Текст книги "Возвращение изгоя. Драма"

– Глава 6 —

В бараке пожарной дружины готовились к празднику. Праздновали «прописку». Шумно и с помпой решил отметить свой переезд на новое место жительства заведующий продуктовым складом нашей зоны Соболев.

Хлопотал около плиты Яша, подпоясанный полотенцем вместо фартука, озабоченно нырял в сушилку Завишис, появляясь из челночных походов по указанию виновника торжества, таинственно прикрывая полой брезентовой куртки сумки, наполненные какими-то запасами.

В бараке умопомрачительно пахло давно забытыми яствами: тушеной камбалой с жареным луком и котлетами из оленины на сале.

Правда, камбала вымокала, целые сутки от соли и потеряла от этого значительную часть своих вкусовых качеств.

И лук давно утратил природный свой запах в сушильном аппарате, когда из него постепенно выпаривали всю влагу, как кровь из живого организма. Удалили тот самый запах, от которого глаза наши любят поплакать, из-за чего его не любят хозяйки. Но как соскучились мы по этому, как оказалось очень милому для нас его недостатку!

Грек в честь события появился дома раньше своего обычного времени. Ноздри его плотоядно раздулись, глаза засверкали, и он стал вдруг похожим на орла. Он потер руки и провозгласил:

– Это должно быть твой первый умный поступок, дорогой фельдмаршал Шмидт-т, за время нашего совместного проживания, что пригласил сюда жить этого купца – толстосума! Впервые хоть жилым духом немного запахло в доме! А как насчет спиртного? Сообразили? А хрустальные бокалы натерты до блеска? Завишис! А где наши салфетки и белые скатерти? А ты почему до сих пор не в белой рубашке и без смокинга?

Как изменились обстоятельства! Только ведь неделя всего отделяла меня от того времени, когда в больнице лежа на тощеньком матрасе, неизменно голодный, рядом с другими такими же, чуть живыми арестантами, я мечтал только о куске хлеба. И не для того даже чтобы насытится, что было кажется в принципе уже было невозможным, а просто чтобы почувствовать его вкус, подольше подержать во рту и насладиться удивительным ощущением преобразования пищи под воздействием слюны в сладковатую кашицу необычайного вкуса и аромата.

Сейчас сидя за столом с изобилием пищи на нем я не мог так быстро перестроить свою психику и забыть ощущения тех дней. Потому я чувствовал себя чужим в этом обществе, этаким непрошеным случайным гостем, которого не разглядели пока еще хозяева, не разоблачили, но обязательно еще заметят и удалят отсюда с позором. И я старался быть незаметным, держаться поскромнее, чтобы подольше продлить обман. И в то же время мне казалось, что пищи на столе так мало, что не насытится никак ею стольким мужикам и на мою долю придется не столько уж много, как того хотелось бы. Я прикидывал помимо желания долю продуктов, приходящуюся на каждого для того, чтобы не опозориться и определить точно время, когда можно будет протянуть руку за очередным куском…

С Соболевым на лагпункте кирпичного завода я был знаком совсем мало, почти никогда и не разговаривал с ним, а присутствовал только при его общении с другими товарищами из бухгалтерии. И удивлен был до крайности, когда он, искренне обрадованный при встрече, долго тряс мою руку, а потом и обнял меня за плечи, как старого приятеля.

– Я тебя часто вспоминал здесь, когда узнал о том, что ты в нашей зоне. Ты для меня как бы продолжение нашего доброго друга Герцога. Как о тебе кто заговорит, так и его вспоминаю! Я все надеялся, что ты как-нибудь да завернешь ко мне. Просил даже ребят передать, чтобы зашел…

– А мне-то думалось, как только кушать хотелось, что к кому-то мне было зайти в гости обязательно нужно! Все желудок меня толкал к вашему продовольственному складу! А если правду сказать, Алексей Андреевич, мы ведь не так уж близко и знали друг друга раньше. И это не давало мне права надоедать вам – ведь любое обращение расценивалось бы как просьба о помощи.

– Ну, уж нет! У нас же были с тобой общие друзья! Значит, была и тема для беседы. И никто никогда не скажет, что Соболев отказывал в помощи друзьям! Но дело даже не в этом. Именно мне просто необходима сейчас помощь такого человека, как ты. Человека грамотного, честного, и еще такого, которому я мог бы доверять, как себе самому и даже немножко больше. Поверь, что таких у нас здесь не так уж и много!

– Для чего же я так нужен?

– Мне нужен самоконтроль на складе.

Необходимо правильное ведение картотеки, хороший расчет для списания продуктов на естественную убыль и честный контроль по спискам, когда мы ведем выдачу сахара за каждый месяц. У меня есть целая бригада помощников – добровольцев. Им я доверяю. Ребята вот такие! Но с грамотой у них неважно. Они просто работяги. Даже на счетах посчитать, никто из них как следует, не может. А в моем положении работать в потемках очень опасно! Ты же знаешь, что на кирпичном Герцог приходил один раз в неделю, на целый день в склад, и мы с ним проверяли все до граммулечек! А тут такого Герцога нет! Моего предшественника здесь на складе поймали на недостаче трех килограмм масла и судили. И получил он дополнительный срок. А Соболев так работать не умеет! Мы сами себя каждую неделю проверяем. И потому не боимся никаких проверок! Но опасность может возникнуть и с другой стороны: я не уверен в том, что бухгалтерия работает достаточно точно. Я чувствую, что они где-то ошибаются, но доказать никак ничего не могу! А могут ведь и специально подсадить. Могут «козу заделать» на ровном месте. Чужие ведь люди! И у них есть свои расчеты. И им ведь тоже хочется кушать. И пожирнее, да повкуснее! И потому пытаются и меня себе в зависимость поставить!

Все правильно говорит Алексей Андреевич. Все не раз уже им обдумано, все запланировано. Это его заботы, его проблемы.

Но, как оно так складывается, как все действия и факты ловко выстраиваются в единую цепочку, в которой становится вдруг, будто основной целью, и причиной, именно моя востребованность. Что за этим? А может КТО? Почему совсем недавно я был никому не нужным голодным всеми забытым зольщиком и, если бы не простая случайность, так бы и катал свои тачки, пока самого не вывезли бы за зону «братья похоронной команды», что живут в том же бараке «актировки», который посетили мы с Васей в поисках «профессора».

Что же за этой «случайностью»?

Я даже жевать перестал от неожиданной реальности вопроса. Вид был у меня, по-видимому, настолько глупый, что Вася подтолкнул меня локтем:

– Проглоти. Подавишься.

– Спасибо вам, Алексей Андреевич! А еще Герцогу спасибо.

– Мне – то не за что. Я о себе беспокоюсь. А вот Герцога я всегда добром вспоминаю.

– Вот земляки уже и спелись! Да неужели у вас времени не будет поговорить о делах попозже? – Запротестовал Иван Константинович. – За столом допускается только разговор на тему общую для всех, а еще тосты и анекдоты.

– Да – да! Вот именно! Давайте лучше анекдоты! У меня и срок как раз за хороший анекдот. Очень смешной в жизни был анекдот, но теперь мне совсем от него смеяться что-то не хочется! – Подтвердил требование грека Плахотник, скривив в широкой улыбке свою рожицу. Настолько широкой, что показалось нам, будто он приготовился заплакать.

– Расскажи, сынок! Может, хоть мы посмеемся.

– Тут у нас, как раз больше трех человек! Смеяться удобно. Кворум есть, как говорят коммунисты. Будет, кому подтвердить, что именно я его рассказывал.

– Ну, мужики! Так не годится! И ты думаешь, что у кого-нибудь хватило бы смелости вынести за пределы наших стен, хоть часть из того, о чем мы в своем обществе беседуем?

– Там, где я его рассказывал, тоже таких не было! Все были свои. Друзья закадычные.

– А мне хочется жить так, чтобы дома у себя не было постоянной угрозы в какой-нибудь подлости. Трудно конечно уследить за отношениями всех, кто сейчас в нашем коллективе, со всякими спецслужбами в лагере, но давайте договоримся на будущее: объявить делом совести и чести каждого из нас сохранение в полнейшей тайне все то, что происходит здесь у нас: принесет ли сюда кто-нибудь из нас и съест, кроме положенного по норме куска, какую-нибудь большую котлету или кто какой-то анекдот расскажет, или там тост остроумный произнесет. Словом: я призываю всех вас, кто уж попал в небольшое наше сообщество, и себя в том числе, объединиться в единую семью, поддерживать друг друга, помогать, не закладывать и не продавать ни за какие коврижки. Все согласны? Принято? Возражений нет?

– Нет… Ну, конечно же, нет…

– Нет!

Да кто же откажется от участия в порядке семьи, где главой оказался сам всесильный Грек?

– Ну, тогда поздравляю вас с таким решением… И пусть эти слова будут у нас первым тостом! Будем просто верить друг другу, и больше об этом не будем упоминать, ни среди своих, ни среди чужих!

У моего «Сынка», почему-то повлажнели глазки, и он отвернулся в угол, чтобы кто не заметил, Яша сжал кулаки на столе, так, что ногти побелели, будто собирался драться за единство нашей «семьи». А Шмидт оглядывал всех нас с такой гордостью, будто именно он был гарантом нашего договора о порядочности.

Только один Завишис посапывал носом, с удивлением посматривая на Ивана Константиновича. Он трудно еще понимал по-русски и, по-видимому, так и не смог вникнуть в смысл нашего договора. А может за маской оплывшего, лоснящегося лица скрывал то, что не мог скрыть Вася и потихоньку, как я, благодарил судьбу за неожиданные подарки в самые тяжелые времена нашей биографии. Я не успевал проглотить один пирог, приготовленный мне неожиданно фортуной, как в руки сам по себе сваливался другой, еще повкуснее и пожирнее. Нужно же: и место для жительства такое, о котором мечтают самые влиятельные лица в лагере, и работа «не бей лежачего» – легкая, без ежедневных разводов на вахте и конвоя с собаками, да еще и предложение, о дружбе самого влиятельного лица в лагере – самого главного экономиста, Грека, без которого и полковник Шевченко – начальник лагеря, не принимал ни одного важного решения, и к которому домой даже старший нарядчик приходил по утрам с докладом. Поймите только – сам старший нарядчик, одного взгляда, которого так боялись все работяги, почти как начальника надзорслужбы! А еще кроме всего этого мне удалось обрести вдруг еще и доверие заведующего продуктовым складом с приглашением работать в свободное время у него, что значило в наших условиях – обеспечение постоянного состояния сытости! О чем еще можно было бы мечтать в лагере заключенному?

Да в таких условиях можно пересидеть даже в этом проклятущем Заполярье не только оставшиеся четырнадцать лет, а еще…

– Заткнись! Забылся! Раскатал губу! Забыл, где находишься? Разве не учила тебя твоя жизнь мудрости восприятия? – И я дергал сам себя самого за полу. Заставлял вспоминать ситуации, в которых уже приходилось побывать и совсем даже недавно, в своем прошлом, и случаи, когда все достигнутое с большим трудом проваливалось вдруг в тартарары в одну минуту.

От этих воспоминаний даже гримасы на лице еще не успели распрямиться.

Но это же лицо, эта же морда, опять расплывалась в улыбку и какой-то бравурный мотив сам собой прорывался в сознании, звучал в ушах, как будто волна на радиоприемничке, вмонтированном в мозгу, накладывался на другую волну и звучал уже в составе уродливой какофонии.

– Нужно сходить к Федору Федоровичу! – Сам себе внушал просто для того, чтобы отвлечься от недостойных мыслей, чувствуя, что в этом человеке есть какое-то средство от сумятицы в психике. Однако сам в то же время понимал, что сейчас сходить к нему не удастся. Просто не мог выкроить пару часов для этого. Не было же у меня катастрофически в запасе этого времени! Нужно было ковать железо пока горячо. Необходимо было хвататься бульдожьей хваткой за представленную возможность. Заглотить крючок, пока он свободен. Соболев ведь ожидать не будет! Ему нельзя ожидать!

Если я срочно, сейчас же не приду к нему на помощь, то он вынужден будет найти другой какой-нибудь, запасной вариант. Склад – он же, как живой организм! Не буду я – обязательно появится кто-то другой, не менее честный и еще более грамотный и унесет ложку прямо от разинутого моего рта!

А в подсознании жила и требовала к себе внимания мысль.

– К Федору Федоровичу!

– Ну, зачем? – Пытался я понять самого себя. – Для того разве, чтобы сравнить его уровень жизни, включая всю его «актировку», со своим, стремительно набирающим благополучие, и порадоваться в очередной раз этому. Или этим сравнением хоть немного окатить себя холодным душем?

Помогать кому-то самому еще рано – сам не закрепился…

Тогда просто для того, чтобы поделиться своими сомнениями с мудрым человеком?

Сомнениями? Какими сомнениями? Могут ли они вообще быть – эти сомнения?

Да разве и самому не видно ВСЕ, что хотелось ощутить, при сравнении СВОЕГО дня вчерашнего, при всей его безысходности, с днем сегодняшним?

И почему это новый знакомец, совсем почти ничем не проявивший себя, пускай даже достаточно мудрый, должен вникать во все обстоятельства моей личной жизни и давать какие-то советы мне?

– И вообще же – что явилось причиной волнения? Ну чего ты суетишься? Чего опасаешься? Того, что благополучие, появилось само собой, внезапно, незаслуженно, без всяких хлопот с твоей стороны, как какой-то манок судьбы? Или опасность в самом призраке того спада, что может последовать за этим благополучием вслед? Или, может, боишься пристального взгляда опергруппы на наш «Гадюшник», а может и упрека сторонних наблюдателей, принимающих и тебя среди участников в борьбе за власть над лагерем. Так и признаков этих всего – следы крови около входа в барак? А в этом бараке ты есть особь только чуть-чуть выше дневального!

Кстати. А почему Грек назвал наш дом « Гадюшником»?

Это же ведь не просто так! Какая-то причина для этого есть же

По какой-то ассоциации это название возникло же в его уме.

Ну, вот и с Греком есть необходимость объясниться, и к Федору Федоровичу в гости все же сходить…

Но первым долгом конечно завтра после работы – к Соболеву на склад!

– Глава 7 —

«Сахарный день» в лагере – в те времена среди нескончаемых серых будничных дней – был праздником, более значительным, чем все дни, чисто символически отмеченные красным цветом в официальном календаре.

В этот день, для каждого единственный в месяце, государство делало нас богатыми и частично даже менее зависимыми от его служб материально, так как наделяло нас, своих бесправных и неимущих детей, капиталом, единственно возможным и реальным в тех наших условиях.

В размере, по-видимому, адекватному символическому ваучеру девяностых лет.

А мы, разбогатевшие сразу и немного от этого опьяненные, начинали мыслить другими категориями: рассчитывали, как погасить долги, накопленные каждым в течение месяца, обретали возможность купить себе мелочи, которых нам недоставало, без которых как-то обходились раньше, но сейчас вдруг обходиться не представлялось никакой невозможности. Курящие запасались махоркой, табаком, папиросами или даже парочкой сигарет. Хоть по несколько штук, но своих, законных, чтобы почувствовать себя самостоятельнее, хоть на несколько минут. Те же, кто желал для верности отправить очередное письмо родственникам в нормальном виде, а не в виде треугольника фронтовых лет, приобретали конверт. Конечно, без марки. Наши письма всегда шли доплатными. За них с почтальоном рассчитывались уже получатели. И это считалось даже некоторой гарантией их целости.

Ко мне обратилось сразу несколько знакомых и не очень:

– Портретик мне бы нужно нарисовать… Маленький совсем. В конверт. Не видели меня дома с сорок первого. Просят очень. А, я сахаром заплачу за работу… И за бумагу. Или пайкой…

Вот товарной ценностью на нашем рынке становилась и моя способность художника (производного от слова «худо»? )

– Ты мне времени немного одолжи…

– Этого добра у нас дополна!

– Вот и договорились…

Словом сладкое вещество при отсутствии денег становилось его эквивалентом со всеми вытекающими последствиями.

Кроме того, уже в виде товара, сахар делал нашу жизнь более наполненной и интересной, а пищу упоительно вкусной.

Организм наш пополнялся импульсом энергии, как от дозы алкоголя, тело приобретало легкость, мышцы становились крепче, движения этого тела становились более гибкими и эластичными.

Шахтеры – трудовая аристократия и наш основной «гегемон» – получали в месяц по два килограмма с чем-то сладкого вещества и выносили свой капитал небрежно с напускным безразличием, строителям приходилось поменьше – около полутора килограмма на «рыло», обслуживающему персоналу шахты – чуть побольше килограмма, остальным всем – уже менее килограмма.

Согласно принципу, принятому в лагере: «не оставляй на завтра, то, что можешь съесть сегодня» большинство потребителей, кто поголоднее, старались сразу же превратить сладкое вещество в энергию своего тела.

И никого невозможно было убедить в том, что излишки этой энергии не только не приносят пользы, но даже вредны. Еще более непонятной стала аксиома, известная сегодня каждому грамотному человеку о том, что, в конце концов, сахар – это белый яд.

Очень редко находились терпеливые, волевые люди, у которых от полученного пайка, сахара на следующий день оставалось еще хоть что-нибудь, хоть, самая малость для того, чтобы попить сладкого чайку, вспоминая давно прошедшие дни, или облагородить синюю ячневую кашу этакой влажной пленочкой и придать ей хоть немного вкусовых качеств.

Многие освобождали мешочек от сладкого содержимого уже по дороге из склада в барак. А потом еще долго высасывали сладкие соки из серой тряпки.

Шли по дороге от склада по обычаю медленно. Даже дождь или снег не были серьезной помехой. Останавливались для того, чтобы слизать из грязных ладоней шепотку желтоватых кристалликов и закатывали глаза от истомы, начинающейся от десен и разливающейся по всему телу. Как в эротическом полусне. Пока добирались до своего места на нарах, мешочек уже можно было использовать для других целей!

И никого уже в лагере не удивляло недомогание сопровождающихся значительным повышением температуры всего тела. Даже в амбулатории первый вопрос при заболевании был: « А когда получал сахар?»

Обычно кредиторы вместе со своими должниками приходили к складу вместе и караулили каждое движение тех, чтобы те не успели заглотить часть содержимого сладкого валютного капитала.

Рядом с очередью пристраивались торгаши, предлагая по свободным ценам: одежду, обувь, шерстяные носки, новенькие байковые портянки, зубную пасту, мыло, письменные принадлежности и еще что-то такое, что трудно даже определить по названию и возможности его использования, а еще труднее допытаться, откуда это все взялось в хозяйстве зэков внутри лагерной зоны.

Договора заключались и заблаговременно, еще до выхода со склада с затаренным мешочком.

Очередь занимали побригадно, а потому не было четкости в ее соблюдении. Хвост ее пульсировал, удаляясь и вновь приближаясь к голове в зависимости от количества членов в бригаде, организованности и от дисциплины.

Методология выдачи и способы контроля разработаны были не сегодня и не для нас, действовали они, по-видимому, с тех пор, от которых существует советская система родного ГУЛАГА.

Уполномоченный бригадиром помощник перед дверью склада называл отчетливо фамилию члена бригады, а Я, в соответствии с правилами новой своей должности, находил эту фамилию по ведомости, сверял инициалы, делал отметку химическим карандашом и называл вес для выдачи сахара, в количестве, обозначенном бухгалтерией по расчету. Получатель расписывался в ведомости и два кладовщика отвешивали в его мешочек четко и без задержки положенное количество.

Работа выполнялась быстро, без эксцессов и споров, всего за одну-полторы минуты для одного. Каждый знал свои обязанности, старательно исполнял их и нес свою долю ответственности за порученное ему дело.

Потому, что все мы очень дорожили своим местом.

Кладовщики отвечали за правильность веса, представитель бригады – за соответствие личности, а Я – за стыковку одного с другим, а, в общем, за всю процедуру.

И, если сахар являлся в тот период эквивалентом денежных знаков по общему определению, то я себе сам представлялся главным казначеем нашего пятитысячного общества.

Я отпросился тогда на четыре дня с работы по основной своей должности и дирижировал всеми этими действиями старательно с упоением, чувствуя значение своей роли.

Мой вклад в общую работу, кроме того, что был самым ответственным и сложным по сравнению с другими, а мои действия при этом были наименее контролируемыми.

Потенциально я смог бы, сговорившись с кем-нибудь из получателей, называть количество причитающегося пайка больше, чем записано в ведомости (так и делал свой бизнес мой предшественник) и щедро вознаграждать своих друзей, таким образом, отнюдь не бескорыстно. Я мог бы даже совсем не отмечать в ведомости очередной завес и представить возможность своим знакомым получить свою порцию повторно – (так и предлагали мне поступить бывшие мои товарищи по бригаде котельной).

Но я дорожил своим авторитетом, доверием Соболева, был внимателен, неподкупен и очень, даже, пожалуй, слишком.

И не признаваясь в этом другим – очень гордился всем этим: и своей ролью и честностью!

Однако сам факт того, что такие мысли и расчеты теснились в моей голове, приводили меня в замешательство. Было ведь понятие, что у честного человека все поступки должны были быть вполне естественными и даже мысли о методах обмана сами собой ведь не могли и в голове появиться. Значит, все же повлияла на меня среда, начал уже незаметно перестраиваться мой мозг, мое сознание, приспосабливаясь к условиям! И происходила в моей психике незаметно для меня самого какая-то перестройка, называемая у людей просто деградацией личности!

Вот и приехали! А что же будет с этой самой «личностью» еще лет через четыре-пять? Если конечно вообще будут они сами – эти четыре – пять лет.

Когда закончился этот цикл работы, сахар всему контингенту на очередной месяц был выдан, суммирован его расход по документам и сверены остатки, то оказалось, что расхождение фактического наличия с остатками по учету образовалось всего в килограмм пятьдесят излишков.

Я был в шоке. Потому, что встречал в жизни случаи, когда за излишки в магазинах всего в несколько килограмм уже заводилось уголовное дело! И виновных судили!

А тут – целый мешок сахару в излишках, а они…

Результат же работы с точки зрения кладовщиков был более чем удовлетворителен.

И Алексей Андреевич был очень доволен и не хотел скрывать это.

Он поблагодарил, всех участников операции, а меня в первую очередь, и велел за добросовестную работу отвесить каждому по три килограмма «сладкого яда» из «резерва заведующего».

А кроме этого в процессе работы ежедневно еще после трудового дня мы дружной компанией усаживались ужинать.

На столе у нас, конечно, не было особенных разносолов и деликатесов, но хлеб резали крупными кусками, никто не учитывал, сколько, кто его съест. Суп из сушеных овощей был густ, наварист и вкусен по-домашнему, а пирог на растительном масле с сахаром получил единогласное признание.

Степа Сапсай, единственный среди нас штатный рабочий склада, а потому хозяин за столом, а также еще повар по совместительству комплименты в свой адрес принимал с достоинством и без ложной скромности.

– Вы дайте мне только продукты по моей раскладке, так я вам такие блюда приготовлю, шо даже в ресторанах повары высшей квалификации не сумеют. А учился я только у своей мамани. Она у меня мастерица была готовить вкусноту из ничего. Царство ей небесное.

И мы дружно поминали добрыми словами «маманю» Степана, простую украинскую крестьянку, что научила сына женскому делу, потому, что не было у нее ни дочерей, ни невестки. А он в благодарность за добрые слова в адрес его матери на другой день выпрашивал у Алексея Андреевича еще какой-нибудь дефицит для того, чтобы поразить нас новыми кулинарными способностями.

Кормил он нас и приговаривал себе под нос:

– Матери пришлось готовить только и из лободы, и крапивы, а мороженная картопля с макухой ценилась почти как курятина! Самым ценным было в той пище то, что она готовилась на воле! Потому, с голодухи, было это все очень вкусно. И руки у мамы были добрые.

И все было чинно и благородно за нашим столом. Мы ели свой заработанный кусок, никого не стеснялись. И вели беседы подстать той сытой пище, что была на столе.