Текст книги "Бывает…"

Человек с лошадиным бегом

Герой этих записок был существо огромное, тридцатилетнее, непохожее на своих сверстников, и вместе с тем крикливое, настойчивое. Одним словом, он был удачником. По крайней мере, такое он производил впечатление на всех видевших его. И еще бы: зычный голос, быстрый лошадиный бег, большие увесистые руки, красное, отпугивающее наглостью лицо.

Только одна девочка, хорошо знавшая его, говорила, что он – ужас и только извне таким кажется.

Итак,

Записки человека с лошадиным бегом

Вчера все утро просидел в уборной и задумывался… Господи, куда идтить… В полдня сорвался и побежал… На улице сыро, слякотно и точно мозги с неба падают. Я людей не люблю: кругом одни хари – женские, людские, нет чтобы хоть один со свиным рылом был… У-у… Так и хочется по морде треснуть… Старушонку все-таки я плечом толканул: шлепнулась, но завизжать побоялась: больно я грозен на вид, хоть и трусоват… Извинившись перед следующим гражданином, пошел дальше… Когда я хожу, то очень сурово шевелю ногами и руками… Потому что, если не будет этого шевеления, совсем противно, как бы незачем жить… Кругом люди и люди… А тут все-таки свое шевеление.

Люблю я также на людей смотреть, особенно на верхушки… С часок могу так простоять: народец на меня, бывало, натыкается.

Но сейчас деревья не попались, одни троллейбусы… Увидев первый же темный переулок, я всего избежал… Завернул в него… За луком народу видимо-невидимо… Но в очередях я людей люблю: больно они на монахов похожи и рассуждают… Один мужичонка хотел меня побить, думал – шпик… А мне что: шпик не шпик, король не король… От лавки до угла я совсем пустой был: шевеление прекратилось, и не знал я, чего делать… В таком случае я всегда подпрыгиваю… Тогда мозги растрясет, и пустоты – нет… С того угла я стал подпрыгивать. Пионеры на меня коситься стали… И откуда около пивных столько пионеров?

…Пустота прошла, мне к Богу полететь захотелось. Я Бога люблю, только редко его замечаю…

Инда около одного двора много грузовиков скопилось… Мужики кряхтят, водой плещутся… Я дурак дураком, а подсобил… Я иной раз люблю подсоблять, на душе так светло-светло становится, и в морду бить никому не хочется… Ушел… Больно тяжелы мои ноги стали, точно кровью наполнились… Удивительное дело: ноги – тяжелые, а дома – легкие… Вон он стоит – громадина в десять этажей, – а мне-то что, мне – ноги тяжелы, а ты есть не есть – все равно легкай… Я иной раз плясать люблю. Но перед людьми – никогда. Перед домом или грузовиком. И обязательно с гармоникой… Это мне часто выпивку заменяет… Только в милицию можно попасть, и затылок бывает теплай от крику…

Я пошел дальше. Прошел рынок, молочную, сквер, двух баб. Потом в пивную. Денег сегодня – на кружку пива… Хорошо, хоть мозга растряслась… Я всегда в пивнушку вхожу, сам не свой делаюсь… Народ здесь, как ангелы, – в душу смотрят… Одежонки у всех распахнуты, отовсюду нутром несет, а главноить – глаза, глаза, глаза… Со всех сторон дырявят… Но это первый момент… А потом – все сами по себе, как оглашенные…

Я пивка взял, кулак соли в него всыпал и стою у окна, прохлаждаюсь… В это время – мне чесаться нравится… Я пивка отопью, сниму носок или рубаху выверну и почешусь вдоволь… Народ ржет, а на самом деле это – не народ, а киноактеры… Кино есть кино… Чесание такое мне по душе – я себя в это время личностью чувствую, молодым дубком, Бонапарте… Хорошо, как на пляже… Выпил, в башку мысль глянула… К Моськину идти… Вот как бывает, давеча в уборной сидел – мучился, не знал, куда идти, а теперь все знаю…

Моськин рядом живет… Парень он аккуратливый, без оглядки, только сам на себя смотрит.

Жена у него – под брюками… Иду… Холодновато солнышко для меня… Не на той планете я родился… Ване Данилычу бы в других местах жить, подальше от шума-гама да поближе к звездному небосклону… Интересно, мозги у меня серые, а как можно серостью думать?!.

Моськин на втором этаже живет… Обрадовался, рассобачил пасть, заулыбался… Понятливый… Сели, посидели. Прошло с часок, а может, и все три. Потом я песни запел. Мне какая песня понравится, так она у меня в мозгу гвоздем сидит. А от гвоздя того как бы сияние исходит во все концы: в глаза мои бьет, и в волосы, и в рот… Мне что, мне хорошо… Пустоты нет, одна тупость… Я сам себя песней-гвоздем чувствую… Только кто меня в стенку забивать будет? А я, когда пою, сам в небеса гвоздем забиваюсь.

Моськин, разиня рот, слушал.

– Больно надрывно поешь, – говорит…

Потом дитя, тоненькое, как глиста, проснулось. Моськин говорит: кончай орать. Я попел с часок, потом скрепя сердце кончил. Моськин за картошкой ушел…

Мне опять тяжело стало… Куда деваться?.. Я к дитю подошел… Рука у меня огромная, пивная, а кулак больше евойной головы… Я со страху чуть не обмочился, но в душе приятно защекотало… «Вот для чего я живу», – подумал я. Пальчищами своими я его за горло взял… Дите неразумное, на потолок смотрит, на мух… А меня – так и тянет, так и тянет… Но страшно стало… Первое дело – засудят, а я себя люблю… Второе – сам себе страшен стал… Одного придушишь, второго, третьего… А там пошла… Так, глядишь, и на себя руку подымешь, самого себя перед зеркалом задушишь… Трусоват я стал… Аж вспотел от страха, на дверь оглянулся… Дитенку – ручищей пивной – животик щекотнул, соску вправил…

Наконец Моськин пришел. Я его по-обезьяньему в морду поцеловал. А он распетушился – почему дите орет.

Я говорю: «Я на него дохнул».

Он кричит: «Я тебе дохну, ухажер!»

Скучно мне стало. Гвоздей нету. Шевеленья тоже. И главное – конца-краю нет. Глянул в окно: далеко, Господи, ты землю раздвинул. А нам-то где конец, где начало?..

Хотел было в уборную пойтить, да Моськин не пустил.

От Моськина я брел как волна – то падаю, то поднимаюсь. А что толку – все течет… Но каждый кончик свой вопрос имеет. Нога спрашивает – зачем?! Не в смысле хождения, а в смысле ощущения ноги – зачем? И куда? Во что?

Также и все остальное. В целом. А то, что мыслит, мозга, особенно кричит: «зачем, зачем?!»

Точно хочет куда-то подпрыгнуть и из тюрьмы своей вырваться.

Я побежал. Я от мыслей часто бегу. Но теперь не помогло. Словно не я бегу, а все кругом бежит… А мне скучно.

Пришел домой. Вечерело. Починил стул. Посидел. Починил стул. Опять посидел. Папаня приплелся, старичок. Он у меня – один.

Я говорю – папань, чегой-то я сегодня веселый.

Он молчит.

Мне молчи не молчи, я и сам могу кулаком махнуть.

Жалко мне папаню. Грязный он у меня, нищий и оборванный. Старичок, а сопливый, как дитя. И глаза – ясные.

В черном теле я его держу.

Если б мне было куда деваться, я б его по-настоящему пожалел. А то я его жалею больше для себя, для забавы. А деваться мне в самом деле некуда, сколько ни работай, сколько песен ни пой. Вопросительный я весь, точно закорючка.

А старика люблю пожалеть: бью его, деньги отбираю, черствым хлебом кормлю, а жалеть – жалею.

– Папань, пригреть? – заложив руки в бок, подошел к нему. Он конфузится и лезет в угол.

Я старика мыть люблю, в корыте. Он голодный, долго не выдерживает. Но я промою, кулачком по бокам пройдусь.

Этот раз он еле дышал. Завернул его в простыню, на постель кинул, одеял-ком прикрыл… Очухливайся, родимый…

…Свет погасил. Картошку поел. Я во тьме люблю есть. Походил по комнате, заложив руки в штаны…

Вопросительность во мне растет, а жизнь – это вялое бормотанье…

Постучал стулом…

Господи, когда же я к Тебе улечу?!

Рассказ написан в шестидесятые годы. Импульс к созданию рассказа дали встречи с одним человеком; дело происходило в одной из московских коммунальных квартир, где он жил. Я заходил туда к близким знакомым, а он был их соседом. Сейчас уже не помню, как его звали. Внешне он был весьма схож с тем описанием героя моего рассказа.

Суть состояла в том, что этим человеком (из довольно типической коммунальной квартиры того времени) владело странное внутреннее беспокойство. Его взгляд всегда был устремлен в неизвестно куда. Он не был религиозен, не читал особенно много книг, нет, он как будто бы был прост. Но только «как будто бы». Проблема состояла в том, что он не знал причины своего беспокойства. Действительно, причин не было. Работал, жил нормально, семья, телевизор, сыт, но пьян бывал редковато. Не любил.

Но на самом деле «причины» были, только он их не осознавал. Причины эти таились в самой природе человека.

Свое беспокойство он выражал в стремлении убежать. Лет ему было тридцать, молодой, здоровый, длинноногий, он убегал, а потом возвращался в семью.

Вот, собственно, и весь импульс. Все остальное – уже в самом рассказе, это дело интеллектуальной интуиции. Можно назвать это мистической интуицией, творческой интуицией…

Я уже не раз писал об этой способности проникать как в чисто умопостигаемую реальность, так и в скрытую жизненную действительность.

Иными словами, в данном случае образ человека из коммунальной квартиры был доведен до уровня человека с лошадиным бегом, героя рассказа. Зародыш развился и обернулся в цветущую действительность. Все тайное, скрытое стало явным.

Это на самом деле чистый реализм, естественно, с метафизическим оттенком.

Искусство, тем более метафизического реализма, не только отражает действительность, но и раскрывает ее. Это фактически открытие.

И не забудем, что человек с лошадиным бегом, посреди этого хаоса непонятной жизни, возопил: «Господи, когда я к Тебе улечу!»

А что стало с человеком из коммунальной квартиры – я не знаю. Думаю, что он тоже возопил и убежал.

А может быть, и устроился, но по-своему.

Весельчак

Бывают семьи обычные и необычные. А эта семья была только с виду обычная. Сам Василий Семеныч Матерёв уже два года сидел на пенсии, но жена Арина Викторовна оставалась, напротив, на работе, в полную силу, на своей фабрике, где проработала, между прочим, тридцать пять лет.

Бойкая была, ни во что никогда не верила, но читала много, особенно русских классиков. Как это она в себе сочетала – одному Богу, наверное, было известно. Иными словами, все она понимала по-своему.

То время давно прошло, и в права свои вступало третье тысячелетие, еще не успевшее достаточно пофантазировать относительно судеб человеческих. Арина Викторовна так и продолжала работать на своей фабрике. Помоложе она немного была Василия Семеновича, а попросту Василия. Дети в третьем тысячелетии разбрелись кто куда: один попал на лесоповал, другой с женой, с немкой, жил в Германии. Дети о родителях даже минуту в своей жизни не думали, но деньгами помогали. Василий навсегда отрекся от любой работы.

– Хватит, намаялся, что я слон какой, с луны свалился, чтобы работать не зная покою и своих мыслей. Хватит! – решил он вслух.

Жена тогда стояла рядом.

– Отдыхай, Вася, отдыхай, – слезливо проговорила она, – и слону тоже нужен отдых, особливо ежели он в человеческом облике.

Последние годы своей рабочей карьеры Матерёва заедала тоска, которой раньше не было. И чем успешней он стоял в своей должности токаря высокой квалификации, тем больше тоска заедала его. Хотя никакой связи тут он не видел. Бросил работу, уйдя на пенсию, и сразу стало получше. Однако кидал он порой по сторонам какие-то совсем уже нездешние взгляды.

Жили они вдвоем в двухкомнатной квартире, на окраине Москвы, в запустелом районе. Правда, рядом с домом открылся магазин, где все было.

Жили они на третьем этаже, и рядом по коридору размещались еще две квартиры. В одной, однокомнатной, существовал дядя Гриша, иначе дедуля, но очень лихой, не по летам. А в другой, трехкомнатной, проживала мамаша Екатерина Павловна Лупанова с малыми детьми – сколько их, сказать было трудно. Все три семьи жили полудружно, но матом – ни-ни. Лифта не было, вернее, он был, но не работал, а лестница отличалась не грязью, а своей какой-то немыслимостью. Но жильцам было не до мышления, большинство ко всему относилось просто.

Так прошел годик, и Василий запел. Этого с ним никогда раньше не бывало. Аринушка услышала его за ужином, когда Василий, изрядно покушав, но без водки, вдруг запел, сидя в кресле.

Арина испугалась. Она последнее время вообще терпеть не могла никаких неожиданностей. А тут родной муж запел.

Пел он свое, несусветное, почерпнутое из дремучих встреч где-нибудь в пивной. К примеру:

 
Анатолий Петрович Копейкин
Вдруг проснулся в широком гробу
И глядит – перед ним на скамейке
Виден черт, как он есть, наяву.
 

И так далее и тому подобное.

Аринушка всколыхнулась:

–Ты с ума сошел, Вася. Откуда ты знаешь, какой есть черт?! Сидел бы и молчал.

Но Матерёв с тех пор молчать меньше стал, больше пел. И Аринушка, бедная, стала привыкать.

– Если тоскливо тебе, Василий, бывает, сходи в баню, – советовала она.

В ответ Матерёв пел.

Со временем пение стало утихать, и Арина повеселела. А тут Василий как-то ей говорит:

– Мне к бабушке надо съездить.

Арина даже рот разинула. Она знала, что у мужа где-то в деревне, под Костромой, живет бабушка.

– Она одна у меня, – добавил Вася.

Арина застыла в недоумении, закрыв рот. Бабусе было уже далеко за девяносто, но Матерёв ранее о ней почти никогда не упоминал, и вдруг…

– Объясни, – вымолвила Арина.

– Потянуло, и все, – отрезал Матерёв.

Арина замолчала, но в уме вздохнула: «Пусть едет, раз тянет, может, петь перестанет», – подумала она.

Василий уехал как-то внезапно, ничего не говоря, просто исчез, и все. Арина обиделась, но не более. Почему-то подумала: «Дядя Гриша, сосед, мне как-то говорил, что чем ближе к смерти, тем чудаковатей человек становится… Но мой-то не такой».

Где точно живет бабка, Арина и не знала… Матерёв вернулся через неделю.

– Батюшки! – ахнула Аринушка.

Она еле узнала его, до того у Василия стал свирепый вид, и в связи с этим изменились даже черты лица. Нос покосился, челюсть выдвинулась вперед, а глаза… Аринушка и в страшном сне таких не видала. «Съездил к бабусе», – мелькнуло в уме.

Глаза налились кровью и выражали крайнюю решимость. Это тут же вылилось в действие: Матерёв начал крушить все, что находилось в его квартире. Сначала полетел вверх, к потолку, ветхий, еще довоенный стул. Потом другой стул ударился в старинный буфет, доставшийся Арине от прадеда, разбил стекло, и с грохотом рухнула посуда, находящаяся в нем. Остальное не представляло ценности, но Матерёв крушил все, на что падал его взгляд… Арина орала так, что сбежались соседи. Унять Матерёва было трудно. Дядя Гриша, к примеру, полетел на пол. Но даже в этом бреду Арина не решилась вызывать милицию.

– Еще засудят моего.

Но стражей порядка вызвать бы пришлось, если бы Матерёв не упал на диван и мгновенно не уснул.

Мамаша Лупанова ринулась к нему, обнюхала и сказала:

– Ни в одном глазу.

Событие это перевернуло многое.

Наутро, когда Матерёв проснулся, Аринушка сидела около него и плакала. Она его жалела:

– Что с тобой, Вася, что с тобой было, расскажи…

И даже погладила его по ноге.

Василий присел и тупо оглядел разгромленную квартиру.

– Буйствовать хочу, – сказал громко.

– Да ты что? Почему? Бабка, что ли, зелья тебе подливала?!! Где ты был?

– Бабушку мою, Анфису, не трожь. Я у нее был и еще буду.

– А квартиру зачем громить?

– Квартиру восстановим, – задумчиво сказал Матерёв. – Тем более, сын из Германии денег передал.

Арина заплакала:

– Никаких денег не напасешься.

Матерёв сурово ответил:

– Свое больше громить не буду. Обещаю. Но другим достанется.

Арина пугливо оглянулась:

– Засудят.

– Не им меня судить, – уверенно ответил Матерёв, – придурки эдакие.

И пошел в ванную, под душ.

Арине он так и не объяснил свои порывы, и, тем более, – при чем здесь бабушка. Обо всем этом молчал. Но морды бить прохожим потаенно научился, и без всяких последствий. Удар, ловкость и исчезновение, как в пустоту проваливался. И откуда только сила бралась. Ходил далеко… Два дня вроде вел себя тихо. Но потом до Арины стали доползать слухи о странных катаклизмах в виде, к примеру, погрома киоска, машины или пустовавшей квартиры где-то в отдаленном от них доме.

– Усмирись, Вася, – умоляла она его, – не спрашиваю, почему и что с тобой, просто усмирись ради меня. Разве ты меня не любишь?

Внезапно, после двухнедельного буйства, Василий затих. И снова стал петь. Милиция почему-то на его след не вышла. Соседи молчали. Один дядя Гриша хитро улыбался и бормотал:

– Все это неспроста, Василий теперь совсем другой человек стал, не такой, каким был. Может, это уже и не Василий вовсе.

Лупанова отвечала:

– Не пугай, дедуся, не пугай. Я и так навеки напуганная.

Правда, Арина чувствовала, что ушел Василий одним человеком, а пришел другим. «Я боюсь, что он вроде уже не он», – думала она.

Спрашивала его очень истерично:

– Скажи, кто ты? Кто ты?

И смотрела ему в глаза.

Василий глаза не отводил, но не было в них ответа.

Арина боялась с ним рядом есть. «Кушаешь, а от него непонятно чем несет», – думала она.

Через полгода Матерёв сурово и решительно сказал:

– Я к бабусе опять уеду.

Арина ахнула.

Сказал без объяснений. Сказал и исчез, словно пропал.

Арина с горя решила тогда в Страсбургский суд обратиться, но дядя Гриша остановил ее.

– Не бредь наяву, мать, – резко оборвал ее.

Но даже соседи обеспокоились: мало ли что. Арина день-деньской в свободное от работы время смотрела телевизор, но он нагонял еще больше страху. Потому как и телевизор она понимала по-своему, как-то наоборот. От страху перед мыслями пыталась уйти в свой живот. Поэтому много и вкусно ела, поглаживая свой белый жирный живот, чтоб он своим наслаждением заслонял ужас жизни.

Матерёв вернулся резко. Хлопнул дверью, потом вдруг затих.

Осторожно обошел жену. И сказал:

– Давай в постельку.

Казалось, все утрясается. Но наутро, проснувшись, жена взглянула в лицо Василия. Муж полусидел на кровати. Взглянула и ужаснулась. Лицо Василия стало похоже на лицо какого-то черного палача из будущих темных времен. Арина взвизгнула и спряталась под одеяло. Матерёв не обратил никакого внимания на ее визг. Тогда Арина пропела, чтобы заглушить полоумный ужас:

– Вась, а Вась, как нам сладко ночью-то было.

Матерёв повернул к ней свою бычью голову и произнес:

– Я зарезать тебя хочу. Убить.

Арина, не веря своим ушам, заверещала:

– Ты смеешься, что ли? За что?

Матерёв икнул, внезапно схватил ее за волосы и встряхнул:

– Не веришь?

Аринушка окаменела. Кровь превратилась в каменную жуть. Она почувствовала, что Матерёв говорит серьезно.

Прохрипела:

– За что? Скажи за что, и я исправлюсь.

– За что? – рыком ответил Матерёв, – очень просто: за то, что ты смертна… Поняла что-нибудь?

– Нет.

– Я, Арина, бессмертную бабу ищу. Только с такой у меня на душе покой будет. А ты вся из себя смертная. Ишь, брюхо без меня наела. Смертных убивать надо, они ведь для смерти и созданы.

Арина истерически задергалась:

– Да где же ты такую найдешь, бессмертную… А я постараюсь. Для тебя. Из шкуры вон вылезу, но бессмертной стану… Только не убивай.

Матерёв устало зевнул и привстал:

– Дура ты, дура. Давай мы сами с тобой решим, что с твоей жизнью делать и как ее казнить.

Матерёв натянул штаны и добавил:

– Все-таки ты моя жена, а если в милицию донесешь, получишь по морде.

Арина решила хитрить. Раскинулась вся голая, белая на постели и кокетливо спросила:

– Неужели не жалко тело мое?

– Ну-ка встань, принеси водки и огурцов соленых с кухни. И за етот стол садись. Поговорим.

Арина все принесла и, голая, села.

Василий выпил стакан, помолчал, и произнес:

– Я бы тебя еще ночью убил, если бы не одно обстоятельство. Много вас, смертных, всех не передушишь.

– А ты с себя начни, Вася, – от наглости своих слов его жена, перепугавшись, чуть не упала со стула.

– У меня другое на уме, – отрезал Матерёв. – Я бессмертную бабу найду…

Ничего не понимая, но жалея себя, Арина выпила разом полстакана водки.

– Вот какое решение я принял, – задумчиво сказал Матерёв. – Дам я тебе шанс…

Глаза его затуманились сумасшедшей болью. Опять схватил ее за волосы:

– Становись бессмертной… Вот твой шанс.

– Стану, стану, только не бей.

Ярость Матерёва улеглась. «Он с ума сошел, – решила в уме Арина, и вдруг возникла мысль: – А вдруг стану?!!»

Матерёв приблизил к ней свое расползающееся лицо:

– И еще одно обстоятельство есть. Дня через три мне опять к бабусе надо съездить. И тогда выяснится все окончательно.

Арина лишилась последнего ума от страха, и воля ее размякла, как лягушка. И она со всем согласилась. Иногда только вспыхивала в душе какая-то нелепая надежда. «Теперь пускай к бабусе своей уберется, а я тем временем убегу, – думала она. – Что с ним?.. Каждый раз как съездит к бабке, словно в какую-то черную дыру проваливается и возвращается оттуда другим существом… То громит, то бессмертье ищет… Что теперь будет?!. Что с ним там у бабки происходит уму непонятное?!! Бежать надо, бежать…»

…Вася объявил ей, что вернется через три недели, а вернулся через шесть дней, когда его никто не ждал. Жена приготовилась к худшему. «Сейчас он меня наверняка зарежет. Ведь не бессмертная я», – мелькнуло в уме.

Сидела она на своей кровати, и Матерёв подсел к ней. Сначала внимательно заглянул в глаза. А потом как захохочет. Арина замерла. Ей показалось, что сейчас вот-вот самое жуткое и случится.

– Я веселья хочу, – свирепо выговорил он.

– Почему? Отчего?

– Не твоего ума дело. Веселья, веселья на всю Вселенную, – закричал Матерёв, раскинув руки.

– Откуда веселья-то взять? – заскулила Арина.

– Из себя. Водка только подмога. Особой роли не играет.

Арина разинула рот и пристально вгляделась в Матерёва.

И внезапно страх исчез и небывалый подскок дикой радости, взявшейся изнутри, заставил ее соскочить с кровати и забегать по комнате.

Матерёв был доволен.

– То-то Арина, – одобрил он ее поведение.

– Как жить-то теперь будем?!! – вскрикнула она.

– Вот как ты тут бегаешь, так и жить будем.

Арина вдруг остановилась и спросила:

– А бабуся? Что она?

– Бабуся померла.

– Как померла?!! Когда?

Жена на минуту забыла о веселье.

– Три дня назад. И перед уходом в непонятное, на смертном одре, рассказала мне все о веселье, открыла тайну.

– И, умирая, веселилась?

– Не лезь в то, чего не понимаешь, – оборвал ее. – Сама веселись, пока живая.

– Как придурошная?

– Как та, которая выше и умных и дураков. Все я беру на себя. Твое дело – видеть меня и брать пример…

Арина быстро накрыла на стол. Вытащила запасы, водку и закуску.

– Зачем это, Аринушка, мне и без того как на солнце… Солнце изнутри жжет, – тихо вдруг промолвил Матерёв.

– Ну, просто обычай такой. Отпраздновать новое.

– Хорошо. Зови Лупанову и дядю Гришу.

Пришли соседи. Матерёв предстал перед ними таким, что они чуть не упали в обморок. Такая уж от него шла энергия веселья. Он сиял так, словно превратился в эдакий возвышенный оргазм. Его энергия захватила гостей, и они, охваченные ею, сами вдруг, ничего не понимая, изменились. Брызги незримого шампанского летали по комнате.

Расселись уютно, напротив старого зеркального шкафа.

– Это все бабуся, бабуся, – бормотала Арина, словно приобщенная к тайне.

Через полчаса гости стали неузнаваемы, целовались с хозяевами и друг с другом, но больше с неким незримым солнцем, влетевшим в комнату с того света.

Матерёв орал песни, которые в его пении принимали несвойственный им смысл. На минуты энергия иссякала, незримое солнце уходило в свои бездны, бессмертием и не пахло, но тогда Матёров стучал кулаком по столу и кричал:

 
Я хочу веселья,
Только попроси!
Выходи, Офелия,
Попляши!
 

Голова его краснела, будто наливалась светом, и веселье возвращалось.

Арина все-таки не унималась:

– А бабуля-то где? А бабуся?

Дядя Гриша ее оборвал:

– Не до бабуси сейчас!

– Выпьем за то, чтобы наше веселье раздулось до величины Вселенной, произнес вдруг Матерёв, – пусть даже мы лопнем, лишь бы веселье осталось! В этом секрет!

– Пусть даже мы лопнем, но веселей везде будет! – хором закричали гости и Аринушка.

– Но не лопнем, не лопнем пока, а потом – через века все понятия наши свой смысл потеряют и канут в бездну! – прикрикнул Матерёв. – Вперед!

Все выпили, а от веселья весь ум пошел кувырком.

– Туда ему и дорога! – прокричал Василий.

– А бабуся?! – снова нахально вмешалась Аринушка.

– Бабуся?!

Матерёв посмотрел в зеркало:

– Явится она там через несколько дней. Явится, и пальчиком нам погрозит нежно. Мол, помните о веселье, земнородные! Ха-ха-ха!

И единственное, о чем думали люди в этой комнате, продлится ли их веселье до бесконечности и они уплывут на нем как на лодке в какие-нибудь голубые края, или оно окончится, прервется и опять нужно будет влачить нудную, тупую земную жизнь, одинаково идиотскую для всех живущих.

Матерёв, однако, подмигивал веселящимся и внушал им надежду на бесконечность веселья.

Здесь можно предложить не одно «объяснение», как, впрочем, и к другим рассказам. Но самая лучшая интерпретация этого рассказа – отсутствие любой интерпретации вообще. Я уже говорил о том, что, и это само собой разумеется, что никакая сумма интерпретаций не исчерпывает художественное произведение. Наконец, практически в каждом предложении может содержаться нечто, что выходит за рамки интерпретации данного произведения в целом. И такие микросферы рассыпаны в любом рассказе.

Что касается «Весельчака», то, как и в случае некоторых других рассказов, лучше, понятнее всего, здесь не давать никаких интерпретаций. Таков уж этот рассказ.

Возможно ли в принципе «объяснить» жизнь, тем более когда в нее вливаются намеки из параллельных миров? Думаю, во многих случаях надо избегать.

«Весельчак» – это кусок необъяснимой жизни. В конце концов такой подход может быть применен и ко всем другим рассказам, но все-таки ко многим из них необходимо добавить интерпретации. Необъяснимо, но на уровне «всемогущего» разума можем кое-что предложить.