – думала она, обряжая каркас чучела в этот осиротевший пиджак. Набросив на самый верх трубы шляпу, Маруся воткнула трубу в снег в головах покойников у середины шеренги, ветер задергал полы пиджака, завертел шляпу, и чучело стало живым. Птицы уже не осмеливались приближаться к скорбному месту, и Маруся смогла вернуться к девочке. Та по-прежнему находилась в полузабытьи. Маруся дала ей поесть и присела возле нее на свое кресло. Проснулась она, когда уже смеркалось, и первым делом с огорчением подумала, что так и не успела собрать документы, пошла было за ними, да передумала – решила заняться этим завтра, но по какой-то инерции мысли все еще продолжала размышлять об этой своей задаче. Мало-помалу она пришла к выводу, что делать этого не следует – ведь на талончиках, которые оторвали от билетов перед вылетом в аэропорту, записаны не только фамилии, но даже номера паспортов, и собери она теперь документы, как потом опознают погибших?

Вся во власти этих печальных мыслей, Маруся медленно побрела обратно к самолету. Пройдя половину своей тропы, она подняла на него взгляд и ощутила удар в самое сердце: самолет взлетал! Это впечатление создали стремительно проносящиеся низко, совсем рядом, клочковатые облака и окошки-иллюминаторы – они кругло светились в фиолетовой мгле сумерек, как будто перед ней был не разбитый обломок былой жизни, а сама жизнь, весело золотящаяся внутри этой одушевленной человеком стрелокрылой птицы – уходя, Маруся оставила в салоне зажженный фонарь. Иллюзия была настолько полной, что она даже резко рванулась вперед: побежать, успеть, догнать… И тут же резко остановилась – ей показалось, нет, она увидела точно, хоть и боковым зрением, тень, мелькнувшую там, возле шеренги мертвецов… Это было так страшно, что она закричала, и вопль ее заметался между гор, отскакивая от скалы к скале. Она выдернула из кармана пистолет, отвела предохранитель, передернула затвор и стала медленно пятиться к самолету, пока не нырнула под брезент, показавшийся ей спасительным заслоном. Она подумала, что, вероятно, своим криком напугала девочку, но та лежала безучастно – видимо, спала. Немного успокоившись, Маруся взяла фонарь и заставила себя снова выйти наружу.

Держа пистолет наготове, она обошла кругом свой уступ, пересчитала покойников – все были на месте. Она сделала круг пошире и заметила на снегу следы. Превозмогая страх, она подавила в себе желание стрелять в пустоту, мгновенно погасила фонарь, внимательно осмотрелась, но никого не увидела и попыталась сообразить, что бы это все значило.

– «Это не медведь – для него слишком высоко, да и не скрылся бы он так быстро… Но и не снежный же человек…». – Она еще раз оглядела все вокруг, зажгла фонарь и, присев, стала рассматривать след. Он был круглый, размером с кулак, и мягкий, без выброшенных вперед когтей и вообще без когтей – это читалось четко, хотя отпечатки на рыхлом снегу были довольно расплывчатыми.

– «Ирбис!» – догадалась Маруся, и до нее мгновенно дошел весь трагизм положения. Встреча со снежным барсом здесь, на этом пятачке, ничем хорошим кончиться не могла. Маруся, правда, никогда не слыхала, чтобы барсы на кого-то напали, но и не знала в своей округе человека, который вообще бы имел с ними дело. Она понимала, что зверь без добычи уйти не захочет, а она не должна допустить осквернения трупов – ей даже до сих пор не приходило в голову снять с погибших какую-нибудь одежду, несмотря на то, что ночами безбожно мерзла в своей городской шерстяной кофточке. Она решила подкараулить зверя, но для этого нельзя никуда отходить от уступа.

Маруся опустила ненужное сейчас чучело, сняла и натянула на себя пиджак, нахлобучила шляпу, а трубу поставила на место, чтобы в случае чего та не путалась под ногами. Потом она легла между мертвыми и затаилась, всматриваясь в ту сторону, куда ушли следы. Она не знала, сколько сможет выдержать на холоде, но уже не видела для себя никакого иного выхода из новой западни, которую подстроила ей судьба.

– «Если его не убить – я пропала, – думала Маруся. – Она слыхала, что барсы живут в одиночку и не вторгаются во владения друг друга. – Значит, только бы справиться с этим». – Она была так взвинчена, что почти не чувствовала холода, но он все-таки начал ее донимать. Маруся не ощущала течения времени – оно как бы существовало где-то вне ее представлений о реальности, но его прошло и не так уж много – она даже не успела продрогнуть до того самого момента, когда на густо-фиолетовом экране неба появилось угольно-черное изображение огромной кошки.

– «Главное – не зашуметь… не зашуметь…» – Маруся видела, что зверь смотрит в ее сторону, но чувствовала, что в темной массе слившихся тел ему не отличить живого от мертвых, надо было только во что бы то ни стало обмануть его чуткие уши. Она нацелила ствол пистолета в круглую голову, почти сливающуюся с вытянувшейся шеей, собралась с духом и включила фонарь.

Все, что происходило дальше, виделось ей потом в таком же растянутом темпе, как и катастрофа самолета: зверь мгновенно из черного превратился в ослепительно белого, точнее, стал сверкающе серебристым, и одновременно изумрудно загорелись его широко расставленные совершенно круглые глаза, в которых, как Марусе показалось, застыло самое обыкновенное удивление. Она несколько раз подряд нажала на спусковой крючок, стараясь держать ствол, выбрасывающий оранжевые вспышки, точно между зелеными огнями. Маруся ожидала чего угодно – что барс издаст леденящий кровь рык, яростно взвоет, бросится на нее могучим неудержимым прыжком, но ничего этого не произошло: не издав ни единого звука, он вяло и безразлично склонился набок. Маруся выждала несколько неимоверно долгих мгновений и осторожно двинулась к зверю, светя перед собой фонарем и не опуская ствола пистолета. Она обошла его на всякий случай со спины и приблизилась, готовая к немедленному отпору. Но все предосторожности оказались ненужными – из разбитой головы барса медленно источалась кровь, почти черная в желтом свете фонаря, и так же медленно оседали неровные края подтаивавшего под ее теплом снега. Все еще не веря в гибель существа, которое ей пришлось умертвить лишь потому, что природа поставила их в какой-то момент по разные стороны невидимого барьера, и дуэль эта уже по самим своим условиям исключала примирение, Маруся настороженно ждала, готовая при малейшем движении зверя опять пустить в ход оружие.

Убедившись, что барс мертв, она решила утром закопать его поглубже в снег, а пока пойти и постараться уснуть – восстановить силы и успокоиться. Теперь, когда спало напряжение схватки, и она могла расслабиться, ее залихорадило – тряслись ноги, мелко дрожали пальцы рук…

Маруся только сейчас заметила, что все небо сплошь затянулось тучами. По их виду она поняла, что погода портится надолго, и переменила свое решение: поиски их теперь отодвигались на неопределенное время, может быть, и на неделю, а запасов еды едва ли хватит уже и на три дня…

Маруся сходила к девочке, дала ей кусочек печенья, но есть та почему-то не стала.

– «Неужели даже жевать уже не может?» – ужаснулась Маруся. Она выжала в кружку апельсин и, придерживая голову девочки, стала понемножку вливать сок ей в рот. Та глотала, судорожно дергая худенькой шеей. Маруся скатала пуховые брюки, подложила их девочке под голову и укрыла курткой, подоткнув ее со всех сторон. Потом взяла чабанский нож, вернулась к барсу, перехлестнула ему веревкой передние лапы и приволокла по накатанной тропе к самолету. Тут она пристроила поудобнее фонарь и, ловко орудуя ножом, стала сдирать со зверя шкуру. Будучи уже много лет единственной женщиной в доме, она умела делать почти все, в том числе и свежевать баранов. Правда, это была работа мужская, но дед научил ее и этому. Марусю поразило, что никакой особой разницы между бараном и барсом она не заметила – и шкура снялась как обычно, и тушка мало чем отличалась от бараньей… И только когда она вытерла снегом окровавленные руки и поднесла фонарь вплотную к оголенному телу зверя, у нее от волнения перехватило дыхание: в этих наискось перевитых, туго сплетенных волокнах мышц, напоминавших в своей теперешней окраске поржавевший, но не утерявший своей прочности могучий стальной трос, угадывалась такая страшная сила, что Марусе даже жутко было подумать, что бы ждало ее, если бы она промахнулась, И что могло бы произойти потом с несчастной больной девочкой… И вот теперь эта красная тушка должна была стать их единственным аварийным запасом пищи…

Хотя днем ей удалось поспать, Маруся почувствовала себя совершенно измотанной. И все же, несмотря на это, взялась за свои записи. Она подробно перечислила все события минувшего дня, но рука ее продолжала выводить слово за словом уже не то, что она видела, а то, что думала: – «… Господи, что будет с этой девочкой и моими непокрытыми покойниками? Завтра ведь опять прилетят птицы, и может появиться другой, более удачливый зверь, а я могу промахнуться, мне страшно помыслить, что придется есть сырое мясо хищника… куда сразу подевались все люди, их же на земле было так много! Почему нас не находят, почему нас не спасают?.. Боже мой, как мне страшно, сколько же это может продолжаться?..». – Маруся отложила блокнот и откинула спинку кресла. – «Как в полете», – грустно улыбнулась она и, уже засыпая, подумала: – «Господи, почему я еще от этого всего не сошла с ума? … У меня уже больше ни на что нету сил, помоги мне, Господи!».

Проснулась она, когда уже совсем рассвело, и никак не могла понять, где она, и все пережитое представилось ей тяжелым болезненным сном. И эта катастрофа, и вообще все, что было прежде в жизни, виделись ей нереальными, совсем к ней не относящимися. Она почувствовала, что раскачивается вместе с креслом на каких-то невидимых качелях, и восприняла это как продолжение того же сна. И тут ее почти выбросил из кресла сильный толчок, вслед за которым раздался страшный грохот:

«Землетрясение» – догадалась Маруся и выбежала наружу. Ей бросилась в глаза припорошенная снежной пылью тропа со следами крови на ней, но она уже не вела к уступу – уступа не было. На месте прежней площадки, по-кошачьи выгнув спину, горбился высокий вал из камней, рухнувших сюда с нависавшего сверху гребня, и в самом центре этого вала, четко выделяясь на темно-сером угрюмом небе, стоял, раскинув руки, невысокий золотистый крест…

Маруся вспомнила последние сказанные ею вчера перед сном слова, ужаснулась невозможному и, опустившись на колени прямо в снег, по-детски беспомощно заплакала…

Теперь все дела Маруси свелись к одной только заботе о девочке. Даже за небом не надо было следить: погода испортилась настолько, что любые поиски могли привести лишь к гибели самих авиаторов. О горноспасателях Маруся даже и не думала, зная беспредельность гор, в которых произошло несчастье, и понимая по безрезультатности полетов, что местонахождение разбившегося самолета определить никак не удается.

А девочке становилось, по-видимому, хуже – она начала метаться, появился озноб, она уже не звала мать, и речь ее стала бессвязной. Единственное, что ей теперь могла давать Маруся, так это сок, выжатый из апельсинов, но их осталось к исходу дня всего две штуки. Ни лепешку, ни печенье девочка не принимала, словно начисто разучилась жевать. Вечером ей стало как будто лучше, и Марусе показалось, что кризис миновал. Она села возле нее и записала в дневник одно только слово – «Землетрясение», не решившись доверить бумаге свое, казавшееся ей постыдным обращение к Богу, считавшемуся ею несуществующим – просто красивой сказкой-утешением несчастных, и тем более у нее не хватило духа написать, что обращение это имело своим последствием чудодейственное захоронение ее недавних спутников, оскорбление человеческого достоинства которых она все-таки сумела предотвратить…

Оторвавшись от этих терзающих мыслей, Маруся вновь занялась девочкой – поправила ей немудреную постель, получше укрыла и стала гладить ее руку. И эта маленькая горячая рука вдруг как-то торопливо всунулась в Марусину ладонь и затрепетала в ней испуганным зверьком. Тогда Маруся тихонько запела известную ей еще с детства горянскую колыбельную песню, мелодия ее знакома, наверное, каждому человеку, родившемуся в этих горах, потому что была она песней всех матерей здешнего народа, хотя ни одна из них никогда не учила ее слов. Знать в ней надо было всего две строчки: «Спи, мое нежное зернышко, Будешь и ты колоском…». А дальше каждая мать сочиняла свое, куплеты рождались на ходу, как песня ашуга, слова сплетались в бесконечный звуковой узор, и петь эту песню можно было так долго, пока ребенок не засыпал – хоть до утра. Горячий зверек в Марусиной руке потихоньку успокоился и затих, и девочка впервые за все эти дни улыбнулась, все также не открывая глаз. Скорее, это была только тень улыбки – слабо дрогнули веки и чуть приподнялись уголки потрескавшихся губ, но и такое едва уловимое проявление внутреннего движения дало Марусе ниточку надежды. И, боясь потерять кончик этой ниточки, она уже не выпускала горячего зверька, слабо шевелившего своими лапками-пальчиками. Ей казалось, что если не выпускать руку девочки, то за нее можно удержать что-то все время ускользающее, какое-то неведомое, неуловимое вещество существования, присутствие которого в человеке и есть, наверное, сама жизнь. Она пела долго, даже и тогда, когда почувствовала, что девочка уже спит, и не уловила момента, когда заснула сама.

Проснулась она с тягостным ощущением стоящей рядом беды и сначала душой, а уж потом умом постигла, что рука девочки обжигает ее нестерпимым холодом, проникающим в самое сердце, будто кто-то положил на него тяжелый кусок льда…

Маруся похоронила девочку рядом с общей могилой, под пирамидкой из таких больших камней, которые только смогла дотащить на своем брезенте. Сначала она хотела положить ее рядом с матерью – Маруся даже помнила, что та должна быть возле самого креста, предназначавшегося первоначально совсем для другой цели, но это оказалось невозможным – вал хотя и образовался из самых разнокалиберных обломков скалы, однако преобладали в нем огромные, совершенно неподъемные для человека глыбы. И Маруся поняла, что уже никто и никогда не сможет забрать отсюда ее покойников и вечно лежать им здесь, на этой холодной, взметнувшейся под самое небо, срезанной вершине горы.

Когда пирамидка была совсем готова, Маруся вынула из ее бока крупный камень и в образовавшуюся нишку поставила зеленого ежика…

Теперь, когда она осталась совершенно одна и уже не люди, а только обстоятельства приковывали ее к этому месту, Маруся могла себе позволить подумать о своей собственной судьбе. Прежде всего, у нее возникло безумное желание убежать отсюда вниз, в тепло прогретых ущелий, и, следуя за течением рек, добраться до ближайшего жилья. Это показалось вполне осуществимым. Маруся даже начала мысленно проходить возможный маршрут, но тут же увидела бессмысленность подобной попытки: на первых же километрах ее сапоги или туфли, изрезавшись об острые камни, обратятся в нечто совершенно непригодное для дальнейшего передвижения. А лавины, а камнепады, а просто скачущие тут и там по склонам и в кулуарах отдельные камни, достигающие порой размеров весьма грозных? А звери, змеи? И главное – не известно, куда идти, потому что, двигаясь за током воды, упираешься не только в неперебродные бешеные реки, врезающиеся из боковых ущелий в ту, что ты избрал своей проводницей, но порой и она, твоя надежда, ныряет в глубокие каньоны, и обойти их удается, затрачивая неимоверные усилия на преодоление зачастую почти отвесных склонов в зажавших поток теснинах. А от вершины, на которой она находится, начинается несколько ущелий… Какому из них отдать предпочтение, какое приведет тебя к людям кратчайшим путем, если вообще приведет? И сколько километров до ближайшего кишлака или аула – пятьдесят, сто, триста?..