Текст книги "Карьера Отпетова"

Оскверненная половинка ворот медленно отошла в сторону, и они въехали во двор, а воротина мгновенно, словно нож гильотины, просвистела вдоль заднего бампера, отрезав их от улицы.

Выйдя из машины, Маруся огляделась вокруг, и глаза ее изумленно расширились. Да и было от чего. По обе стороны от ворот вдоль забора тянулась вторая, внутренняя ограда из густо заплетенной колючей проволоки. Две ее секции, дублирующие ворота, сейчас были широко распахнуты. Слева, вдоль стены большого сарая, в пространстве, затянутом крупноячеистой сеткой, с тигровой неторопливостью однообразно бродили взад и вперед два здоровенных, заросших шерстью, пса с бородатыми, тупо обрубленными мордами, похожие на крупных эрдель-терьеров, только совершенно черные. Свирепая овчарка, изображенная на воротах, показалась бы рядом с ними просто добродушно-ласковой дворняжкой – такая сумеречная злоба тлела в их мутных, словно затянутых масляной пленкой глазах, на дне которых время от времени короткими вспышками проскакивали зеленовато-желтые волчьи искры. Стоило сдвинуть створки вторых ворот и открыть врезанную во внутреннюю ограду зарешеченную калитку собачьего вольера, как оба зверя принимались, также не спеша, циркулировать в образованном внешним и внутренним заборами и опоясывающим всю территорию дачи коридоре, их ледяное спокойствие лучше всякой устрашающей надписи предупреждало, чем может закончиться любая попытка преодолеть этот «водораздел» между отпетовской цитаделью и всем остальным миром.

Маруся все это поняла и как бы мысленно прочитала за те считанные секунды, пока она обводила взглядом место, в которое попала впервые. Не случайно пришло ей на ум и слово «цитадель» – оно как нельзя точнее определило то, что здесь увидела Маруся.

Весь двор был устлан широкими железобетонными плитами, в центре его бугрилась большая круглая клумба, сплошь засаженная крупными желтыми цветами. Их стерегли окрашенные серебрином мрачные гипсовые гномы, держащие наперевес короткие пики. Перекрещиваясь, пики образовывали низкий остроконечный заборчик, словно цветы были помещены в колючую железную корзину. У самых ворот, оборотившись к ним широким окном, расположилось кряжистое одноэтажное здание, напоминавшее своим непроницаемым видом проходную какого-нибудь режимного завода, но, в отличие от таковой, не имевшее выхода на улицу: здесь не было никакой калитки, допуск на дачу производился только через ворота, как будто никто и никогда не приходил сюда пешком, и для всех, не ездящих на машинах, вход сюда был навсегда заказан. Под прямым углом к этому зданию примыкало другое, тоже одноэтажное, но в два окна. Оканчивалось оно окованными железными полосами тесовыми воротами, не вызывающими сомнения, что это въезд в гараж.

Элизабет подтолкнула Марусю под локоть, и они двинулись в обход клумбы к приземистому, белого силикатного кирпича трехэтажному дому с узкими окошками-амбразурами, расположенными так редко, что фасад дома походил больше на крепостную с бойницами монастырскую стену, чем на жилье. По расстоянию между этажами выходило, что потолки в этом доме очень уж низки – можно сказать, ниже всякой санитарно-архитектурной нормы. И вообще вид этого сооружения был довольно-таки сиротский. Однако, когда они обогнули угол, оказалось, что никакого угла-то и нет, как нет и самого дома: вместо всего остального, что должно находиться за фасадом, Маруся увидела только три контрфорса, подпиравшие сзади неизвестно для чего воздвигнутую несуразную стену-фасад. Зато за ним в некотором отдалении стояла неожиданная в своем великолепии, вся резная, сложенная из толстенных сосновых стволов двухэтажная дачка-теремок с нормальными окнами, высокими этажами и обтекающей через угол на две стены многоцветной застекленной террасой-фонарем. Маруся даже дернулась назад, точно споткнулась, и изумленно уставилась на это столь необычное после всего, ею здесь увиденного, явление.

– Что, не ожидала? – хохотнула, ткнув ее в бок, довольная Марусиным удивлением Элизабет. – Ты не смотри, что у них на передней стороне концлагерь – это для святости, от чужого сглазу, словно бы как аскетское жилье – на манер многокелейного скита, а по эту-то сторону обитают просторно, хоть домик на вид и небольшой. Это ведь только маленькие люди в больших домах живут, как говорится, двенадцать на двенадцать – сколь этажей, столь и подъездов, а большие люди все больше в маленьких предпочитают – «восемь на семь» на словах, и квадратов на пятьсот в натуре. Правда, подъездов тут тоже хватает. А на что я тебе это рассказываю, – спохватилась Элизабет, – коль и сама сейчас все увидишь…

Задняя часть участка, действительно, совершенно не походила на передний двор, посреди сада, составленного из диковинных деревьев и хитро обстриженных кустарников, приплясывал веселый и даже, можно сказать, весьма легкомысленный фонтанчик, возникавший из груды пестро раскрашенных камней. Левее дома, ближе к ограде, голубели четкими квадратами разлинованные серебристыми переплетами рам стекла просторной оранжереи, а симметрично ей у противоположной оконечности участка отливало желтизной свеже-проструганного дерева резное же зданьице под плоской крышей, выступающей далеко выдвинувшимся навесом над входной дверью.

Сфинкская баня, – мотнула головой в сторону этого домика Элизабет и, поймав непонимающий взгляд Маруси, разъяснила: – баня так называется, за то, что для всех глубокая тайна, чего они там делают и как моются, раз с собой туда и коньяк тащат и всяческую жратву. Не иначе – для подкрепления сил, потому что они там почти целый день выпариваются и до того порой чумеют, что голяком на волю выскакивают – зимой так прямо в снег рушатся, а летом запрыгивают в самый фонтан, и каждый норовит на струю нанизаться.

Кроме этих сооружений, среди сада в разных местах стояло несколько скамеек и два нужника-скворечника, увеличенных против обычных размеров, почитай, вдвое и имевших широкие двери-воротца с вырезанными на них окошками в виде сердечка или, что одно и то же – червонного туза.

«Два билета на «Динамо» – вспомнила Маруся и улыбнулась.

– Чего веселишься? – удивилась Элизабет. – Сортиров, что ли, не видала? Подожди, вот вечерком, когда с делами управимся, сходим к коменданту, почифирничаем – чай он по-сумасшедшему заваривает, – посидим, потолкуем… Он про эту дачу много чего рассказать может, особенно по строительной части. Заслушаешься…

Они поднялись на высокое крыльцо – дача стояла на кирпичном двухметровом фундаменте – и вошли в дом. В просторной прихожей (или, как назвала Элизабет, холле) их встретила… Мандалина, правда, не собственной персоной, а в виде большого портрета, на который был направлен узкий световой пучок из специального плафона-пистолета, и пятно картины ярко вырывалось из окружающего полумрака, создаваемого висящим под потолком светильником – круглой плетеной корзиной. Мандалина была изображена гладко и туго причесанной на фоне мелкоглавых церквушек, написанных в убитых тонах, на которых поргретируемая читалась подчеркнуто четко. Облачена она была в длинное платье из панбархата цвета спелой вишни, однообразие которого нарушалось только тускловато-серебристыми овалами нитей крупного жемчуга, висящих у нее на груди. Марусю поразили глаза портретной Мандалины – не желто-карие, рысьи, какими они были у нее в действительности, а голубые, детски чистые глаза ни в чем не нагрешившего человека. Она показала на них пальцем и пожала плечами.

– Ты что, картин Фили Яецкого никогда не видела? – спросила Элизабет. – Да у него на каждом портрете одни и те же глаза – он всем рисует глаза своей жены. Она у него, действительно, существо чистое и кроткое, может, потому, что малость блаженная, а, может, родовое это у нее – взял-то он ее из семейства потомственных богомазов старого чистосердого закала, причем, провозглашая это своим творческим принципом, Филя и мужикам и бабам лепит все те же незамутненные очи, и все смотрятся честными, порядочными людьми. Народ-то по необразованности верит в эту новацию, потому как мало кому известно, что прием свой содрал он у одного церковного живописца из южно-балканских славян – Захария Зографа. Только у нас никто про то не знает, и я-то сама случайно узнала: слыхала, как Вернописец Храбър про это Бардыченке сказывал… Филя Яецкий у Отпетовых, можно сказать, домашний портретист, Самого тоже расписывал неоднократно. Чудно, что ты до сих пор такого нашумелого художника не знаешь…

В коридоре, который начинался сразу за прихожей, показалась кряжистая, чуть согнутая старуха. Она поздоровалась с Элизабет и принялась с интересом разглядывать Марусю.

– Это что, новая помощница? – Спросила она, видимо, довольная результатами осмотра, и, не дожидаясь ответа, продолжала:

– Уж больно не люблю я, когда ты приезжаешь с этой стоеросихой, ну, с этой Ганной вашей, – такая, прости господи, дура не научишь ее, как говорится, круглое катить, а плоское тащить.

– Зато Самому по-песьи предана…

– По-песьи, это точно: слова ни о чем не скажи – кидается и верещит безо всякого разумения.

– Да уж, по части верещания она кого хочешь затрет! Я с ней иногда до трех раз на день схватываюсь и по причинам, и без – просто послушать ейные концерты: такое порой закатывает – заслушаешься! Верещит, ну прямо как кошка, наступленная на хвост!

– Я ведь, Элизынька, тут потом за ней все снова переделываю – так уж лучше сразу самой! Может, вот твоя девочка мне теперь помогать будет… Приезжали бы почаще, самой-то мне тут больно тяжко управляться.

– А чего же Сам еще кого не наймет?

– Да Бог его знает, то ли деньги экономит, то ли еще что…

– Может, лишних глаз да ушей в дом пускать не хочет? – предположила Элизабет.

– Скорее всего, так. Денег-то у него на что хошь хватит, но он на них ухватист – медяка даром не кинет… Вот и корячься одна: дача-то здоровенная – на одном конце кончаешь пыль протирать, а на другом она уже, глядишь, бахромой повисла! Хорошо только еще одной уборкой занимаюсь, готовки на мне нет. Знаешь, небось, что с синодального ресторанного пункту они питаются – на паек прикрепленные, так шофер наш по три разу на день с кастрюльками туда за щами ездит, а когда гости – самим стряпать надо, за то и люблю я гостевые дни, что тебя, Элиза, сюда присылают, помощь мне от тебя великая – что в готовке, что в приборке… Все-таки хоть и небольшая, но какая-то разрядочка в моем каторжном графике появляется – глядишь, пару-тройку дней роздыху имею… Как твою инокиню-то звать?

– Маруся-бессловесница. Ты ей прямо в глаза все говори…

– Ишь ты, неужто так правду любит?

– Да не в том смысле, – закатилась Элизабет. – Это бы и я хотела посмотреть на человека, который любит правду… не слышит Маруся наша ничегошечки – с губ читает, потому и надо в глаза говорить…

– С чего же это ей такое невезенье?

– Этого я, милая моя, и сама не знаю, сказала же тебе – бессловесница: ни произнести, ни написать не может. А по части ума – бывает же такое – она против Ганны все равно, что Гомер против Афишкина. Ей-то и объяснять ничего не требуется: сейчас все покажи, что-где, она и безо всяких распоряжений все приберет да сготовит в лучшем виде.

И три женщины двинулись по коридору, по обе стороны которого виднелись широкие полированного дуба двери. Элизабет распахнула первую из них, находящуюся слева, и Маруся увидела ванную комнату, просторную и всю голубую – от кафеля на полу и стенах и небесной ванны до элегантного женского фонтанчика и модной широкой раковины умывальника, именуемого тюльпаном. За следующей дверью оказался туалет, тоже выдержанный в одном тоне, где, в отличие от ванной, все было нежно-розовым, включая и оба унитаза, один из коих – «двуспальный», типа «Нильской лилии» – казался кратером вулкана в соседстве с обыкновенной стандартной чашей, не удостоенной какого-либо поэтического названия. Третьим помещением с этой стороны оказалась кухня, облицованная плиткой бледно-салатного цвета. Огромная восьмиконфорочная электрическая плита, развешанные по всем стенам дуршлаги-шумовки, расставленные повсюду кухонные агрегаты наводили на мысль о гигантской производительности этого домашнего комбината по приготовлению пищи, В данный момент все это недвижимо замерло на своих местах, словно приборы и предметы в космической станции, летающей в автоматическом режиме. Но, глядя на это техническое великолепие, человек уже видел своим умственным взором, как с появлением экипажа здесь разворачивается и закипает кипучая целенаправленная деятельность.

– Поняла? – торжествующе вопросила Элизабет Марусю. – Как запустим всю эту кибернематику – в момент на любую ораву жратвы наштампуем. Главное, нам всем сейчас побыстрее прибраться.

Они вышли в коридор, обследовали две комнаты, лежащие напротив ванно-сортирно-кухонного блока, одна из которых – меньшая – оказалась постоянным жильем Третьейбабки, а вторая – гостевой спальней на четыре куверта, причем обе были отделаны и по стенам, и по потолку не обоями и не покраской-побелкой, а оклеены рябеньким цветастым ситцем. Последним помещением этого этажа являлась большая, устланная мягким толстым ковром гостиная, открывшаяся им за торцевой дверью коридора. Она имела как бы две зоны: слева был оборудован аперитивный блок, где над всем другим преобладал огромный, могучий полукруглый кожаный диван, перед которым длинно протянулся низенький журнально-коктейльный столик, окруженный со всех свободных сторон родственными дивану, такими же массивными глубокими креслами. Правее же – в пространстве, находящемся, словно в огромном аквариуме, между стен-витражей, обтекающих фонарем этот угол дома, вдоль дальней стены стоял массивный деревянный обеденный стол персон на двадцать, отполированный, а, может быть, и покрытый специальным прозрачным синтетико-смоляным слоем, сквозь который читался инкрустированный деревом же гастрономический девиз: «Плохо ешь – плохо работаешь, хорошо ешь – хорошо спишь!». За правой дальней оконечностью стола виднелась дверь, по обе стороны которой громоздились каменные вазы с крупными домашними растениями, и сквозь стену-витраж было видно, что за дверью начинается уложенная квадратными каменными плитами дорожка, и вдоль нее стоят такие же каменные вазы, и из них торчат какие-то нездешние цветы.

Элизабет повела Марусю обратно в прихожую, и оттуда они поднялись наверх по деревянной в четыре марша лестнице, не замеченной ранее Марусей.

На втором этаж тянулся точно такой же коридор, и также слева от него располагались туалет и ванная, сообщающиеся с большой, отделанной шелком комнатой, являющейся спальней хозяев – четы Отпетовых. Справа, точно над комнатой Третьейбабки и гостевой спальней, было еще какое-то помещение, дверь которого была заперта на два хитроумных заморских замка, ключи от них, по словам Элизабет, находились только у хозяев, ни сама Элизабет, ни даже Третьябабка не знали, что там, за этой дверью. Бабка, правда, иногда по ночам слышала, как ее отпирали, но даже и не пыталась проникнуть в эту тайну, потому что когда Отпетов с Мандалиной вечером поднимались к себе, они включали сигнализацию, принимающуюся выть сиреной при малейшем прикосновении к ступеням лестницы или даже к ее перилам.

В конце коридора, также как и на первом этаже, дверь вела в такое же помещение, что и гостиная, только здесь находился – святая святых всего дома – рабочий кабинет самого Отпетова. С левой стороны, у широкого окна возникал перед глазами пораженного зрителя неимоверных размеров письменный стол-бюро, заваленный бумагами, книгами, журналами и прочей печатной и непечатной продукцией. У стола стояло фундаментальное, достойное отпетовской особы кресло с высокой судейской спинкой, а в правой части кабинета – там, где продолжался начинающийся внизу застекленный угол-фонарь, располагались визави два широченных кресла, обитых красноватой блестящей кожей. На полу, «для уюту», как выразилась Элизабет, была брошена большая шкура какого-то экзотического неузнаваемого животного. К этому можно, пожалуй, еще добавить, что в простенке между окном и фонарем висели две фотографии – на одной сам Отпетов в боевых доспехах, а на другой он же, но вдвоем с каким-то мелким мужчиной, облаченным также в военную униформу. Чуть ниже портретов висели кривая сабля в зеленых сафьяновых ножнах и сплетенная в три ряда из нарезанных в квадрат ремешков казацкая плеть-батожок-нагайка.

Они уже собирались отправиться вниз, когда Элизабет заметила телевизор, стоящий в одном из углов на ножках-растопырках, и уставилась на него:

– А, вот он где, родименький. А я-то думаю – куда бы ему деваться? Целый месяц все маячил у нас в «Неугасимой» в рекреационной зале – нам его завод подарил за то, что рекламу им сделали. Потом смотрю – цветной-то наш телик – тю-тю; мое дело, конечно, сторона – пускай за это Черноблатский отвечает, на то ему и жалование идет! У нас за всем не уследишь – очень уж много чего тю-тю… Не иначе его сюда сам Черноблатский и доставил-притащил, он мужик выносливый – сколько уж чего из «Неугасимой» вынес, и не сочтешь, а и служит-то у нас всего ничего…

Вечер. Управившись со всеми своими делами, женщины сидят у коменданта, в том самом приземистом привратном домике, что сторожит въезд на дачу и именуется здесь несколько непривычным словом «вахта». Вторые ворота сведены и заперты, и собаки «задействованы» на ночь, потому что никто сегодня уже не приедет: Отпетов с супругой прибудут только завтра, шофер уехал за ними и заночует в городе, так что можно расслабиться, для чего нет ничего лучше чаепития и неторопливой душеспасительной беседы. После долгих и сложных манипуляций с заварным чайником – переливанием, добавлением, запариванием, – контролируемых по хронометру-секундомеру, Комендант, наконец-то, разливает в чашки нечто пышущее жаром и напоминающее цветом остывающую вулканическую лаву.

– Ай да чаек, ай да чифирек! – приговаривает вожделенно Элизабет. – Где же это ты, милок, такому чудотворству научился?

– Да все там же, гражданка Элизабета, в университете…

– Так ты ученый?

– Ученый, матушка, еще как ученый!

– Это в каком же университете чаеведение преподается?

– Все в том же, где один факультет, да и тот философский.

Чтой-то ты все загадками говоришь? Я уж, по-моему, с тобой два раза чаи распивала, да так ничего про тебя и не знаю.

– А ты еще разок попей – троица-то людей сближает…

– Глянь-ка, у тебя никак телевизор объявился, да не один, а целых четыре… Это что же – на каждую программу по своему аппарату? Включил бы, что ли, может, чего веселенького покажут?

– Да их сейчас включать без толку, потому что темно уже, а они только днем работают, и то на местной программе…

– На какой такой местной?

– На нашей, внутренней, а, точнее сказать, наружной, потому что они наружную службу несут – это моя рационализация для облегчения выполнения обязанностей. Может, заметила днем – по углам участка новые скворечники? Так в них не скворцы живут, а в каждом по телеглазу: всю прилегающую территорию я через них просматриваю – кто, откуда и зачем приближается. Словом, в ногу с веком… А чего это твоя инокиня так по всем сторонам таращится? Не слишком ли она моим жильем-службой интересуется?

– Да как же ей не таращиться, когда у тебя вся мебель в комплекте с интерьером сплошь резная, до табуретки вплоть – прямо-таки музей прикладного искусства…

– Не прикладного, матушка, а рукоприкладного…

– Как это рукоприкладного?

– Да очень просто: когда к тебе по-серьезному руки прикладывают, то и тебе остается свои либо на себя самого наложить, либо приложить их к какому ни на есть делу, тоже с большой яростью. Меня как несколько лет тому назад с койки подняли посреди увлекательного сновидения, так я рукоделием и занялся… Сперва их приложил к одному человеку, который малость неаккуратно начал мою автобиографию изучать, ну и ко мне приложили по полной форме, да так, что я через неделю себя по лапам полосонул, как говорится, провел вскрышные работы. Ну, меня подлечили чуток и отправили на постоянное место жительства в тот самый университет с философским уклоном и двойным прохождением курса – ни дать, ни взять, на двадцать семестров без зачетной книжки. А в студенческом формулярчике отметили, что я у них резался, – только, видно, нечетко записали – резчик, мол, а тут при приемке решили, что мне оттуда такая профессия рекомендована, у них ведь какой был принцип: не давать работать то, что знаешь, и заставлять делать то, чего не знаешь. Ежели ты, скажем, человек умственного труда, то воспитывайся на физическом, а если физического – то на умственном. Словом, большие мастера своего дела и крупнейшие педагоги: образование давали – наивысшее.

– Так ты, батюшка, выходит дело, и впрямь ученый?

– Я да тебе, гражданочка Элизабета, уже говорил: еще как ученый! И теоретик, и практик. В последнем мне особо повезло – сосед мой по многоспальной койке оказался художником и прекрасным резчиком и так тосковал по своему делу, что учить меня для него было не только радостью, но и единственной возможностью сохранить себя как личность.: Тут уже никто не боялся, что я снова перережусь, и выдали мне инструменты. Теперь я уже не был нужен позарез, на мне уже сделал свою карьеру тот, кому учитывалось в процентах количество установленной истины, а тутошние профессора делали карьеру совсем на других процентах, и в основу была положена обратная пропорциональность, при которой в наличии живого человека необходимости не было. За несколько лет практики я так наборзился в новом ремесле, что разукрасил все дома, где жили граждане-начальники – от порога до портретных рамок. Это и заметило высокое юридическое Лицо, прибывшее в наш университетский городок по служебной надобности. А оно как раз в это время затевало строить себе дачу в Кротовом, где тогда еще почти ничего не было – так, Самстрой-Нахаловка. Юридическое Лицо попросило наших граждан отпустить меня с ним для строительных работ, в чем ему не решились отказать, и я был откомандирован в его распоряжение с переводом на положение досрочно-дипломированного. Сруб там уже стоял, и я поселился возле него в палатке-одноместке, а в сараюшке, служившей летней кухней, обитала бабуля, которая готовила харч и мне, и другим работникам, что приходили на стройку из соседнего села. Дом рос с опережением всяких воображаемых графиков, потому что денег у юридического Лица (настоящая фамилия у него была Жакей) имелось навалом ввиду огромной силы, набранной им в ту пору: судьбы многих людей тогда решались без излишнего формализму, и родственники слабых здоровьем абитуриентов со страху готовы были любые деньги заплатить за освобождение от учебы. Теперь это, может, и чудным кажется, но задним числом все выглядит много проще, особенно по нынешним временам, когда и так можно отбиться, а тогда бы тебе покачали права! Как только довели мы дачу до жилого состояния, благодетель наш в нее перебрался, и народ к нему зачастил… Но так как все друг друга боялись, то он приказал наделать побольше выходов, чтоб посетители не пересекались и промеж собой не сталкивались. У него это здорово получалось, как у хорошего диспетчера… С тех пор так и остались в доме эти лишние, вызывающие удивление гостей, двери. Хотя я и не очень спешил со своей работой, но всему приходит конец. Дорезался и я до последней завитушки и стал юридическому Лицу вроде бы и не нужен, только он по этому вопросу никакого решения принять не успел, потому что и дача ему вдруг стала не нужна: как-то сразу исчезли все посетители, и доходы его начали резко падать, а, сказать точнее, просто прекратились, и вскоре вслед за тем появился на нашем участке колобок этот вислогубый – Тишка Гайкин. Он-то и сосватал дачу новому хозяину – вроде бы как посредником при купле-продаже явился, представляя отпетовские интересы. Про меня они в этой кутерьме все забыли. Уже в последнюю секунду, уходя, Жакей на вопрос, что мне-то делать, ответил:

– Тут оставайся. Я тебя, чтоб на прежнее место не возвращать, Отпетову передаю – за ним будешь числиться. Ему кое-какие работы еще нужно провести, а ты тут в курсе всех дел. Отпетов, как только появился, так сразу мне предложил должность Коменданта по режиму и даже жалованье положил. Отчего бы, думаю, такая щедрость, раз я, как говорится, и так на казенном коште? Потом только узнал, что они оба меня облапошили: не сказали, что я уже ни за кем не числюсь, потому что правословные в тот момент на новый календарь перешли, и в связи с этим из нашего университета состоялся массовый выпуск безо всякого, а, точнее сказать, со свободным распределением, но в принципе мне-то это, в общем, было все равно, так как идти я никуда не собирался – квартира моя давно пропала, родни никакой – один на всем свете, а тут и жилье, и харчи, и работа почти по специальности, хоть и не по образованию, а то, что называется по опыту работы… Отпетов тоже богато дело поставил. Прежде всего, охрану наладить решил и поручил мне все обставить, как в университетском городке. Рабочие пришли из монастырских, опытные и прилежные – только направляй! Первым делом мы вмиг и ограду двойную соорудили, и вахту построили, где я и поселился на постоянное жительство, а потом переднюю часть участка укреплять начали по проекту Самого. Плац плитами вымостили, сарай возвели, стену с амбразурами фасадную – и для маскировки, и для (мало ли что бывает) защиты основного сооружения. В разгар капитальных работ примчалась Мандалина, во все сунулась, распоряжений, что гороху, насыпала – как говорят строители, «откорректировала проект», после чего появились гараж с шоферской, клумба, баня… От дома – из ванной в шоферскую подземный ход проложили, чтоб когда холодно или дождь – прямо в гараже в машину садиться, и от этого туннеля сделан был отвод с выходом в баню. После этого она уже долго не появлялась – до самых отделочных работ, а Сам часто бывал, проверял ход строительства и давал указания, гномов, например, он сам придумал – как сказал, в память матери, которая от предков их любила, – только мое предложение сделать их разными он в корне пресек – велел изготовить форму и отливать по стандарту. Я уж ему предлагал по-другому – одинаковых, но каждого в отдельности резать, чтоб как живые были, – не разрешил, мне, говорит, живые гномы ни к чему… Так ничем переднюю часть участка, где мне жить приходится, украсить и не дал, и получилась тут родная обстановка собакевичей. Спасибо, интерьерами он не интересовался, и я свою вахту изнутри смог художественно оформить.

Надо сказать, что больше всего времени ушло у нас на переделку туалетов. Тут все началось прямо-таки со скандальной истории. В самый первый раз, как Отпетов сюда явился, мы вдруг услышали в доме страшный крик. Бросились мы с Тишкой Гайкиным туда, и что видим – Сам-то собственной персоной в сортире застрял – ну, ни туда, ни сюда… Хотели ему помочь, да куда там! Пришлось со станции четырех такелажников вызывать, и они-то еле вытащили! Вот тут и началось расширение всех туалетов: перепланировка, перенос стен, перешив дверей. Словом, делали их по индивидуальной подгонке.

– Да уж, – резюмировала Элизабет, – такого чуда, как здесь, навряд где и увидишь! Широко живут. Одно слово – масштаб!

– Оно, конечно, с непривычки потрясает, – согласился Комендант, – только это уж спонтанно получилось, по стечению обстоятельств, зато все прочее досконально придумано лично Мандалиной.

– Мы должны потрясать! – повторяла она по каждому поводу и приказывала: – Стенки ситцем! Спальню шелком! Кафель заморский! Пол кабанчиковый! В бане – бар! На пол синтетику!

В то время в моду начали входить синтетические ковры, что прямо к полу клеют. Где-то она про них услыхала и велела добыть. А где их возьмешь, когда они только мирскому ведомству отпускались и то по строгому лимиту. Но верно говорят, что нет такой сложной работы, которую бы не могло выполнить начальство руками подчиненных – отправили на завод, где те ковры выпускают, Михаила Архангелова с Постельняком – вроде как рекламу им сделать, прославить их. Заводские-то и рады стараться – все образцы перед ними вымахали для съемки. В «Неугасимой», как водится, это дело напечатали, разрекламировали так, что те уж и не рады были – продукции ихней и так не хватало, но и отказать им теперь Отпетову вроде стало и неудобно. Постельняк все по образцам отобрал, назаказывал и, почитай, месяц с завода волок всякую химию – там еще и пленки оказались для обклейки под дорогую древесину, клеенки всякие… Да что я тебе рассказываю – ты уж этот период не хуже меня, небось, знаешь…

– Знать-то знаю, только не с дачной стороны, а с редакционной – рекламу, конечно, видала. А вот почему Постельняк именно тогда в гору пошел, только сейчас поняла… век живи – всего не узнаешь и за всем не уследишь… Маруся-то у нас не заснула? – спохватилась Элизабет. – Я что-то про нее совсем забыла за разговорами. Не скучно тебе про это слушать?

Маруся глазами подтвердила, что не скучно, и показала на пустую чашку, которую Комендант немедленно наполнил своим фирменным напитком, потом налил себе и Элизабет и, отхлебнув пару глотков, вернулся к прерванному разговору:

– Но самый коронный всплеск Мандалина выдала, когда мы оранжерею размечали. Очертила место, чуть ли не в четверть участка и сказала:

– Нам нужна не просто оранжерея, а солидный зимний сад.

– Такой большой? – удивился Отпетов.

– Именно! – подтвердила Мандалина.

– Да это же будет больше, чем у Лужайкина! – взволновался он.

– Ну и что? Так мы же и богаче!

Тут он отвел ее в сторону и стал ей тихонько разъяснять, что такие вещи не проходят, и она еще многого не понимает, потому что слишком мало имеет стажа в причислении к элите. Только как он свой голос ни понижал, я все расслышал – недаром же прошел курс университетского образования. Там если чего не дослышишь – пиши пропал. В общем, укоротил он ее в этом вопросе, а то бы Лужайкин ему такого переплюйства вовек не простил. Он ведь тут иногда бывает, в приятелях они с Отпетовым еще с каких-то давних пор, но и это для тебя не ново… А насчет масштаба ты права – чего-чего, а его тут хватает, начиная от Мандалины. масштабная женщина…

– Это ты верно заметил, даже, можно сказать, угадал, потому как Отпетов всю жизнь к масштабу приспосабливался, у него что ни этап – то масштаб, Мандалина-то у него шестая, потому что теперешнему этапу соответствует – на каждом этапе у него другие жены были – по одежке протягивал ножки… Но до этой, честно говоря, всем далеко – очень уж она к данному периоду масштабная, а для него, по всему видать, теперешний период вроде финишный – и по возрасту, и по положению – выше уж, пожалуй, не вылезет, да оно и не надо, пост у него по многим параметрам очень уж удобный…