Текст книги "Бывает…"

Улет

Существую я или не существую?! – взвизгнул невзрачный, но одухотворенный человечек лет тридцати пяти и по-заячьи нервно заходил по комнате. От умственного шныряния вены на лбу у него вздулись. «Вроде существую», – пискнул он, хлопнув себя по заднице. Потом подошел к шкафу и с плотоядным наслаждением, трясясь, выпил мутную брусничную воду из грязной чашки. Минуты две улыбался, а потом вдруг опять вспыхнул:

«И в то же время не существую!» И пнул ногой угрюменький чайник. Потом Анатолий Борисович (так звали героя) выскочил во двор.

– Хамье, перед глазами снуете! – прикрикнул он на соседей, которые боялись Анатолия Борисовича из-за его робости.

Ему вдруг захотелось завернуться в одеяло и долго, комком, кататься по полу. «Какой-то я стал воздушный и как будто все время утекаю», – подумал Анатолий Борисович.

– Побольше реальности, побольше реальности! – провизжал он вслух себе, соседям и кому-то Неизвестному.

Последнее время что-то в нем надломилось. Это уже был не тот Анатолий Борисович, который мог бороться и быть возвышенным. Ему все стало загадочным. Загадочным и то, что он женился, и то, что ему тридцать пять лет, и то, что он родился в России, и даже то, что над ним висит, куда бы он ни пошел, – небо.

«Определенности никакой нет, – решил он, – и точно меня все время смывает. Как бы совсем не сдуло».

«Странное существо моя дочка, – думал Анатолий Борисович, проходя по темно-змеиному горлу выходной лестницы. – Бьет меня по морде. А когда я ее бью по заднице, – никак не пойму, хорошо мне от этого или плохо?»

Подойдя, вместо двери, к нелепой дыре, ведущей в серое, Анатолий Борисович увидел над ней лампочку.

«Надо бы ее проучить», – подумал он и швырнул туда камень. Лампочка разбилась. «На сколько минут мне будет легче от этого?» – обратился он к своему внутреннему голосу.

Наконец Анатолий Борисович выскочил на улицу. На мгновение ему показалось, что все, что он видит, – фикция. «Юк-юк», – довольно пискнул он в ответ. «И все-таки я не существую», – подумал он всем своим существованием и подошел выпить воды. Потом все стало на место.

«Как складывалась до сих пор моя жизнь, – рассуждал он, делаясь все незаметней. – Был период – я играл в карты. Тогда я был счастлив. Был период величия. Без него я не прожил бы дальше». – Анатолий Борисович ускорил шаг и шел прямо по улице навстречу ветру.

«Утекаю я куда-то, утекаю, – думал он. – О, Господи!»

Мир давил своей бессмысленностью. «Это потому что он меня переплюнул, отсюда и его бессмысленность, – решил он. – Даже столб, неодушевленный предмет, и тот меня переплюнул».

Анатолий Борисович углублялся в город.

Все казалось ему абстрактным: и высокие, уходящие в засознание линии домов, и гудки машин, и толпы исчезающих людей. А собственная жизнь казалась ему еще худшей, еле видимой, но настоятельной абстракцией.

«Реальности никакой не вижу», – слезливо подумал он и хотел было хлопнуть в ладоши.

Наконец Анатолий Борисович подошел к разномирному зданию своей службы, юркнул мимо толстых тел за свой стеклянно-будничный столик.

Кругом сновали разухабистые, в мечтах, рожи, трещали машинки, а перед Анатолием Борисовичем лежала груда бумаг. Ему казалось, что все эти бумаги говорят больше, чем он.

Анатолий Борисович подошел к окну.

«А вдруг сбудется, сбудется», – закричалось у него в глубине.

Должно «сбыться», должно, – не навсегда же таким он создался. Тихонько, растопырив ушки, Анатолий Борисович прислушался. Ничего не услышав, сел за столик и почувствовал, что вся его жизнь – как урок геометрии.

«Каждый предметик: стульчик, чернильница – далекий и как теорем-ка», – подумал Анатолий Борисович. Все входили, уходили и были за чертой.

Вскоре Анатолий Борисович вышел. И больше уже не приходил. А через месяц следователь Дронин в деле на имя Анатолия Борисовича поставил последнюю и единственную запись: «Бесследно исчез» – и захлопнул папку.

Ранний рассказ, написанный в начале 60-х годов, когда только-только возник потаенный читательский клуб на Южинском переулке. «Улет» с успехом читался там, в запроходной маленькой комнате в самом центре советской Москвы.

Кто тогда был министром культуры – не знаю и не помню, но он явно не читался в министерских коридорах того времени.

Успех «Улета», вероятно, был связан с тем, что все те, которые собирались на Южинском, сами хотели «улететь». «Улететь» от данного исторического времени в какое-нибудь другое.

Но такое желанье было только на поверхности. В глубине рассказ понимался, конечно, как улет от земной реальности вообще.

На уровне еще большей глубины рассказ понимался как проблема Исчезновения.

Был человек – и исчез.

И вовсе не от рук злоумышленников. А принципиально исчез, провалился. Куда провалился – это другой вопрос. Может быть, во вселенскую черную дыру. Может быть, в параллельный, какой-нибудь причудливый мир. И вовсе не обязательно в ад. Есть, в конце концов, места и почище ада. Не исключено.

Но, скорей всего, не в такие места угораздило попасть герою «Улета». Не заслужил он такой участи. Ему бы чего-нибудь посложней, позаковыристей, ада. Поинтересней.

Но о другой исторической эпохе нечего и думать. Ишь, чего захотел. Разве это исчезновение? Не фундаментально как-то. Скажем нашему герою чего-нибудь на прощание.

Черный квадрат

Вадим Галунов при всей своей свежести и молодости (было ему всего лет двадцать семь) обладал и незаурядными странностями.

С некоторыми он успешно справлялся, а с одной – никак. Впрочем, он с ней и не боролся.

Шел уже двадцать первый век, и большинство людей боролось за выживание. А этот вообще ни с чем не боролся по-настоящему. Тем не менее как-то само собой устроился в жизни, хотя не терпел никакого постоянства, правда, в основном это касалось отношения к женщинам.

Грызла его только одна постоянная мысль: почему это человек произошел от обезьяны? (Сам себя, кстати, Галунов относил к человеческому роду, и поэтому такое происхождение задевало и его лично.)

Конечно, можно было плюнуть на эту весьма шаткую гипотезу, тщательно выдаваемую за непререкаемую научную истину (значит, кому-то во всем мире такая гипотеза пришлась весьма кстати), но плеваться Галунов не любил.

Чтобы освободить себя от этих смешных идей, Галунов многое перепробовал, но в науке, философии и богословии он не был таким уж большим авторитетом.

Единственно, что на него воздействовало – это живопись. «Наглядно и вместе с тем глубоко», – думалось ему.

Живопись отвлекала, но дарвинизм не уходил из ума. Даже подробная статья в каком-то журнале о незабываемой попытке в двадцатых годах советского правительства (какие же все-таки умы порой бывают в правительстве!) вывести путем труда из обезьяны человека (для чего были и отпущены большие деньги) в обезьяньем питомнике. Попытка не удалась, наоборот, от труда обезьяны, кажется, даже деградировали. Галунова все это обрадовало, развеселило, в конце концов, и разумом он уже догадывался, что такая гипотеза – абсурд, но комплекс – заедал.

И так продолжалось до тех пор, пока он не увидел в роскошном художественном журнале весьма удачное воспроизведение Моны Лизы.

Галунов никогда не был в Париже, но «воспроизведение» оказалось таким, что знаменитая улыбка прямо-таки вышибла из ума Галунова мысль об обезьяне. Она (традиционно на самом деле) показалась ему такой загадочной, что какие уж тут обезьяны! Своей временной подружке, толстушке Вере, он все время показывал эту Мону Лизу, тыкая в нее пальцем, и приговаривал:

– Пойми, Вера, эта улыбка говорит о том, что сознание человека не какой-то там продукт материи, а пришло из духовного, высшего мира. А сознание, дух и есть главная суть человека, его отличие. Потому эта Мона Лиза и улыбается, что она по существу с Неба, она – богиня.

Вера не соглашалась. В глубине души ей было по фигу, откуда произошел человек, но для разговору она возражала:

– Да она улыбается просто потому, что она самовлюбленная нарциссистка. Ей-богу! Она как буддистка какая, но погружена она в себя, а не в Бога.

Эти споры немного обидели Галунова. Вглядевшись, он и сам заметил, что улыбка-то загадочная, но какая-то не совсем от божества. Ночью ему приснилась Мона Лиза – живая, настоящая, хотя и из материи сна. Обласкав Галунова, она сказала, чтоб он позабыл об ее улыбке, ибо она сама не знает, почему она так глубинно и загадочно улыбнулась.

– Не думай об этом, Вадик, и о нашем происхождении тоже. Лучше проснись и пивка выпей.

Проснувшись, Галунов рассказал об этом диком сновидении Вере. Та сначала хохотала, а потом прямо-таки почернела:

– Хороший совет она дала, Вадик. Забудь. Ничего мы не знаем и никогда ничего хорошего не узнаем. Знать можно только одни гадости.

Вера была единственная из всех подруг Галунова, которая как-то влияла на него, хотя и косвенно.

– И твоя история с обезьянником двадцатых годов – просто неплохой прикол, и точка. Да и вся наша жизнь – прикол только, и все, – объясняла она ему.

– Для кого же это наша жизнь – прикол?

– Для тех, кто на нас смотрит, – заключила Вера.

Галунов рассердился и чуть не разошелся с ней. Но поиски свои продолжал, хотя обезьяна уже меньше маячила в уме, но все-таки… «Положим, мы от Первоначала, но ведь и все оттуда. Речь идет о конкретном происхождении, – думал он. – Истину пока не нахожу, вот в чем дело. Пусть абстрактную, пусть конкретную – но все же истину о нас. Обезьяны – это бред, но нужна истина».

И случаем как-то Галунов забрел в квартиру одной любительницы живописи – Анны Филипповны Богатовой. Так забрел, по знакомству, и Анна Филипповна приняла его радушно.

– Садитесь, садитесь, осмотритесь, чайку попейте. Раз вы от Стасика, то будете желанным гостем.

Вадик осмотрелся. Сел за журнальный столик. И обомлел. У него всегда так было: что удивит его, то до самого нутра. Глядел на него со стены «Черный квадрат» Малевича. Художественное фото, конечно. Но очень проникновенное. И разом вдруг (в Галунова все входило разом) его осенило: вот откуда мы произошли! Из черного квадрата! Из темноты непознанной! Из Вечности – черной, как ночное небо. Вот откуда мы.

Квадрат манил его, хотелось ему окунуться в эту черноту, войти в эту бездну, как в мать родную.

И он застыл на стуле.

Анна Филипповна даже испугалась:

– Что ж вы чай-то не пьете?! Может, вам не такой крепкий?! Я сама-то по возрасту крепкий не пью, но, думаю, вам, молодежи, море по колено…

Но Галунов не слышал ее слов: окаменел как кататоник. Он понял, откуда он. Из Вечности. Выпрыгнул оттуда – и прямо в эту нелепую человеческую жизнь. Стал существом с двумя ногами, с двумя руками, и всего лишь с одной головой. А там, в квадрате – нет ни рук, ни ног, ни головы, и слава богу. Одна бесконечность в глубину, какие уж там ноги.

И совсем добило его четверостишие, которое красовалось над «Черным квадратом», написанное красными красками на ватмане:

 
Часы вдруг встали на стене,
И с ними время утонуло
На дне стакана с киселем,
Куда стремглав оно нырнуло.
 

И подпись была: поэт Лев Тигрищев.

«Все правильно, – мелькнуло в уме Галунова, – времени там нет, ушло оно. Ну и фамилия же у поэта: Тигрищев».

И потом он разглядел под этим странным именем слова: из поэмы «Кухня Малевича».

Больше Галунов ни о чем не думал. Раз время упало, ушло, то о чем думать? Взгляд его снова вышел на черный квадрат…

Анна Филипповна уже не испугалась, а ужаснулась.

Но Галунов вдруг очнулся, вскочил, опрокинул чашку с чаем и с криком: «Я пошел» – убежал из квартиры.

С этого момента жизнь его изменилась. Обезьяны как не бывало. Моны Лизы – тоже. Один «Черный квадрат».

Но душа его успокоилась. «Раз мы из Вечности, то чего волноваться?! – решил Галунов. – Надо жить обычно, но на фоне черного квадрата, помня его ежеминутно».

Он и перешел к такой «обычной» жизни.

Рассказ навеян происхождением человека. Главный герой использует всю свою интуицию, чтобы понять в чем дело.

Гипотезы, подобные обезьяньей, он отвергает и правильно делает. Тем более, ее нагло пытаются выдать за научно достоверный факт. Во-первых, это не факт, а во-вторых, никакой научной достоверностью тут и не пахнет. Так, обычная компиляция, и по некоторым данным не без фальсификации. Но кому-то очень нужна обезьянья гипотеза.

Отвергнув эту гипотезу, наш герой касается традиционных воззрений, может быть, он о них и не знает. Он интуит и сразу берет быка за рога. Человек вышел из черного квадрата. Это очень смелое утверждение. Оказывается, сознание, мысль, душа человека – не от Бога происходит, не от высшей духовной реальности нисходит в мир и образует феномен человека, а все это – из черного квадрата.

Вспомним, однако, что символизирует черный цвет. Не только негации, но и Божественное Ничто, точнее, неописуемые, закрытые, тайные аспекты Абсолюта. Вот откуда, значит, произошел человеческий дух, из тайной Божественной Тьмы. Эк, куда хватил или залез наш герой! Интуит, одним словом. Но от этого ему почему-то на душе стало легче. Странное все-таки создание человек!

В конце концов, не определишь в точности что за существо. Но определенно, весьма беспокойное.

Крик

Лена Пушкова и Коля Смуров проснулись свежим утречком в своей постельке. Были они сожителями.

– Ты в Бога-то хоть веришь? – спросила Лена Пушкова у своего. – Верю, – коротко ответил Смуров. Лена слегка удивилась, но продолжала: – А в бессмертие души веришь? – Меньше, но почему бы нет, – пробурчал Смуров.

– Так во что же ты целиком не веришь? – изумилась Лена. – Ты все время бормочешь: не верю, не верю. Во что же ты не веришь?

– Я в свое собственное существование не верю, Лена, – проникновенно и мрачно ответил Николай. Лена чуть не упала с кровати.

– Вот те на! – она даже дрыгнула ногой от удивления. – Как это так?! Как это возможно?!! Зачем тогда в Бога-то верить? – На этом свете все возможно, – был ответ. – Объясни, как?!! – Да что тут объяснять. Считай, что меня нету, и все. Лена вытаращила глаза.

– А наслаждение! – вскрикнула она. – А наслаждение от тебя?! Тебе не стыдно? Ты что, не веришь в наше наслаждение?

– В наслаждение верю, а в то, что я есть, – нет.

Лена так изумилась, что сползла с кровати и стала голышом ходить по комнате. Подумав, спросила:

– Но ты же сказал, что веришь в тот свет, в бессмертие. А своего рода наслаждение наверняка есть и там.

– Наслаждение там будет, – убежденно ответил Николай. – Но меня там не будет.

– Что за бред ты несешь?! Я ведь говорю о твоем наслаждении!

– А я отвечаю, мое наслаждение будет, а меня, наоборот, нет.

– Ты что, с ума меня хочешь свести? – остановилась посреди комнаты Лена.– Ты знаешь, ведь я нервная, впечатлительная.

– А ты не впечатляйся, – Смуров сам чуть привстал на кровати и огляделся.

– Ничего себе! Мы с тобой вместе уже три месяца, а я и не знала, что ты такой странный. Что же, выходит, я тебя лично не наслаждаю?

Смуров тяжело вздохнул:

– Пойми ты, в конце концов. Наслаждение от тебя есть, но меня нету.

– Кто же ты тогда? – испуганно пробормотала Лена.

Смуров рассердился.

– Пузырь наслаждения – вот кто я! – в сердцах воскликнул Коля (он и вправду был толстоват). – А больше никто. Нету меня и не будет, уйми ты свои бабьи мозги. Не верю я в свое существование. Но наших отношений это не касается.

Лена чуток успокоилась:

– Ну, раз не касается, то… Ладно, бог с тобой… Не мое это дело в твою душу влезать, значит.

Но вид Смурова голого, на кровати, вконец успокоил ее.

Расстались они друзьями. Но Смуров и впрямь не верил в свое существование. Как это у него получалось, он и сам не мог объяснить, но определенно выходило. Свое зеркальное отражение он принимал за химеру, за странный сон, и, бывало, лаял на себя в зеркале, становясь на четвереньки.

Тело свое он тоже воспринимал относительно: дескать, пузырь наслаждения, и больше ничего, да еще сгниет рано или поздно. Конечно, от всего оставались ум, душа и всякое прочее, но тут Смуров был особенно нетерпим. Про других, пожалуйста: может, и вправду у кого-нибудь есть бессмертие, но только не у него. Какое же у него может быть бессмертие, если его и сейчас, тут и здесь, нету. О чем же тогда говорить?

Смуров как-то не замечал ни своего ума, ни сознания, что, собственно, в основном и образует душу. У других она есть, у него нет. У него вместо этого одни провалы, даже не пустоты, а именно провалы.

Короче, душа Смурова казалась ему бездонной пропастью, провалом в никуда. А мысли там всякие – он почти и не замечал их. «Мухи они, летают и летают себе, – думал он. – Разве это я? Мухи и есть мухи, мысли всякие. Одна пропасть во мне, пустая…»

И он жил, не веря и не замечая себя, как в лунном сне.

Бывало, в булочную зайдет за хлебом да и замрет, не зная, зачем он зашел.

– Бездна, бездна одна во мне пустая, – не то горделиво, не то с горечью бормотал он про себя, купив все-таки с трудом то, что якобы хотел купить.

А вообще-то, жизнь шла как по маслу. Он даже успевал делать карьеру, мимоходом, мимо ума.

И все-таки катастрофа произошла, внезапно, как инфаркт, как смерть, ни с того ни с сего.

Он проснулся один-одинешенек в своей квартирке. И дико, исступленно, по-сумасшедшему закричал. Казалось, крик его был безостановочным…

Вой этот произошел оттого, что Смуров почувствовал, что в его душу-пропасть входит чудовище. Этим чудовищем была чья-то огромная, чужая душа (человека ли, или кого еще?), вползшая в нутро Смурова, чтобы жить в нем теперь, а его существование прекратить, уже в полном смысле этого понятия. Смуров и сам, между прочим, не прочь был прекратить свое существование, но все-таки не в полном смысле. В полном смысле он не хотел и потому утробно орал посреди своего одинокого убежища.

Видимо, что-то последнее, что было в нем, вдруг всколыхнулось, зажглось и стремительно поднялось желание быть. Но все оказалось напрасным. Чудовище заполонило все его существо – до вздоха, до оргазма, и то, что было Смуровым, ушло или прекратило свое существование, как угодно…

Когда Лена (у нее был ключ), радостная, свежая, беспечная, вошла в квартиру сожителя, из кухни выскочило лохматое, огромное, отдаленно напоминавшее тело Смурова существо. Оно завыло (хотя в глазах светился небывалый, но малочеловеческий ум), облапило, захватило за шею Лену, и та испустила дух, не успев, бедная, даже завизжать…

Часа через три из подъезда этого дома вышел незнакомый всем окружающим человек, непонятно одетый, но с где-то приятной улыбкой. Люди, однако, оставались такими озабоченными своей судьбой, что не обратили на это явление внимания, хотя и плюнули, может быть, в душе.

Только один внимательный старичок пробормотал себе под нос из угла: «В мире нужда по причудливой твари».

Только и всего. Да лишь шальная собачонка с воем отбежала от незнакомца, впечатлительная, и бросалась в костер, пылающий во дворе.

А глаза уже спокойно шедшего по тропинке, по крайней мере по видимости человека, медленно сжигались, не сгорая, огнем непонятного ума.

Тишина

Диму Смирнова, относительно молодого человека, тихо-застенчивого к тому же, одолели кошмарные страхи: как бы не умереть, как бы не было катастрофы. А началось все с того, что его жена, итальянка, заболела и померла, оставив, правда, Диме скромную квартирку в Милане. Несмотря на квартирку, Дима всерьез загрустил и стал опасаться. Но добила его родная сеструха: она внезапно умерла от страха. Смирнов уже жил в это время в Москве, изредка наезжая в Милан. После смерти сестры ему все время казалось (или было это на самом деле!), что кто-то по ночам шепчет ему в ухо непонятные слова. Дима пытался перевести их на санскрит, но ничего не получалось.

Сестру он любил больше жены, и ужас за родную плоть совсем взбесил его. Он стал даже жаловаться на мироздание. И перестал смотреть телевизор…

Очень быстро и его охватил страх. Особенно в метро: если поезд шумно останавливался в глубине тоннеля, Дима решал, что наступает конец, вскакивал и бегал по вагону, не зная, что и сказать. Пассажиры пугались его вида больше, чем длительного застревания под землей.

Хотел обратиться к невропатологу, но тот махнул рукой, сказав: «Лечись сам, эка невидаль, и я, к примеру, падающих деревьев боюсь… Ничего, проживешь. Без тебя тошно!»

Пристыженный таким образом, Дима не терял страха тем не менее. Улицу переходил только заодно с процессией старушек, медленно и опасливо. И все время ждал катастрофы. Приметлив стал до невыносимости. Но ни одна примета не сбывалась. Уж верное дело – черная кошка, – и то подвела: подвернул ногу не в этот день, а через неделю.

Увлекся, было, столоверчением (у знакомых дам), но духи наговорили такой белиберды, что Дима подумал, что он сам рехнулся. Чтобы отогнать страхи, решил бегать. Вокруг дома, тем более лето, тепло. Но от этого заныло сердце, и он опять решил: это конец.

А конца-краю не было видно. Шепоток по ночам продолжался, мучил страх то заболеть, то пропасть, а то просто провалиться. Провалиться – куда?

«Мало ли куда, – сложив ручки, думал Смирнов, – бездн-то на земле хватает. Да и на небе их много».

«Ты о смерти поменьше думай, – свирепел на него тот самый невропатолог. Лучше прыгай побольше, и все!»

Прыгать Смирнов не любил. Сходил на могилку сестры, но ответа не было.

«Может быть, у меня и сестры не было, – тупо подумал тогда Смирнов. – Почему же она не откликается?!»

И все-таки отклик состоялся следующей же ночью. Привиделась ему во сне его сестра, в белом одеянии, словно это не сестра уже была, а ее душа, и сказала она: «Братик ты мой, спеши…»

А больше ничего не сказала. И куда спешить – с утра после видения Дима мучился. «На тот свет, что ли, – рассуждал он. – Или, может быть, наоборот, на этот?»

И, не зная куда, Дима спешил в обе стороны. «Если заменить слово «смерть» на словосочетание «тот свет», тогда и бояться особо нечего», – решил он.

Но так продолжалось недолго, через два дня его опять стало трясти. Даже ворон стал бояться. «Ворона, она, конечно, птица глупая, но теоретически, в принципе, жизни лишить может. А жизнь у меня одна, и лишиться ее можно за одну секунду», – горевал Смирнов.

Наконец подошло время лететь в Милан. Вообще-то, раньше летать Смирнов не боялся, вернее, боялся как все, нервничал. Но тут он решил взять себя в руки. «Летал же я и не упал, – внушал он сам себе. – И даже не плакал при этом». Да и лететь надо было срочно, не до поездов. К тому же Дима сам еще не мог понять, чего он больше боялся, поездов или самолетов.

Короче говоря, полетел. Но как только вошел в самолет, с ним случилась чуть ли не истерика: «не хочу, не хочу!» Под конец хотел было выпрыгнуть в окно, но самолет уже двинулся с места, да и невозможно: за ноги бы, но задержали.

Почти весь рейс он плакал, хотя и невидимыми слезами. Думал, вот-вот упадет. «С эдакой высоты-то», – вертелось в его мозгу. При каждом нехорошем звуке или реве двигателей вздрагивал всем телом. А про себя отмечал, что сидевшая неподалеку девушка при каждом реве крестилась.

«Не один я такой», – горделиво считал он.

Гостеприимный самолетный обед не лез в горло, а вино на Смирнова плохо действовало, так что он не решился прибегнуть к такому испытанному средству: алкоголь побеждает все, даже смерть, – мелькнуло в его сознании. Но не до шуток ему было. Красивые стюардессы и те не сводили его с ума.

Часы тянулись, как назло, медленно, но самолет не падал. Дима считал минуты, то и дело поглядывая на циферблат: сколько, мол, осталось до конца. В углу кто-то запел. Это не понравилось Диме.

Когда самолет со скрежетом и воем стал приземляться, Смирнову показалось, что он, аэроплан, вот-вот рассыплется.

Дима огляделся. Трусливая девушка спала: видимо, решила, что так лучше, дескать, была не была. Смирнов захотел ее поцеловать, но одумался. «Поцелуй во время гибели – не поцелуй», – подумал он.

Самолет подбросило, что-то вспыхнуло за окном, и машина с грохотом приземлилась все-таки.

Пассажиры минуты две молчали как зачарованные. Потом зааплодировали. Девушка проснулась от сладко-тревожного сна. Все двинулись на землю с явным облегчением: приехали, да еще живые!

Дело было под вечер. Смирнов от любвеобилия к жизни выпил в аэропорт-ном баре две чашки капуччино. «Жить вкусно», – с удовольствием вздохнул он. Чтобы вернуть чувство вечности, решил не сразу ехать домой, на квартирку умершей жены, а побродить вокруг Миланского собора, благо никаких вещей с собой не взял: все нужное было в квартирке.

Вокруг собора было шумно, торговля шла вовсю, птичек хоть отбавляй. Но Смирнов любовался не этим, а древностью, и мечтал, кем бы он был, если бы жил во времена строительства этого собора.

Птичек он почему-то здесь не пугался, и для умиления позволил себе зайти в кафе: побаловаться соком. Крепкий кофе пить остерегался: берег себя.

Наконец он очутился, усталый, в своей скромной, глубоко знакомой квартирке. Ее тихий вид успокоил Диму, за окном тоже было спокойно, и он блаженно заснул.

Проснулся он рано утром, было ясно, светло, Смирнов подошел к окну и замер: вместо привычной картины знакомого города он увидел нечто невообразимое! Не было прежних улиц, домов, а вместо них возвышались дикие, но холодные здания, напоминающие скорее фантастические деревья, чем жилища. Располагались они хаотично, эти глыбы, – но это явно был огромный город. Другой город. Окно Смирнов оставил открытым еще с вечера, и сейчас его поразила тишина. Абсолютная тишина в этом городе, ни звука, ни души.

«Ах вот оно что!!!» – у Смирнова загорелся ум. Он опустился на пол и всем нутром завыл. Он понял, что на свете есть нечто страшнее смерти.