Текст книги "Карьера Отпетова"

– Считаю возможным довести до вашего сведения, что нынешней ночью произошло событие чрезвычайной важности! Будучи его непосредственным свидетелем… – он сделал паузу и многозначительно оглядел свою паству… – решил позволить себе известить вас о нём, дабы вы во всеоружии знания и непоколебимой веры начали готовить, а точнее, переделывать текущий номер нашей, шагающей в ногу с моментом, «Неугасимой лампады»… Так вот, значит, сегодня ночью из Догмат-Директории по личному распоряжению кардинала Лужайкина за мной пришла спецмашина, доставившая меня на площадь Священной Усыпальницы, где в моем присутствии был совершен акт переселения праха нашего бывшего Тирранниссимуса Иосафа-ака из собственно Усыпальницы в персональную земляную келью. Подробные причины перехоронки будут сообщены всему правословному населению через несколько часов, после вечернего заседания Поднебесной, состоящегося совместно с представителями Синодальной Магистратуры, Догмат-Директории и Службы Анализа Моральной Чистоты.

Я не имею в данный момент права и уполномоченности оглашать вам еще не подписанного к выходу в свет Уведомительного Рескрипта, но предварительно хочу вас предупредить и, не побоюсь этого слова, озадачить на предмет изъятия из очередного и последующих номеров журнала всех и всяческих упоминаний дел и деяний сего Иосафа-ака, а также самого его имени. Одновременно с этим надлежит поснимать отовсюду его портреты, где они на текущий момент пока повсеместно висят… Первоначальное место их хранения – в каморке Элизабет, а по получении дальнейших распоряжений последует команда на их окончательную дальнейшую судьбу…

Вернописец Храбър с большим интересом, если не сказать с изумлением слушал Отпетова и внимательно вглядывался в его лицо, выискивая в нем хотя бы бледную тень смущения, неловкости или неуверенности – но таковых и в помине не было. Единственно, что ему удалось уловить – так это тщательно скрываемую тревогу, метавшуюся где-то в самой глубине глаз, из которых, казалось, совершенно исчезли волчьи искры. И если другие служители «Неугасимой» разинули рты от нежданности сообщенного, то он сделал то же самое в изумлении столь чудовищной наглостью – Отпетов, не сморгнув глазом, напропалую врал о своем присутствии при выселении экс-Тирранниссимуса. Очевидно, ему кто-то сообщил в общих чертах, может быть, тоже основываясь на слухах, о произошедшем минувшей ночью, и он теперь решил блеснуть своей осведомленностью и допуском к самым секретным делам Митрополии, что, по его разумению, должно было еще выше поднять его престиж в рядах подчиненных, вселив в них дополнительный трепет от сознания его величия и могущества. Вернописец Храбър и раньше догадывался, что Главный Настоятель не столь уж приобщен к важным тайным делам высших сфер, как он это пытается изобразить, и даже подозревал его в некотором фанфаронстве и выдаваемом за случайный «проговор» хвастовстве, он допускал также мысль, что в своих высказываниях о связях в верхах, тот порой приукрашивает истинное положение вещей, но столь наглую ложь слышал из его уст впервые, ложь совершенно очевидную, потому что он лично сам точно знал – Отпетова на площади не было. При его-то телесах да затеряться в столь немноголюдной кучке свидетелей, в которой Вернописец Храбър разглядел и запомнил каждое лицо… Но тревога, мелькнувшая в глазах Настоятеля, не имела связи с самим фактом вранья, всякому, хоть в малой степени знакомому с биографией Отпетова, были известны как его роль в период, относящийся к последним годам правления Иосафа-ака, так и распеваемые им дифирамбы, не смолкавшие и в три года, что последовали за смертью Тирранниссимуса, ввиду того, что не имелось никаких указаний на предмет изменения отношения к высокопоставленному покойнику – инструкции на сей счет полностью отсутствовали – был, можно сказать совершенный молчок и каждому предоставлялась возможность решать эту проблему самостоятельно. По всему выходило, что Отпетов не сумел своевременно сориентироваться, сбитый с толку фактом захоронения экс-диктатора в Священной Усыпальнице, что на его взгляд служило бесспорным доказательством, что тот «в большом порядке». Не насторожило его даже то обстоятельство, что по смерти Иосафа-ака сам он был тут же отстранен от высокой должности, занимаемой им в течение нескольких лет в Приказе Правословных Сочинителей, сокращенно именуемом ППС. Должность эта, а главное дела, вершимые им, состоя в ней, и стали тем фундаментом, на котором со сказочной быстротой построилось здание его личного благополучия на стезе конкретного руководителя и контроля за всей сочинительской братией, и производимой ею творческой продукцией. Свое отстранение он расценил как козни и сведение личных счетов за прижим сочинителей и режим, установленный им в ППС. Теперь же выходило, что он совершил стратегическую ошибку, не успев вовремя целиком и полностью отречься от того периода своей деятельности и от Иосафа-Ака, как такового. Тирранниссимус никогда до личных контактов с Отпетовым не снисходил, хотя негласно и направлял все крупнейшие акции данного Приказа, но делал это через своих подручных, сначала через небезызвестного отца Геростратия, а потом через никому поначалу не известного кардинала Останкина, являвшегося до конца своих дней для всех темной лошадкой. Но связь, хотя и косвенная между Иосафом-ака и Отпетовым была, и этим объяснялась та поспешность и ретивость, с которой Отпетов кинулся теперь направлять своих подручных и переводить «Неугасимую лампаду» на новые, еще полностью неведомы даже ему самому рельсы отмежевания от своего недавнего благодетеля.

Момент для Отпетова создался чрезвычайно острый и требовал молниеносного маневра – на сей раз могло и не произойти такого счастливого стечения обстоятельств, как три года назад, когда, лишившись на несколько месяцев всех привилегий, он вдруг нежданно-негаданно получил совершенно не светившее ему место Главного Настоятеля «Неугасимой лампады», и таким образом сумел-таки удержаться на поверхности. Вообще-то, по доброму, его уже тогда надо было взять за жабры и притянуть к ответу за всё содеянное в тот период тирраннии, который ознаменовался выдвижением и осуществлением лозунга – «Бейте разумное, доброе, вечное!» Но им почему-то никто всерьез не занялся, вероятно, потому, что радость освобождения вообще размягчает людей, делая их милосердными и всепрощающими. А может, просто не достало времени подумать о том, что кое-чего прощать никак нельзя, и что право на торжество у них неполное, ибо уход главного виновника всеобщих бед еще не означал исчезновения широкого шлейфа его соучастников. А Отпетов был, несомненно, одним из них, и даже не самым мелким, ведь он же действовал на участке, в значительной степени определявшем духовную жизнь правословного общества. Именно ему было предоставлено право защелкивать на пястьях и запястьях, по его собственному выражению, литературы стальные наручники произвола. Мы уже упоминали в предыдущей тетради о приглашении Отпетова к отцу Геростратию, что послужило началом взлета начинающего сочинителя, и пообещали вернуться в свое время к этому моменту его биографии. Нам кажется, что время это уже наступило, и теперь пора уже об этом поговорить…

Что же это был за сугубо конфеденциапьный разговор, имевший следствием крутой поворот в жизни начинающего сочинителя, определивший судьбу Отпетова на долгие годы, если даже не на всю его жизнь, разговор, после которого он сразу же прогремел не как начинающий сочинитель Отпетов, а сразу как известный литератор Антоний Софоклов?.. Кому и зачем он стал нужен? Ответ на этот вопрос не столь уж и сложен, но требует некоторой подготовки, так сказать определенного исторического фундамента.

Когда мы рассказывали о размышлениях Вернописца Храбъра в момент перехоронки Иосафа-ака, мы оборвали их, можно сказать, на полуслове. А знал он больше того, чем мы вам сообщили, и ознакомление со сведениями, которыми он располагал, может многое осветить другим светом, поэтому мы сочли своевременным рассказать об этом именно сейчас.

Узнав в свое время из архивных документов о некоторых деталях биографии Тирранниссимуса, он в силу природной любознательности решил продолжить свои исследования, держа их, разумеется, в глубокой тайне, что делать в одиночку значительно надежнее.

Обладая умом живым и подвижным, он начал с присущим ему упорством, детально изучать шаг за шагом жизнь диктатора, как в аспекте историческом, так и в ее повседневности, насколько это, разумеется, было возможно. Он съездил туда, где по книгам начиналась деятельность Иосафа на поприще Веры и где, согласно данным биографий, он родился. Начал он там, опять-таки, с музея, представлявшего собой подземную печатницу, где когда-то издавалась всяческая богоугодная, но неугодная прежнему режиму, литература, и со смотрительницей которого старенькой Бабе Лошадзе он был давно знаком – неоднократно приезжал туда раньше для составления всяких журнальных материалов. Бабе Лошадзе, видимо, что-то прочла в его глазах, но спрашивать ничего не стала и вдруг зашептала ему в самое ухо: «Ничего он тут не основывал, и ничего не печатал, это даже не легенда, это просто враки – он здесь отродясь не бывал – я тут прожила безвылазно всю свою жизнь – не было этого!»

Она не назвала никакого имени, но ему сразу стало ясно, о ком идет речь. Он, правда, не понял, зачем она решила рассказывать ему столь ужасные и опасные вещи, почему она вообще ему доверилась, да еще в такое страшное время. Ему подумалось, что она просто боялась уйти с этой тайной, видимо, долгие годы мучившей ее, что в ее возрасте, а было ей уже за сто, становилось весьма вероятным. Она же посвятила его и в некоторые детали связанные с происхождением Иосафа, который, по ее словам хоть и был сыном Востока, но отцом его стал не коренной житель Края Гор.

Им оказался проезжий путешествующий генерал, сохранившийся портрет которого при наложении в точности совпадает с портретом самого Иосафа, сделанным в том же возрасте, что и тот, генеральский.

Мать же его являлась местной жительницей из весьма состоятельной семьи, была довольно красива и вольна в своих действиях, что, однако, шло в разрез с суровыми обычаями ее племени, почему и пришлось ее срочно выдавать замуж за простого ремесленника, но большого мастака тачать сапоги. Будучи человеком редкой доброты, он принял грешницу в свой дом с неменьшим снисхождением, чем это сделал в свое время небезызвестный плотник, в честь которого и окрещен был родившийся вскоре сын. Но когда тот подрос, то в отличие от сына того Иосифа не пошел в ремесле по приемно-отцовской линии – при присохлой руке шитье сапог было ему не под силу, и по этой причине отдали его учиться в духовную семинарию, правда, не без влиятельной помощи и средств истинного отца, иначе кто бы его туда принял… Теперь-то не составляло труда догадаться, что все это было подстроено не кем иным, как самим Дьяволом, с которым, несомненно, состояла в какой-то связи грешная родительница, единственная из людей знавшая о коварной перепоночке между вторым и третьим пальцами правой ноги. Но осталось в нем что-то и от приемного отца, не обнаруживаемое, правда, впрямую. Достаточно вспомнить его неуемную страсть к кинематографу – любое мероприятие в его будущей всевластной жизни неизменно заканчивалось просмотром очередного фильма, проходившим в небольшом интимном зале, примыкающем к его служебному кабинету. Он лично просматривал все фильмы, снимаемые в подведомственной ему Патриархии еще до их выхода в свет, указывал режиссерам, что именно в них надо переделать, те немедленно вносили указанные коррективы, и только после этого фильмы выходили на широкий экран, а вслед за тем текущая жизнь корректировалась в соответствии с происходившим на экранах. Таким образом, жизнь правословных фактически тоже проходила по его установлениям и походила на какой-то нескончаемый, постоянно обрывающийся и порой идущий задом наперед и даже кверху ногами фильм, смотря который, все время хотелось закричать: «Сапожники!»

Имея за плечами подобное – не самое высокое, но и не самое низкое социальное происхождение, юный Иосаф очень скоро – возможно, что и подстрекаемый своей метой – решил занять такое социальное положение, выше которого бы никого не было, а для этого существовал только один путь – пробиться в профессиональные Тирранны. Здесь нет необходимости рассматривать весь этот путь или даже какие-то отдельные его этапы – все это уже тысячу раз описано в тысячах различных книг, и все они все равно не дают истинной картины жизни этой, как выясняется при внимательном рассмотрении, совсем не оригинальной личности. Для нас сейчас важно другое – тот факт, что Святейший Иосаф-ака, как это ни удивительно, сумел стать фигурой номер один, не являясь даже Патриархом, и, занимая, в патриархальной иерархии должность номер два, а между тем Патриарха, при его несомненном наличии, вроде бы, как и не существовало вовсе. Нет, вообще-то он был, и существовал в природе и обществе, но существовал как бы номинально – все о нем знали, даже регулярно его вновь и вновь избирали на этот пост, а правил всем недоучившийся в семинарии сапожников сын. Правда, его официально принятое социальное происхождение никого не могло шокировать – ведь и Сын-Бог был записан в Крещальной книге как сын ремесленника – плотника Иосифа, принявшего, как известно, жену свою тоже с некоторым багажом, в чем, честно говоря, ничего зазорного нет, потому что подобные ситуации встречаются в истории не так редко, как это хотят представить святоши, и из детей, рожденных в подобном варианте, часто вырастают весьма полезные граждане, занимающие впоследствии высокие посты, вплоть до президентских… Как говорится, был бы человек хороший… Из истории же известно, что плотник Иосиф за свою доброту и умение молчать при жизни по переходе в лучший мир был причислен к лику Святых, несмотря на то, что так и не признал своего Божьего Сына пророком в собственном дому, и вообще относился к нему без должного трепета, но как говорил поэт – «Лицом к лицу – не увидать…». Первый Святой Иосиф был весьма прост в жизни и в обхождении, и к нему даже никогда не обращались, величая, Ваша Святость – ни до, ни после канонизации, чего нельзя сказать об Иосафе нашем, новоявленном – он, как только чуть окреп и вошел во вкус власти, тут же возжаждал выйти в Святые, не желая дожидаться собственной смерти, с тем, чтобы узреть себя причисленном к Лику на том свете. Святым его тут же беспрекословно и объявили, но у него в первый момент возникло затруднение с именем – оставить ли свое или взять новое, как это нередко делается при посвящении в должность или сан. Однако ему стало жаль имени собственного, и он решил остаться «при своих», но чтобы как-то отличаться от того Святого Иосифа, приказал выпустить Рескрипт с распоряжением впредь именовать его Святейшим и к имени Иосаф всегда прибавлять Ака, что, впрочем, не привилось. Поступил он, на наш взгляд, весьма разумно, потому что с именами, особенно святых, вечно происходила большая путаница, да и что поделаешь, если людей всегда было больше, нежели имен. Вот и приходилось придумывать различные прозвища, фамилии, отчества, даже вводить нумерацию, особенно среди различных династиков. Сказать, например, Иоанн, значит, ничего не сказать, или Иуда – тут уж вообще будет полная путаница…

Однако, вернемся к «СЛОВУ И ДЕЛУ».

Вот теперь, как мне кажется, настала, наконец, необходимость вспомнить о нашем обещании – восполнить тот временной пробел, который обнаружился в нашем повествовании, и дать последний обещанный возврат – кажется, мы его назвали третьим? Это был как раз тот момент, когда Отпетов, потерпевший очередную творческую неудачу, был внезапно вызван к отцу Геростратию.

Мы еще успели вам сказать, что именно после этого он вскоре начал подписываться Антонием Софокловым и круто пошел в гору. Надо отдать должное отцу Геростратию – память у него была отменной, и он не забыл своего свечмашевского подопечного, заложившего свой стихотворческий камень в фундамент его – Геростратия – продвижения по духовной линии – из Фарцова в Митрополию, где он вскоре стал правой рукой Иосафа-ака по литературно-искусствоведческой части.

Однажды, на переломе ночи, Иосаф-ака вызвал отца Геростратия к себе на дачу. Ничего необычного в этом вызове не было – ни в месте, ни во времени. Когда Геростратий вошел в кабинет, Иосаф-ака сидел за огромным письменным столом – в этом тоже ничего необыкновенного не было: чем меньше ростом начальник, тем больший стол он себе заводит, – и писал что-то тонкой длинной автоматической ручкой с острым белым колпачком, напоминающим «чёртов палец». На лицо Тирранниссимуса от него падала тень, отчего подбородок был, как бы рассечен наискось иксообразным крестом, а на глазах словно бы лежала черная непроницаемая повязка. Дописав фразу, он быстро вскинул голову, косо перевел взгляд вверх, глаза попали в полосу света от настольной лампы, утеряли прежнее выражение спокойной сосредоточенности, стали острыми и слегка насмешливыми.

– Вы хорошо проснулись? – спросил он после долгой томительной паузы, и, получив подтверждение, многозначительно поднял прокуренный желтый палец, удивительно похожий на колпачок его авторучки.

– Известно ли вам, каким должно быть искусство? – вроде бы без задней мысли спросил Иосаф-ака, но зрачки его при этом остро сузились.

– Простым, как мычание, если верить поэтам, – ответил Геростратий, стараясь угадать, попадет ли он в жилу.

– Правильно! – одобрительно кивнул Тирранниссимус, – но… – и он вновь воздел к потолку свой «чёртов палец»… – но, это надо теоретически обосновать! – здесь он поднял сразу два пальца. – Обоснование поручается лично вам, как известному меценату по делам искусств, – Иосаф-ака загнул один палец, – а кому мы поручим практическое осуществление задачи – заставить мычать всех деятелей искусства?

– Я думаю, его просвященноголосию отцу Раддею? – не очень уверено предположил Геростратий.

– Нет, Раддей – лицо представительское, в миру и в мирах нас олицетворяющее, ему руки пачкать, пожалуй, будет не с руки… Да и мягковат он для этой работы. Пусть уж он на своем посту олицетворяет благородство наших помыслов и дел, а вот в помощники ему дадим кого-нибудь попроще и поделовитей, только не со стороны, а из того же искусства слова, так сказать, коренного и глубинного художника, чтобы всё происходящее виделось как бы идущим изнутри… – Иосаф-ака, шевеля всё еще воздетым пальцем, помолчал и продолжил озабоченно: – Кого-то со стороны кидать на это дело – будет слишком заметно, а тут мы соединим дело со словом… Надо помнить уроки истории – вот Петруша недорубил, и что из этого вышло? Бабьи царства и вырезание венценосных мужиков? Нам, конечно, рубить с плеча не следует, обстановка кругом не та, а вот прополоть нежненько, или прокосить аккуратненько необходимо так, чтобы в глаза особенно не бросалось. А то уж больно много отзвуку было при прошлом заходе, спасибо, трефонское нашествие всё под себя так подмяло, что об остальном и позабыли… Но нашествие, слава богу, миновало, пронесла нелегкая, и жизнь должна войти в свою нормальную колею, а колея ведет туда, куда ее проложили… направление ей дали, и чтобы конь держал по колее, его надо держать в узде, как, впрочем, и правословных… А нам их расшатывают из стороны в сторону, приучая мыслить многоколейно. – Иосаф-ака покачал туда-сюда перед носом Геростратия своим воздетым пальцем. – Опять умников без меры развелось – закон природы: после лесоповала постепенно пробивается молодая поросль, и если ее не прореживать, потом и топором не прорубишь… Оно, конечно, нам и нашествие поспособствовало к естественной убыли, но опять то тут, то там пошли торчать макушки, да не отдельные, а как бы чащоба намечается… Так кого мы на это дело подвигнем? Тут требуется мощный почин… Запев густой нужен…

– Есть у меня один писучий риторик на примете, – вспомнил отец Геростратий, – на Свечмаше руководил кружком псалмопения и ритословия – решительный отрок был, не один почин мне организовывал, крамолу каленой метлой выкорчевывал. Он у нас был аттестован со всех сторон, уважителен и исполнителен – ему только намекни… Словом, тот, что надо. Правда, в словесах он не силен, но в слове крепок, по части таланта врать не буду – не перегружен, голосок в искусстве имеет не самый громкий, к звонкоголосым его, конечно, не причислишь…

– Ротному запевале голос необязателен, – прервал Геростратия Иосаф-ака, – ротному запевале глотка нужна, орать должен так, чтобы на всех флангах слышно было, уши резало – не в опере, небось, разливаться соловьем ни к чему… Звать его как, по имени? – и палец Тирранниссимуса принял конфигурацию вопросительного знака.

– Отпетов…

– Ну, что ж, имя вполне достойное, и хотя я о нем ничего не слыхал, раз есть ваше поручительство, не возражаю, тем более, что за всю эту операцию вы и отвечаете, как главный специалист по изящным искусствам… Итак – утверждаю! – Он, наконец, загнул и второй палец…