Текст книги "Артур Артузов – отец советской контрразведки"

– Да. Именно так.

– Но мы не должны терять надежды переубедить его, склонить на сторону Советской власти. Попытаемся это сделать. Поэтому будем держать его арест в тайне.

Якушев арестован тотчас по его возвращении из заграничной командировки, в момент, когда он отправлялся в другую командировку, в Иркутск. Ни в Москве, ни за границей об аресте его не знают. По нашему мнению, моего и товарища Артузова, Якушев может быть, говоря иносказательно, тем ключом, который откроет нам, чекистам, доступ в МОЦР. Разумеется, это зависит и от самого Якушева. Он должен объявить тайную войну своим единомышленникам, войну смертельную. Вместе с тем он должен помочь нам освободить от влияния врагов и людей колеблющихся, случайно попавших в МОЦР. Ни Якушев, ни сами чекисты, которым удастся проникнуть в МОЦР, ни в коем случае не должны принимать участие в контрреволюционных действиях этой организации, но в то же время они должны создавать впечатление, будто являются убежденными монархистами. Такая работа требует ума, выдержки, смелости и находчивости. Умело маскируясь, надо глубоко проникать в лагерь врагов, подогревать их недоверие друг к другу, возбуждать взаимные подозрения, вызывать споры. Мы знаем о том, что происходит за границей: постоянные склоки, грызня между белыми эмигрантами. Надо им умело подбрасывать горючий материал, сеять между ними вражду…

«Что же, нужно попытаться склонить Якушева к сотрудничеству, включить в игру. Фигура он крупная», – решил Артузов.

Якушев ждал вызова к следователю.

«Надо бороться за жизнь», – говорил он себе и в своих показаниях писал только о прошлом, о том, что было известно. Временами он убеждал себя в том, что его настоящее, то есть то, что он один из руководителей контрреволюционной организации, член ее Политического совета, неизвестно ЧК. Но внезапно ночью в полусне ему чудилось, что все открыто, и он покрывался холодным потом. От допроса к допросу он все больше терял уверенность в себе. Якушев боялся предстоящего вызова к следователю, хотя этот человек – смуглый, с бархатными бровями, темно-синими глазами, похожий на итальянца – чем-то нравился. Если бы он был в смокинге, а не в гимнастерке с расстегнутым воротом, возможно, выглядел элегантно.

Раньше, когда Якушев думал, что может быть арестован ЧК, ему представлялся матрос с маузером, мат и угрозы. Потому его и удивил этот молодой человек. Допрос он вел как бы небрежно, будто бы думая о другом, но это был опасный противник. И когда следователь поймал Якушева на явной издевке, с которой была написана одна докладная записка, тот с удивлением спросил:

– Вы инженер?

Оказалось, что следователь окончил Петроградский политехнический институт.

– Как же вы оказались, на таком месте?

– А мы, большевики, идем туда, куда нас пошлет партия. Так вернемся к тому, как вы работали при царе и как работали при Советской власти. Есть разница: при царе вы сами признали, что вам резали сметы, вы даже ругаете министерство финансов; при Советской власти вам шли навстречу по мере сил. Так или не так?

Якушев вынужден был согласиться.

Читая показания Якушева, следователь вдруг спросил:

– Вы семейный человек, у вас дети… Но вы не отказывали себе в некоторых развлечениях?

– С вашей точки зрения, это преступление? Я старый балетоман.

– Да… Но Мила Юрьева… Вы посещали ее как любитель балета?

– Я был у нее один раз.

– В Петрограде, в ее квартире, в доме Толстого, на Фонтанке.

– Да… То есть я был в театре на ее бенефисе и потом поехал к ней…

– Вы были ее гостем. Но кроме вас кто-нибудь был у нее в тот вечер?

– Право не помню. Это ведь было давно.

– Осенью 1917 года. Потом гости разошлись, а вы остались. Вы и еще один гость.

– Да… Какой-то негоциант, восточный человек.

– Месье Массино.

– Да… Кажется, его так звали.

Больше следователь не возвращался к этому вопросу. Но Якушев долго размышлял, откуда взялась эта Юрьева. Пустая девчонка… И вдруг вспомнил: кто-то говорил ему, что Милу Юрьеву арестовала ЧК b 1918 году. А этот Массино был ее покровителем. О встрече с Массино не хотелось вспоминать. В следующий раз следователь как будто не интересовался ни танцовщицей, ни господином Массино. Он не спрашивал о том, что делал Якушев за границей, и это одновременно успокаивало и тревожило.

Дни шли. Вызова к следователю не было.

Якушев размышлял о прожитой жизни, хлебал из жестяной мисочки суп, то есть вычерпывал пшено и какие-то кусочки, плавающие в водице, или крошил в эту водицу черствый хлеб. Впрочем, он знал, что голодала вся страна. И тут ему вспомнились обеды у Донона и домашний повар. Но Якушев все-таки предпочитал в это время хорошие рестораны и приятную компанию равных ему по положению людей. Он был интересный собеседник, любил грубоватые, «с перцем» анекдоты, умел рассказывать пикантные истории – словом, был, что называется, светский человек, директор департамента, штатский генерал, которого принимали в некоторых домах петербургской знати. Его мечтой было побывать на костюмированном балу у графини Клейнмихель, но туда так и не позвали.

Вспоминал, вспоминал… 17-й год.

Все тревожило, огорчало, раздражало. Александр Александрович искал утешения… Осенью семнадцатого года он решил развлечься и, получив приглашение на бенефис Милочки Юрьевой, отправился в театр миниатюр на Троицкой. Якушев ценил не столько талант Милочки, сколько ее миловидность и пухленькие плечики, когда он пришел за кулисы поблагодарить танцовщицу «за доставленное удовольствие», то встретился с ее покровителем Массино, о котором слышал как о загадочном субъекте. Господин Массино, видимо, был предупрежден об этой встрече и тут же пригласил его к Милочке Юрьевой на квартиру.

У Якушева осталось воспоминание о квартире Юрьевой, обставленной в восточном вкусе, об уютной гостиной с расписным фонарем в потолке, коврах, тахте и восьмигранном столике перед ней, о розовом, редком в то время, шампанском. Но более всего он запомнил беседу с «турецким и восточных стран негоциантом» месье Массино, как значилось на визитной карточке.

Когда после Октябрьской революции до Якушева дошел слух об аресте Милочки, он отнесся к этому равнодушно. И вот следователь напомнил Якушеву о ней и ее покровителе.

Все-таки как получилось, что он, Якушев, здесь, в четырех стенах, арестант? Ничто не предвещало беды, подполье хорошо законспирировано, иначе бы его не послали в командировку за границу. Удивила тотчас, вслед за возвращением, командировка в Сибирь, в Иркутск. Он не терпел проводов, уехал на вокзал один. На вокзале вышло какое-то недоразумение с билетом. Потом он оказался в автомобиле – и здесь, в камере. Конечно, его арестовали за старое, за то, что было в Петрограде, если за другое, тогда – конец.

Обо всем этом думал Якушев, зажмурив глаза, чтобы не видеть решетки в окне.

Раздумья прервал надзиратель. Якушева повели на допрос. Они шли по коридорам бывшего жилого дома. Проходы из квартиры в квартиру были пробиты зигзагами, так чтобы квартиры сообщались между собой. Здесь разместились следователи и другие сотрудники ЧК. Якушева привели в просторную комнату, не в ту, где происходили первые допросы. Видимо, эта большая комната была когда-то гостиной, от прежнего убранства сохранилась только люстра с хрустальными подвесками.

Кроме следователя-инженера (это был Артузов) в стороне сидел незнакомый Якушеву человек. Лицо его разглядеть трудно, он что-то читал, перебирая исписанные листки. Это был Пилляр.

Вернемся к осени 1917 года, к вашей встрече с Массино, – сказал Артузов.

– Пожалуйста.

– Вы твердо убеждены в том, что он занимался только коммерческой деятельностью? Политикой он, по-вашему, не интересовался?

– Речь шла о железных дорогах, шахтах, водных путях…

– А это не политика? Речь шла и о другом, насколько мы знаем.

– Да, ведь Юрьева была арестована.

– Вы это знаете?

– Мало ли за что могли арестовать эту дамочку, за спекуляцию например.

– И вы больше ничего не слышали о Массино?

– Нет.

– Как же вы, патриот, могли равнодушно отнестись к планам ограбления вашей Родины?

– Мне было неприятно это слышать.

– Какая деликатность… Так вот, Массино, конечно, был и коммерсантом, но у него есть и другая профессия, и другое имя. Его настоящее имя Сидней Джорж Рейли. Он английский шпион и организатор террористических актов против Советской власти. Он приговорен к расстрелу по делу Локкарта и Гренара. Об этом процессе вы, вероятно, слышали?

Якушев молчал. Он подозревал, что Массино и Рейли – одно лицо…

– Ну, оставим этот эпизод вашей жизни, хотя он все-таки пятно на ваших белоснежных ризах патриота. Кто такая Варвара Николаевна Страшкевич?

Холодная дрожь прошла по телу Якушева.

– Варвара Николаевна… Моя соседка. Мы живем в одном доме… Она бывает у нас, мы немного музицируем… У нее приятное сопрано, у меня баритон…

– Вы больше ничего не можете добавить к тому, что написали? – спросил Артузов.

– Ничего. Могу добавить: она мне когда-то нравилась.

– Да. Вы светский человек, Якушев… Но здесь не салонная беседа, мы не будем терять времени. Вы обещали сказать всю правду, а написали только то, что нам известно о вашей контрреволюционной деятельности.

Якушев сидел спиной к дверям. Артузов молча смотрел на него, а человек, перебиравший листки, не обращал внимания на арестованного, увлеченный чтением.

Дверь за спиной Якушева открылась и снова закрылась. Он повернул голову и мучительным усилием заставил себя отвернуться. Прямо к столу шла высокая пожилая женщина, бесшумно шурша валенками. Она села на стул против Якушева. Обращаясь к женщине, Артузов сказал:

– Гражданка Страшкевич, вы знаете этого гражданина?

Женщина ответила тихо:

– Знаю. Это Александр Александрович Якушев.

– Гражданин Якушев, вы знаете эту гражданку?

– Знаю. Это Варвара Николаевна Страшкевич.

Человек, до сих пор что-то читавший, поднял голову. Его взгляд и взгляд Артузова скрестились на Якушеве, и тот подумал: «Нет, надо бороться. Иначе…».

– При каких обстоятельствах вы встречались с гражданкой Страшкевич?

– Мы были знакомы еще в Петербурге.

– При каких обстоятельствах вы встретились с гражданкой Страшкевич в последний раз в Москве?

Якушев подумал и ответил:

– Не помню, – потом добавил: – Предпочитаю не отвечать, я бы не хотел, чтобы мой ответ повредил Варваре Николаевне.

Артузов записывал ответы Якушева и Страшкевич. Другой, сидевший рядом с ним, спросил:

– Гражданка Страшкевич, при каких обстоятельствах вы встретились в последний раз с Якушевым?

– В начале ноября… числа не помню… Александр Александрович пришел ко мне и сказал: «Я еду в служебную командировку в Швецию и Норвегию. На обратном пути остановлюсь в Ревеле, хотел бы повидать Юрия», то есть моего племянника Юрия Артамонова… Ну вот Александр Александрович мне говорит: «Напишите Юрию пару слов, вы его обрадуете, я ему передам». Я написала буквально пару слов: «Жива, здорова». Александр Александрович взял у меня письмо, побыл недолго, вспомнил прошлое и ушел. После этого я его не видела.

– Якушев, вы подтверждаете то, что говорила гражданка Страшкевич?

– Подтверждаю. Так все и было. Мне хотелось сделать приятное Варваре Николаевне. Почта работает неважно. А тут есть возможность передать непосредственно привет родственнику.

– Гражданка Страшкевич, у вас есть вопросы к Якушеву?

– Нет.

– У вас, Якушев, есть вопросы к Страшкевич?

– Нет.

– Уведите.

Страшкевич встала, пугливо озираясь на Якушева, пошла к дверям. Там ее ожидал надзиратель.

Если в первые минуты Якушев был ошеломлен появлением Страшкевич, то теперь он взял себя в руки. Да, он отвозил письмо. Он мог даже не передать его адресату, забыть, а потом оно затерялось. Надо сказать: «Напрасно я его взял. Человек, как говорится, задним умом крепок».

– Вы встречались с Артамоновым до встречи в Ревеле?

– Я ни разу не встречал его после того, как он окончил лицей.

– Это правда?

– Повторяю, я с ним не встречался после 1907 года.

Наступило молчание. Тот, другой, нарушил молчание, сказав:

– Не будем терять времени даром. Слушайте, Якушев. Вы встречались с Артамоновым не раз в Петербурге. Вы отлично знали, что Артамонов бывший офицер, в восемнадцатом году в Киеве состоял в свите гетмана Скоропадского. Потом в Ревеле работал в английском паспортном бюро как переводчик. Вы все это знали и потому взяли письмо у Страшкевич. Вы были у Артамонова в Ревеле, в его квартире на улице Пиру.

Якушев чувствовал, как бледнеет, кровь отливает от лица, мысль работала лихорадочно, он старался овладеть собой и придумать ответ.

– Да, я был у Артамонова.

– Почему же вы это скрыли?

– Я не хотел причинить вред Варваре Николаевне Страшкевич…

«Не то, не то я говорю», – подумал он.

– Слушайте, Якушев, – резко начал Артузов. – Вы обманули доверие Советской власти, вас посылали за границу с важными поручениями. А что вы сделали? Вы связались с врагами Советской власти. Артамонов белогвардеец, враг. Разве вы этого не знали?

– Разговор у нас был самый невинный. Он спрашивал меня о жизни в Москве.

– И что вы ответили?

– Ответил, что живется трудно, что Советская власть пытается восстанавливать промышленность… что нэп пока мало себя оправдывает.

– И это все? Об этом вы говорили шесть часов?

«Даже время известно», – подумал Якушев и сказал:

– Вспоминали старину, то есть прошлое.

– И только? Больше ничего вы не хотите добавить к вашим показаниям о встрече с Артамоновым в Ревеле?

– Я все сказал.

И тогда заговорил тот, другой (это был Пилляр). Он взял один из листков, которые просматривал раньше:

– Слушайте внимательно, Якушев. Это касается вас, я читаю: «Якушев крупный спец. Умен. Знает всех и вся. Наш единомышленник. Он то, что нам нужно. Он утверждает, что его мнение – мнение лучших людей России. Режим большевиков приведет к анархии, дальше без промежуточных инстанций к царю. Толчка можно ждать через три-четыре месяца. После падения большевиков спецы станут у власти. Правительство будет создано не из эмигрантов, а из тех, кто в России».

– Вы в самом деле в этом уверены, Якушев?

Якушев молчал, он глядел на листки в руках Пилляра так, как если бы ему читали смертный приговор.

«В сущности, так оно и есть», – думал он.

– Читаю дальше: «Якушев говорил, что "лучшие люди России не только видятся между собой, в стране существует, действует контрреволюционная организация". В то же время впечатление об эмигрантах у него ужасное. "В будущем милости просим в Россию, но импортировать из-за границы правительство невозможно. Эмигранты не знают России. Им надо пожить, приспособиться к новым условиям". Якушев далее сказал: "Монархическая организация из Москвы будет давать директивы организациям на Западе, а не наоборот". Зашел разговор о террористических актах. Якушев сказал: "Они не нужны. Нужно легальное возвращение эмигрантов в Россию, как можно больше. Офицерам и замешанным в политике обождать. Интервенция иностранная и добровольческая нежелательна. Интервенция не встретит сочувствия". Якушев, безусловно, с нами. Умница. Человек с мировым кругозором. Мимоходом бросил мысль о "советской" монархии. По его мнению, большевизм выветривается. В Якушева можно лезть, как в словарь. На все дает точные ответы. Предлагает реальное установление связи между нами и москвичами. Имен не называл, но, видимо, это люди с авторитетом и там, и за границей…».

– Вот о чем вы говорили с Артамоновым, Якушев. Вам известна фамилия Щелгачев? Всеволод Иванович Щелгачев?

– Известна, – едва шевеля губами, ответил Якушев. – Служил в разведке у Врангеля.

– Он присутствовал при вашем разговоре с Артамоновым? Якушев только кивнул. Он был потрясен. Он думал о том, как точно сказано в этих листках все, о чем он говорил Артамонову и Щелгачеву. Отрицать? Но у него не было сил.

– Подведем итог. Таким образом, вы, действуя от имени контрреволюционной организации в Москве, предлагали свои услуги по установлению связи этой организации с белоэмигрантами за границей? Подтверждаете?

– Подтверждаю.

Пока Артузов писал, Якушев думал: кто мог его выдать? Неужели Артамонов? Он отгонял эту мысль, он видел перед собой холеное лицо Юрия, его красивые глаза, брови сдвигались, и глаза загорались злобой, когда он говорил о большевиках. Смешно даже подумать, что он выдал Якушева. Щелгачев? Офицер лейб-гвардии Преображенского полка, капитан из контрразведки Врангеля… Но все-таки каким образом в ЧК все узнали?

И он вдруг заговорил, задыхаясь, путаясь в словах:

– Да, все было… Было, но откуда, как вы узнали?

Теперь все равно, я сознался… Но откуда, как вы узнали? Не Артамонов же, не Щелгачев… Не такие это люди. Они полны ненависти к вам.

– Это правда.

– Тогда кто же? Впрочем, вы мне, конечно, не скажете, – Якушев понемногу приходил в себя. – Кто? Эта мысль меня будет мучить, когда буду умирать…

– И все-таки это Артамонов, ваш воспитанник, – сказал Артузов.

– Неправда! – сорвалось у Якушева.

Тогда Пилляр, держа в руках листки, показал ему начало письма:

«Милый Кирилл…»– и в конце письма подпись: «Твой Юрий». Затем показал конверт с адресом: «Князю К. Ширинскому-Шихматову, Курфюрстендам, 16, Берлин. От Ю. А. Артамонова, Эстония, Ревель».

Якушев помертвел. На мгновение все подернулось как бы туманом, больно кольнуло в сердце, голова упала на стол, все исчезло. Это продолжалось несколько секунд, он почувствовал, что по подбородку льется вода. Перед ним стоял Артузов со стаканом в руке.

– Вот как на вас подействовало, – услышал Якушев. Но это не был голос Артузова. Он медленно поднял голову и увидел человека в шинели, накинутой на плечи. Лицо разглядел позже, лицо очень усталого пожилого человека, с небольшой бородкой и тенями под глазами. Якушев узнал Дзержинского, хотя видел его лишь однажды в ВСНХ.

– Вы потрясены, Якушев? Вы верили в то, что имеете дело с серьезными людьми, «белыми витязями», как они себя называют… Хороши «витязи»! Сами сидят за границей и играют чужими головами, подставляя под удар таких, как вы. Кому вы доверились? Эти господа играют в конспирацию по-мальчишески. И вот видите: письмо Артамонова очутились у нас. Его прислали нам наши товарищи из Берлина. Разве мы не знали вашего прошлого и того, чем вы занимались в 1919 году? Знали, зачеркнули, поверили и дали вам работу! Вы могли хорошо, честно трудиться по своей специальности. К нам пришли и с нами работают люди, которые вначале скептически, даже враждебно относились к Советской власти. Но постепенно они убеждались в том, что у нас одна цель: восстановить народное хозяйство; из отсталой темной России создать первое на земле социалистическое государство. А такие, как вы, Якушев, шли на советскую работу с расчетом, чтобы под маской честного специалиста устраивать контрреволюционные заговоры. Так?

– Да. Так. Я виноват в том, что, находясь на советской службе, связался с эмигрантами… Но, по правде говоря, это ведь были одни разговоры. Мне хотелось произвести впечатление, я говорил о том, чего нет в действительности… Одни разговоры.

– Нет, Якушев. Это были не просто разговоры, не контрреволюционная болтовня. Есть конкретные, уличающие вас факты, вы и ваши единомышленники в Москве и Петрограде готовили выступления против Советской власти, вы были одним из руководителей подпольной монархической организации.

Дзержинский смотрел прямо в глаза Якушеву. Тому было трудно выдержать прямой пронизывающий взгляд, он опустил голову.

– Мы поставили вас перед фактом, уличили в том, чем вы занимались в Ревеле. Мы знаем, что вы делали в Москве до и после поездки в заграничную командировку, вернее, что собирались делать, но вам помешали. Вы хотите, чтобы мы вас изобличили снова и поставили перед фактами вашей контрреволюционной деятельности в Москве? Подумайте, в ваших ли интересах об этом молчать? Подумайте об участи, которая ожидает вас, если по-прежнему будете лгать и изворачиваться! Только полная искренность, полное признание своей вины, своих преступлений может облегчить вашу участь.

Дзержинский шагнул к двери.

– Я… подумаю, – с трудом выговорил Якушев.

– Мы вам дадим время подумать.

«Значит, все известно. Все…» – теперь у Якушева в этом не было сомнений. Когда он поднял голову, Дзержинского уже не было в комнате.

Все обвинения арестованные отрицали, стоял на своем и Якушев. И тогда ему представили фотокопию письма, которое Артамонов направил одному из руководителей Высшего монархического совета в Париж. В письме автор сообщил о посещении его неким лицом, занимающим ответственный пост в Наркомате внешней торговли РСФСР, посланным за границу по такому-то делу и служившим до революции там-то и тем-то. Фамилия приезжавшего была зашифрована, но по изложенной в письме информации расшифровать ее не составляло большого труда.

Как правило, арестованные сначала ни в чем не признаются. Однако при умелом ведении допроса, «припертые фактами», допрашиваемые «плывут». Письмо Артамонова сыграло решающую роль.

После предъявления такого убийственного факта Якушев во всем признался. Ему грозила высшая мера наказания – расстрел. Он не надеялся на защиту со стороны видных советских чиновников – Красина, Розенгольца и других. В камере смертников Якушев пробыл несколько месяцев. Сохранилось воспоминание одного из якушевских сокамерников (Опперпута-Стауница).

«Якушев мне понравился. Уживчивый, спокойный, каким в обстановке внутренней тюрьмы бывают только фаталисты, беззаботный и живущий только интересами текущего дня, он редко впадал в апатию и почти всегда находил работу, которой занимал и меня. То плетет из спичечных коробок, разрезанных на мелкие палочки, плетенки для соли, то рисует на папиросных коробках игральные карты, то лепит из хлебного мякиша шахматные фигуры, то сооружает баррикады против одолевших нас мышей и крыс».

Опперпут-Стауниц сумел увидеть в своем сокамернике лишь внешнюю линию поведения и не смог разглядеть того, что творилось у Якушева в душе.

Якушев был в отчаянии. Сидение в камере смертников, трагическая судьба его единомышленников, тревожные мысли о настоящем и будущем своей семьи, о детях и жене, нежелание бросать их на произвол судьбы и приносить себя в жертву политическому молоху – все это естественным образом повлияло на дальнейшее поведение Якушева.

В КРО ГПУ с Якушевым «разбирались» А. X. Артузов, Р. А. Пилляр, И. И. Сосновский, В. С. Кияковский. Общее курирование следствия вел начальник СОУ ГПУ В. Р. Менжинский.

Кияковский через некоторое время отошел от участия в операции «Трест». Причиной этого стали неурядицы в семье Кияковского: от него ушла жена, к которой он был очень привязан. Виктор Станиславович совершил попытку самоубийства (стрелялся), врачи сумели спасти его. После этого он долго лечился и потому фактически был не у дел. Все дела по операции «Трест» после Кияковского легли на плечи помощника начальника КРО ОГПУ СССР Владимира Андреевича Стырне.

В голове Якушева, как в калейдоскопе, промелькнули события последних дней, признание, разговор с Артузовым…

«Признаю себя виновным в том, что я являюсь одним из руководителей МОЦР – Монархической организации центральной России, поставившей своей целью свержение Советской власти и установление монархии. Я признаю, что задачей моей встречи в Ревеле являлось установление связи МОЦР с Высшим монархическим советом за границей, что при возвращении в Москву я получил письмо от Артамонова к членам Политического совета…».

Якушев писал откровенно обо всем, что знал, замирая от ужаса и отчаяния.

«Подписываю себе смертный приговор, – думал он. – Но все равно пусть будет то, что будет… Если бы можно было зачеркнуть прошлое, жить для семьи, музицировать, любоваться картинами в музеях или просто работать на скромной должности, приносить пользу… Нет, все кончено».

И он написал:

«Я рассказал всю правду о моей контрреволюционной деятельности и к этому могу добавить: если мне даруют жизнь, то я откажусь навсегда от всякой политической деятельности.

А. Якушев».

Слова Артузова впечатывались в память крепко. Якушев сказал ему:

– Я о многом думал. Перед смертью не лгут… Победы Красной армии, как это ни прискорбно для нас, победы народа.

– А если это так, то зачем народу деятельность МОЦР? Вы подумали об этом?

– Мало ли о чем я думал в эти дни и… ночи. В общем, я написал последние показания. Мне абсолютно ясна бессмысленность наших действий.

– Бессмысленность? Преступность.

– Да. Преступность. Я видел, что мы идем против народа, и все-таки упорно гнул свою линию, искал единомышленников, людей, способных на диверсии, убийства. Теперь я вижу, как это было мерзко и глупо. Впрочем, зачем я вам это говорю? Все равно вы мне не поверите, хотя я писал вполне откровенно.

– Почему не поверим? Мы считаем вас принципиальным человеком, даже патриотом. Иначе этого разговора не было бы. У нас с вами идейный поединок. Ваши монархические чувства – это классовая ограниченность. Нельзя же быть слепым! Чтобы служить Родине, надо быть не просто лояльным, а подлинным ее гражданином, работать для нее не за страх, а за совесть. Вы подписали отказ от политической деятельности. Что ж, поверим…

Он обошел вокруг стола и открыл ящик.

– Вы свободны, Александр Александрович. Вот ваши документы. Можете продолжать работать. С нашей стороны нет никаких препятствий. Предупреждаю вас только об одном: ваш арест и все, что связано с ним, необходимо держать от всех в абсолютной тайне. Об этом также предупреждена и гражданка Страшкевич. Для всех, в том числе и для семьи, вы были в командировке в Сибири и там болели тифом. Мы позаботились в том, чтобы эта версия была вполне правдоподобна.

Якушев не верил тому, что услышал. Но Артузов положил перед ним его служебное удостоверение и другие документы, отобранные при аресте, пропуск на выход.

– Я вас провожу.

Они шли рядом по лестнице. С каждой ступенькой Якушев чувствовал, как он возвращается к жизни… Часовой взял пропуск и удостоверение, сверил их. Пропуск оставил у себя, удостоверение возвратил.

– До свидания, – сказал Артузов.

После освобождения в начале 1922 года Якушев стал активно сотрудничать с контрразведкой ГПУ – ОГПУ. Как в дальнейшем показали события, делал он это талантливо. Способности Якушева, его природный дипломатический талант, внешность и манеры маститого царского сановника приносили успех чекисткой затее.

Свою роль в вербовке Якушева могло сыграть и его возможное знакомство с начальником СОУ ГПУ – ОГПУ В. Р. Менжинским, основным куратором операции «Трест». Менжинский ведь учился на юридическом факультете Санкт-Петербургского университета в 1893–1898 годах, как и Якушев (последний, правда, был на курс младше Вячеслава Рудольфовича). Их встреча в стенах университета была вполне возможна и реальна.

Сыграла свою роль и растущая у Якушева ненависть к некоторым «политиканам» из числа эмигрантов. Ведь именно они (например, Артамонов) стали главными виновниками всех злоключений Александра Александровича.

К осени 1922 года КРО ГПУ уже был оформлен так называемый Политический совет МОЦР, состоящий фактически из одних секретных агентов госбезопасности.

Главой МОЦР и лидером Политического совета стал бывший царский генерал от инфантерии Андрей Медардович Зайончковский. Выходец из дворян Смоленской губернии, Зайончковский сделал классическую военную карьеру. Окончил Николаевское военное училище и Академию Генерального штаба. В период Русско-японской войны командовал 85-м Выборгским пехотным полком. За отличия в боях был произведен в генерал-майоры, награжден орденами и золотым оружием. Поучаствовал Зайончковский и в Первой мировой войне: командир 30-го, 47-го и 18-го армейских корпусов, командующий Добруджанской армией.

С 1918 года Зайончковский уже на службе в Красной армии: начальник штаба 13-й армии, затем состоял для особых поручений при начальнике полевого штаба РВС республики. В конце 1918 года он был арестован органами ВЧК. Арестованные офицеры (а всего их было восемь человек, в том числе и Зайончковский) обвинялись в шпионаже и контрреволюционной деятельности. В отношении двух офицеров– Л. В. Квитницкого и К. И. Жихора – вина была доказана: первого ждал расстрел, второго концлагерь. Остальных, в том числе и Зайончковского, освободили за недоказанностью.

Зайончковский был заметной фигурой в «Тресте». С 1920 года Зайончковский – член Особого совещания при главнокомандующем РККА, в том же 1920-м его вновь арестовывают, уже как польского пособника. Андрею Медардовичу чудом удалось избежать расстрела. Спасла ему жизнь подписка о сотрудничестве с органами ВЧК. Произошло это в 1921 году. Теперь бывший генерал от инфантерии был вынужден информировать ВЧК – ГПУ «о настроениях в среде бывшего царского офицерства».

К этому он привлек и свою 30-летнюю дочь Ольгу Андреевну Зайончковскую (по мужу Попову). О ней, кстати, так и не получившей никакой профессии (в одном из документов было указано: «…общественно полезным трудом не занимается»), шла слава распространительницы разного рода слухов. Агентом органов государственной безопасности Зайончковская-Попова стала с 1922 года. Ольга Андреевна так же, как и ее отец, принимала активное участие в операции «Трест». Кроме этого, она участвовала в сборе агентурных материалов в отношении М. Н. Тухачевского, А. Е. Какурина, С. С. Каменева, Б. М. Шапошникова и других. Весной 1928 года Зайончковская-Попова по заданию ОГПУ установила связь с немецким журналистом Гербингом, проживающим в Москве. Гербинг подозревался в связях с германской разведкой. Зайончковская-Попова же, ссылаясь якобы на сообщения Гербинга, направляла своему руководству «…разнообразный компромат на ряд видных военачальников РККА».

В 1937 году Зайончковская-Попова была арестована и до 1939 года находилась под следствием по подозрению в шпионской деятельности. В тюрьме ее активно использовали как внутрикамерного агента. В 1939 году Зайончковская-Попова была освобождена и до 1954 года продолжала негласно сотрудничать с органами госбезопасности. Скончалась она в Москве в 70-х годах.

Военное направление в МОЦР возглавил бывший царский генерал-лейтенант Николай Михайлович Потапов. Выходец из семьи гражданского чиновника, в 1881 году, десяти лет от роду, Потапов начал военную карьеру: кадетский корпус, офицерское училище, Академия генерального штаба. После окончания учебы Потапов дослужился до должности помощника военного атташе в Австро-Венгрии, затем стал военным атташе в Черногории. На этом посту он пробыл целых двенадцать лет.

С ноября 1917 года Н. М. Потапов уже на службе в Наркомате военных дел РСФСР. Здесь бывший царский генерал познакомился с М. С. Кедровым (будущим начальником Особого отдела ВЧК) и Г. Г. Ягодой (будущим шефом ОГПУ– НКВД). Эти знакомства, несомненно, поспособствовали столь близкими связями Потапова с органами государственной безопасности. В 1921–1924 годах Потапов служил помощником начальника Всеобуча, затем помощником начальника военного отдела Высшего военного редакционного совета. Он в дальнейшем неоднократно вместе с Якушевым будет выезжать в Варшаву, Берлин и Париж, представляя там интересы МОЦР.