Текст книги "Скитания"

В общем, ужас фильма ужасов как-то стушевался по сравнению с тем, что происходило в зале. Правда, на экране непрерывно пожирали людей – какие-то мутанты от животного мира, черви и так далее. Медленное пожирание живых людей со всеми деталями и было темою фильма, технически блестящего. Но мешал насладиться фильмом непривычный страх за себя наяву. Игорь же был более спокоен. Андрей еле дождался конца фильма: он был в кино в первый раз и не совсем понимал некоторые нюансы того, что творилось в зале, – из-за непонятности трудно было сдержать воображение. К счастью, опять появились вооружённые полицейские, фильм кончился тотальным пожиранием всех и вся, встали и странные люди и, пошатываясь, а некоторые приплясывая в угаре своей энергии, поспешили на улицу…

– Ну и мерзкий же фильм, – вздохнул Игорь. – Можно всё что угодно изображать, если что-то стоит за этим. А тут я просто пришёл на бойню. Как будто облили ведром крови, и всё. Без всякого смысла и подтекста.

– Видишь, всё-таки полицейские были. Значит, в зале может происходить чёрт знает что, почище, чем в фильмах… А ощущение осталось острое, но не от кино.

Андрею казалось, что эта постоянная острота ощущений словно опутывала великий город на воде, но особенно его злачные и преступные места. Он решил, что эта острота – просто от ощущения повседневной опасности, войны нет, вроде все живут, но где-то реально на тебя всё время нацелен невидимый нож. Поэтому все так нервно искали наслаждений.

И они бросились дальше: впереди были важные свидания, встречи. Мелькали жующие челюсти, очки, блеск глаз, короткая выпивка в барах, пляска рук, ноги… И все кружились вокруг центра Манхэттена. Небоскрёбы стояли, тянулись вверх, уходя в небытие. Круговороты вокруг огромных дешёвых магазинов. Торжественная, почти ритуальная тишина в маленьких магазинчиках, где продавалось то, что могли купить только миллионеры. И опять улицы, улицы, улицы. Снова огромный магазин. Опять потоки людей среди машин. В глазах – ненасытный огонь потребления. Бегут. Но у многих другие глаза – померкшие, странно-безразличные ко всему, словно глаза умерших демонов. Жадные липкие руки, тянущиеся к соку, к пиву, к аромату, к еде. И каменные лица выходящих из огромных машин последних марок. Идущих в уходящие в небо банки. Казалось, можно было купить даже это высокое и холодное небо над Манхэттеном и чек уже лежал в банке. Но это небо мстило, вселяясь своим холодом внутрь людей. Манекены в магазинах странно походили на живых прохожих, и Андрей вздрагивал, не имея возможности отличить…

Наконец, надо было сделать что-то совместное для завершения дня. Но Игорь вдруг не захотел никуда больше идти: надоело. А Генрих был занят. И они разошлись: Игорь поехал к себе, а Андрей к Лене, которая была в редакции «Нового журнала».

Он, к счастью, её застал, до вечера ещё оставались часы, и они решили осмелиться и заглянуть в Гарлем. Ехать надо было на метро, с пересадкой, и выйти решили не в самом Гарлеме, а на его границе. К тому же Гарлем теперь – как им сказали – был вовсе не самый ужасный район Нью-Йорка.

В метро было не так уж много народу, но мест не было; их всегда поражало, что здесь никто не уступал места, даже глубоким старикам и беременным женщинам. На этот раз в их вагоне, еле держась, стояла беременная женщина. Но никто и не пошевельнулся, хотя сидело много молодых. Все словно застыли в каком-то эгоизме. Лица были совершенно равнодушные, и чувствовалось, что так уже узаконено и ничего изменить уже нельзя. Женщину вырвало, но всё равно поезд нёсся в полном безразличии…

Вышли на краю Гарлема: перейти улицу – и начинался ад, и это было опасно.

Всё-таки они решились войти в зону. Длинная улица почти опустошённых, разбитых трёх– или пятиэтажных домов. Грязь и пыль летели по ветру вперёд, вглубь улиц. Худые, как призраки, большие собаки еле двигались по мостовой, как люди. Но людей – пока нет.

Прошли чуть дальше – и вот первые люди лежат на земле, и непонятно, что с ними: наркотики, перепой или, скорее, просто так. Внезапно из-за дома вышла группа людей. Они обалдело и неподвижно уставились на Лену и Андрея.

– Нет, дальше идти невозможно, – спохватилась Лена. – Даже сердце бьётся. Чувствую: что-то не пускает. Почему они на нас так смотрят? Уйдём отсюда!

– Ну, это уже бегство. Мы прошли уже двести метров. Сделаем вид, что что-то ищем, не нашли и уходим.

– Мы – русские. Это не мы вас вывозили из Африки и торговали вами, не мы, – пробормотала Лена по-английски, но люди её не слышали, а если бы слышали, вряд ли бы поняли – здесь был уже другой английский. Но они и так видели: эти двое белых и не местные, и не американцы.

– Уходите отсюда, – вдруг крикнул один из группы, поменьше ростом. Сказал так, что это было понятно.

И они ушли.

– Что лезть в гибель заранее, – говорила Лена в метро, прижавшись к Андрею. – И метро мне это опротивело. Выйдем и доедем на автобусе…

Уже тьма объяла Манхэттен. Город хохотал огнями ночных реклам. На огромном небоскрёбе, на вершине его, горели огненные цифры: 666. Говорили, что это просто номер дома, но на других небоскрёбах не горели цифры их номеров. Этот был единственный, и кровавое сияние его было видно издалека…

16

Игорь Ростовцев, расставшись с Андреем и возвратившись домой, в этот же вечер сидел уже в своей конуре в гостинице. Окно конуры выходило не на улицу, а в какое-то каменное ущелье между домами. В каморке приютилась только кровать и маленький столик у окна. В стене – обычный шкаф для одежды. В углу – старый заржавленный холодильник и рядом, в комнате же, душ, отгороженный пластиковой занавеской. Три стула. И коммутаторский телефон. На стене висела картина, подаренная Ростовцеву Анатолием Зверевым, знаменитым московским художником-неконформистом. В углу – маленькая иконка. Но больше всего в комнате было тараканов. Коричневые, чёрные и тотальные, они появлялись неизвестно откуда; иногда, казалось, падали с потолка, со стен. Пол в «душевой» часто настолько плотно покрывался ими, что нельзя было ступать и приходилось принимать железные меры.

Но после смерти матери – она умерла полгода назад, одна, в Москве – Игорь вдруг полюбил своих тараканов, которых он обычно не выносил. Он приучился даже разговаривать с ними – какое-никакое, а общение. Он со своим английским (всё-таки кончал иняз) лихорадочно-инстинктивно обошёл всех американцев, в основном это была богема или иногда слависты – некоторые хотели с ним общаться. Но теперь, уже больше года спустя, он сам не хотел вступать с ними в контакт, ибо общение – это не обмен словами, решил он. Кроме того, он уже заранее знал, что они скажут. Лучше уж просто читать книги или беседовать с тараканами. Он даже привык к трём из них и отличал их среди массы других.

А сейчас он решил преподнести им свой первый поэтический вечер. Просто почитать что-нибудь своё, из раннего, что одобрял ещё Пастернак, а потом – что-нибудь из классики.

Трое тараканов эти, с, может быть, еле-еле приметной индивидуальностью, были уже на столе. Остальных не надо было и звать: они чувствовали себя в этой каморке хозяевами, в уюте, как будто жили не в Нью-Йорке и не в XX веке.

Ростовцев взял со стенной полки свой первый московский самиздатовский сборник и стал читать. Ему показалось, что тараканы насторожились. Он читал всё дальше и дальше, и ритм стихов как будто околдовывал – воздух вокруг, может быть, тараканов, а больше всего его самого. Искоса он поглядывал на тех трёх: они застыли, не двигались, что вообще, наверное, было несвойственно этим созданиям. Равнодушная ночь за окном сопровождала это чтение. Игорь взмахивал и двигал одной рукой в ритм его слегка футуристических стихов, и тень руки играла на стене, и тараканы послушно бегали взад и вперёд, по велению этого ритма.

«Они у меня как змеи», – думал он и продолжал читать. «А всё-таки лучше бы здесь жили не тараканы, а змеи, много змей, – решил он сам с собой во время небольшого антракта. – Змеи, говорят, глубже понимают музыку. Но и эти хороши, птенцы мои поэтические. И вовсе я уж не так одинок».

А те трое были по-прежнему неподвижны, и к ним присоединился четвёртый.

Шаги послышались за дверью: кто-то тащил себе в номер уличную проститутку. Игорь хорошо различал их сленг. После перерыва он решил начать классику. Те трое вдруг побежали и заняли другое место на столе – около чашки с чаем. Правда, прежде чем начать классику, Игорь прочёл одно своё любимое стихотворение поэтессы-эмигрантки, покончившей самоубийством:

 
Прислушиваясь к чуждым мне словам,
Уже слепая к вечной Красоте,
Я проклинаю выжженное небо…
 

На мгновение тараканы пропали, и Красота, вечная, но уже больная, вошла в эту комнату. «Я читаю сам, но как будто слышу её голос – голос из бездны, – окончив чтение, подумал Игорь. – Зовёт меня и зовёт… Но что с ней самой? Как ей теперь – после её последней и самой страшной эмиграции?»

После смерти матери Игорю часто казалось, особенно по вечерам, в одиночестве, что она заговорит с ним по телефону – из Москвы или из той бездны, в которой она очутилась теперь вместе с той поэтессой, погубившей себя. Но чёрный телефон на столе непроницаемо молчал, особенно днём. А по вечерам некому было звонить, но, когда изредка, раз в три-четыре дня, раздавался звонок, Игорь с трепетом брал трубку: ему всё время чудилось, что раздаётся голос умершей матери.

Сегодня не было звонка, и тараканы ползали, заполняя каморку. Вечер (поэтический) закончился глубокой ночью, а после для Игоря наступило забвение – до следующего утра.

17

– Ну что, живём?! Неплохо, а?! Ха-ха-ха! – говорил Андрею в кафе сытым голосом довольный журналист со «Свободы» Виктор – тот самый, который учил Андрея на вечере у переводчицы, как действовать «здесь».

– Ну, не очень-то хорошо, – отвечал Андрей. – «Манифест» наш полностью зарубили. Было тяжело для ребят. Мои вещи идут в русской прессе, в американских журналах. Но с книгой моей в нью-йоркских издательствах неважно: пока одни отказы.

– А чего ты хотел, старик? Не всё сразу. – И Виктор запихнул в рот полсосиски, еле прожевал. – О тебе и так все говорят, что тебе везёт. Сколько здесь вообще без надежды оказались – писателей, художников. А ты ещё жалуешься. Имей совесть. Ведь ты же не политический диссидент, а просто писатель. А некоторые, между прочим, приехали из тюрьмы или после громовых протестов, поддержанных мировой общественностью, да и раньше уже были известны – им и дорога, им и деньги платят, и книги идут, на политические темы, конечно. А ты здесь без году неделю и раньше нигде не печатался, вылез из самиздата.

– Да я ничего и не говорю. Терплю.

– Небось в Москве и не мечтал о публикациях, хотя писал легенды, высокую мифологию, а не антисоветские романы. А сейчас подавай тебе всё сразу. Учти, начинающим американским писателям здесь ещё труднее, чем тебе, например.

– Но так многие говорили – тут есть возможности, свобода.

– Возможно, но осторожно, – закашлялся Виктор. – Слышал про Корицкого? Его книги по политической социологии идут на ура, во всех газетах пишут о нём, в журналах – портрет. А знаешь, что он мне сказал? «Стоит мне сделать всего одну ошибку или просто не понять, чего от меня хотят, – и моя карьера полетит в тартарары, в издательствах захлопнутся двери и в университете всё будет кончено». Вот так. И не смотри на то, что он знаменит; здесь знаменитости, даже литературные, лепятся, как шарики, и, как шарики же, выкатываются со сцены, если надо. Те, о ком сейчас кричат по ТВ, – несколько месяцев, и их нету, и никто о них и не вспомнит, как будто их и не было вовсе. Сдуют. Вот это фабрика, старик! Я тебе больше скажу: технология умов и развлечений высшего качества. Будь ты хоть Данте – в порошок сотрут.

И Виктор поднял вверх жирный палец. Он весь сиял от самодовольства.

– Ну ладно, Витя, мне надо идти, – нетерпеливо проговорил Андрей.

– Дерзай! – Виктор похлопал его по плечу. – Главное, не теряй ни минуты. Время – деньги и слава. Я сплю по четыре-пять часов в сутки. И, слава богу, результат есть. Но ещё важней – секи ситуацию, старик, ой секи! Не то будешь вертеться, как бешеный, не спать по ночам, а всё останешься беден, как инвалид. Про таких говорят: у него ни времени, ни денег. Ха-ха-ха! Будь господином своей судьбы. А главное, не капризничай, хватай, что дают. Это касается не только политики – искусства тоже. Один тут – сценарист – по огромной протекции предложил свой сценарий одному знаменитому продюсеру. Тот говорит: «Я прочёл ваш сценарий, его надо переделать полностью: вот так, вот так и вот так. Тогда можно вложить деньги». Сценарист в крик: мол, какое «переделать», не буду я ничего переделывать. Продюсер посмотрел на него, как на сумасшедшего, и сказал: «Знаете, сколько стоит одна минута моего времени? Так что аудиенция окончена». Такие-то дела.

Андрей ушёл, вспоминая слова одного уже известного в Америке художника-эмигранта. «Здесь, – сказал он, – приходится тесно общаться с теми, с кем в Москве рядом в поле бы не сел». По дороге домой Андрей погрузился в размышления о своей ситуации на сегодняшний день, хотя подводить итоги было пока рано. Ну что ж, на работу в университете пока одни надежды. Сколько будет поддерживать Толстовский фонд – неизвестно. Но, видимо, скоро кончат. И тогда… С книгой в американских издательствах – тоже неизвестность; внутренние рецензии, как он слышал, хорошие, но… Хотя к отказам, как ему объяснили американцы, писателю на Западе надо заранее привыкнуть. И Хемингуэя печатали после десятков отказов.

Хуже всего, что стали сдавать нервы у Лены. Вот Любочка – другое дело, просто пышет оптимизмом. Да и английский блестящий. И ещё счастье, что Макферсоны их так любят и ценят творчество Андрея. Бывать у них – настоящая отдушина. Так было и в Вене – посреди всеобщего равнодушия вдруг нашёлся человек, который балдел от его легенд и рассказов, не веря глазам. И тогда этот удивительный писатель помог им, написав письмо в американский ПЕН-клуб и опубликовав его рассказы в своём журнале. Что бы они делали без звонков и писем из ПЕН-клуба в Толстовский фонд: уже бы давно от них отказались, работы нигде нет, квартиру бы не сняли – была бы каморка в гостинице и вэлфер. А те, кто его получают, уже одним этим вычёркивают себя из жизни: им уже никогда не получить нормальной работы. A гонорары в эмигрантской прессе – это смешно – на них не проживёшь…

Удивительно, казалось бы, на дюйм они были от катастрофы – не будь этого случайного писателя в Вене и такого же случайного в Нью-Йорке, – но этот дюйм перешагнуть не дала судьба.

Дома Андрея с нетерпением ждала Лена:

– Звонил Павел со своей американкой. Зовёт сегодня в закрытый ночной клуб. Приглашения на нас он сделал. Вот здорово! Всё-таки первый раз в жизни закрытый ночной клуб в центре мирового Вавилона, – и Лена подмигнула Андрею. – Понеслись!

Опять сумасшедшее метро. Рывок – и центр Манхэттена. Рядом – национальная библиотека, вокруг – банки, небоскрёбы, церквей почти нет. У выхода из метро – трое нищих; один молодой негр, скрючившись, сидел на тротуаре. Идёт дождь. Пробежали квартала два – и вот вход. Там Павел с американкой.

– Сколько можно ждать! Вперёд!

Роскошное модерновое помещение. Раздевалка. Буфет. Огни. Людей – достаточно. Один – почему-то в шубе, но не простой, а леопардовой, которая стоит дороже автомобиля.

Разделись.

– Будет просто вечер танцев. Но будет весело – сами увидите, – предупредил Павел.

И грянула рок-музыка. Огни то мгновенно гасли, то снова вспыхивали, бросая из тьмы в солнце, из солнца – во мрак. С мгновенной быстротой. Секунда – мрак, секунда – солнце. И опять. И рок. Все неистово плясали. У Лены слегка закружилась голова. Павел извивался не хуже американцев. Тот, в леопардовой шубе, – мужик лет пятидесяти – совсем обезумел. Вокруг кривлялось много старух – конечно богатых. Разукрашенные, кто в брюках, кто в мини-юбках, со вставшими дыбом искусственными волосами. Глаза – что свечи похотливому божеству. Они извивались и плясали не хуже молодых, даже как-то сладострастнее их: молодые были более спокойны. Но, несмотря на сладострастие, то там, то здесь маленьким заревом мелькала вставная челюсть.

Перерыв. С жадностью – напитки, вино, тоники – в семь-восемь раз дороже, чем в магазинах. И опять рок. С каждым ритмом всё бешеней и окончательней. Кажется – больше уже нельзя.

И опять перерыв. Изнеможение. И опять по новой. Странно, что среди девочек мало было женственных лиц и фигур. Кружится голова. Лица то возникают из тьмы, то тут же уходят в неё. И так без конца.

Результат – физиологическое превращение, эдакая алхимия: в тебе ничего нет, кроме дёргающихся импульсов и подчинённого им тела. Если такая «алхимия» повторяется часто, результат закрепляется. Но на душе хорошо.

Однако на Андрея и Лену это не так уж подействовало. Они больше наблюдали за людьми.

– Неплохо повеселились, – заключила Лена, когда они возвращались домой.

– Один раз можно сходить. Интереса ради. Другой раз, может, лет через пять, – смеясь, ответил Андрей.

– А видал этого, в леопардовой шубе? – спросила Лена и подала пятьдесят центов лежащему на земле нищему. Тот ничего не ответил. Он уже давно перестал о чём-либо говорить.

18

Дни опять пошли неразгаданной змейкой – вперёд. Странно-неженственные женщины на улицах, эмигранты с их спорами, крики детей, улыбки сумасшедших, офисы, дела, инциденты (опять напали на бедного Вайнштейна и ограбили на улице Павла), поездки к Макферсонам – всё крутилось, взвихрялось, но реальных сдвигов было мало.

Поездки к Макферсонам очень успокаивали, Джим всё больше привязывался к Андрею, обсуждалась проза; хватало времени и на поездки в лес. Писались письма, порой бросались с «неземных» небоскрёбов вниз помятые, туманные существа – в основном из-за денег: божество нуждалось в жертвоприношениях.

Но, что бы ни происходило, какие бы дико-марсианские сцены ни встречались на пути, как бы ни мучила неизвестность и привычный для всех здесь – эмигрантов и местных – страх перед будущим, в душе Андрея свершалось нечто тайное и сокровенное, что постепенно стало его второй жизнью, его внутренней, подпольной жизнью, ибо о ней здесь рискованно было говорить кому-либо, кроме, пожалуй, собственной жены. Да и не было желания говорить.

Это началось ещё раньше, и он шептал себе об этом среди мрака нью-йоркской ночи: «И это здесь хотят убить», но всё нарастало и нарастало, подобно бесконечному, грозному и в то же время в глубине своей странно-нежному гулу. Он был так охвачен этой любовью, что уже не мог ей сопротивляться. А некоторые сопротивлялись – чтобы выжить в чуждом мире.

– Это всегда будет с нами, – тайно, почти намёком, говорила ему Любочка. – С этим мы и умрём. Но до своей смерти нам надо жить. Если мы дадим себе волю в этом, то пропадём здесь навсегда. Мы умрём до своей смерти.

Но он не чувствовал, что «это» является препятствием для жизни здесь. Просто жизнь здесь была сама по себе, а «это» происходило в другой сфере, в другом измерении – и то, что происходило в нью-йоркской жизни, совершенно не влияло на него, был ли успех или неуспех, горе или радость, тоска или желание жить – всё это не влияло на ту сокровенную сферу.

Внезапно Андрей понял, что это вовсе не ностальгия, которая приходит и уходит, а просто постоянная любовь, которой нет конца. И она вовсе не всегда обозначена разлукой, а, наоборот, часто даёт ему силу жить – уже в другом измерении, но именно жить какой-то высшей жизнью. Ведь его страна всё равно существует, если даже он не находится в ней и не видит её физическими глазами. Она существует и в нём, и в близких людях, и в книгах, которые его окружают дома, и в музыке, которую он часто любил теперь слушать. И просто существует – пусть там, за океаном.

Но что ещё больше поразило и даже ужаснуло его, была сила этой любви, которую он ощущал даже физически – внутри души. Через некоторое время он почувствовал, что никакой «ностальгией» и даже никаким естественным патриотизмом это нельзя объяснить. По крайней мере, так ему казалось. Он чувствовал, что его душа еле вмещает какой-то океан чувств и реальностей, и имя этому было – любовь к России. И этот океан уходил в такие глубины его за-сознания и в то же время был так слит с ним, что он твердил самому себе: «Мне кажется, что это выходит за всякие пределы. Я просто всем своим существом, всей своей интуицией вижу, что здесь не просто любовь, ностальгия или тоска по родине, но ещё какая-то тайна…»

Он бросился наблюдать, читать, узнавать про «ностальгию», про «отрезанность от родины», «разлуку» – в разных временах и вариантах – и видел, что это далеко не совсем то, что он чувствует и, как он интуитивно догадывался, чувствовали другие.

О Лене нечего было и говорить – она вообще не могла и сказать слова об этом, только плакала.

«Это выходит за пределы, – опять говорил он самому себе. – И тем не менее с этим можно жить, но уже по-иному».

В поисках ответа, в чём причина, в чём тайна такого необыкновенного качества этой любви, он бросался к источникам, к культуре. Стараясь как можно больше контролировать себя, пытаясь даже – насколько это возможно – быть холоднее, он стал уже совершенно по-новому, как бы с иной позиции, читать всё то, что было уже давно прочитано, с юности. Классику, в основном Достоевского, Гоголя, Толстого, Гончарова, Есенина, Блока, Платонова, Белого, летописи древнерусской литературы. Чтобы понять, понять самые истоки, причины причин. Но «причины причин» уходили в какую-то космологическую, даже бездонную глубину, но зато ему удавалось – и совершенно неожиданно для себя – сделать много поразивших его открытий. Он увидел, что русская литература ещё до сих пор скрывает в себе неразгаданные подводные течения, целые острова-вселенные, о которых он и не подозревал раньше или просто не узнавал их духовные очертания. Некоторые фразы, намёки были как духовные иероглифы, пронзающие его душу насквозь.

Он начинал понимать священный для русских подтекст русской литературы. И вместе с тем он видел невоплощённость, незаконченность. Всю глубину русской литературы и, шире, России, её тысячелетней истории нельзя понять тем аппаратом мышления, которым он обладал (и сами писатели не понимали). Андрей видел, что её дух настолько велик, что ещё далеко не полностью воплотился в истории и в культуре. В этих русских произведениях его всегда поражала эта концентрация, это наличие «великого течения», его полноты и вместе с тем незавершённости, недовоплощённости, поскольку само течение было настолько таинственным, космологическим и неоднозначным, что оно и не могло воплотиться – за такой короткий исторический срок. Иногда ему даже казалось, что «это» не может даже воплотиться полностью и завершиться на этой планете – что для этого нужны другие пласты, другие миры и планеты. Он никак не мог охватить эту Вечную Россию своей душой (и вместе с тем он чувствовал, что она и в нём тоже), всегда оставалась даль неизвестного, простор, бездна.

 
Только страшный простор пред очами,
Непонятная ширь без конца.
 

Как будто и земля не могла вместить этого.

И, наконец, в подтексте всего того, что он читал, провидел, вспоминал, была какая-то еле уловимая бездна, «понять» которую он совершенно не мог… Да, действительно, причина его тоски, «причина причин» неизбежно ускользала, уплывала, не подчинялась разуму. Вообще, он интуитивно чувствовал, что с тем аппаратом мышления, каким он обладает, а это был обычный «евроаппарат», невозможно было многое понять в этом океане, в этом великом подводном течении, в этой тайне. Может быть, нужна Веданта, Индия, Восток, думал он, вспоминая Замарина. А может быть, действительно что-то новое, «новый русский ум».

Так говорил он себе среди ночи, в сабвее, дома, на улице. Упорно, чтобы понять то, что он так любил, он отдавался медитациям: русская природа, люди, строчки стихов, города, улицы при таком сосредоточении ума в одной точке вдруг открывались всё новыми и новыми сторонами, сливаясь с его душой. Особенно часто он вспоминал людей – не только друзей своих, но и других, кто восставал из тайников памяти… Казалось, в них каплями была сосредоточена сама Россия и это соединяло всех – несмотря на различие – в единое поле. Они были любимы так же, как Россия, и в их глазах Андрей вспоминал ту тайную нить, которая их всех соединяла – и которая соединяла его с ними. Не только их необычайная близость заставляла его любить их, но и тот океан, та тайна, то течение, та культура, которая так или иначе была и в них. Он жадно ловил в памяти их, казалось, уже забытые взгляды, и бесконечная нежность охватывала его… «В чём, в чём же дело? – говорил он самому себе. – Почему я их так люблю?» Он готов был целовать забытые следы их ног. Он уже не мог смотреть в их глаза – в своей душе – по-старому, как до разлуки, ибо теперь уже он видел их по-иному (хотя всё «это» присутствовало ведь и раньше, до разлуки, но, видимо, не открытое для него). В их глазах, в их прощальном шёпоте он теперь видел всё, что их объединяет и что он не мог понять раньше, да и не только он.

Всё окончательно и бесповоротно изменилось в его душе. А дни всё летели и летели, застывая иногда, мучая своей неопределённостью. Пытаясь определить свои чувства хотя бы на внешнем уровне, он почему-то остановился на слове «космологический патриотизм» – просто чтобы показать самому себе, видимо, что это духовный, бесконечный патриотизм, без берегов, включающий познание национальной самобытности. Ничто так не вызывало в нём насмешку, как термин «национализм», термин совершенно западный и не имеющий к русскому понятию о родине никакого приложения. Национализм – это нечто узкое, ограниченное, мелкое, агрессивное по отношению к другим народам, в то время как русский патриотизм во всех его исторических видах всегда был интернационален, открыт по отношению к другим народам и, кроме того, слишком духовен и широк, чтобы скатываться до уровня «национализма». В нём всегда был элемент «собратства», содружества с другими.

С другой стороны, подчиняясь этим его прозрениям, изменилось и его отношение к тому, что произошло в его стране в XX веке. Нет, он не мог забыть всё то страшное и тяжёлое, но изменилось отношение в целом и перспектива. Он чувствовал, что история не может повторяться, что, пока есть жизнь, исторически всё исправимо (и исправляется) и что его родина, ставшая в XX веке Советским Союзом, союзом великих народов, ещё начинает свою новую форму существования, начинает в фантастически трудных условиях, когда на карту поставлено бытие самой планеты. И что если будущее вообще будет, то его страна сможет реализовать своё предназначение. И поэтому – даже в самый трудный момент – надо видеть свою страну во всём её великом протяжении – и в прошлом, и в настоящем, и в будущем, и, может быть, даже по ту сторону самого времени.

Он также понял, что эта огромная, невероятная и таинственная, почти мистическая любовь к своей родине, которую он чувствовал, предполагает, между прочим, и соответствующее отношение к её государственности. Ибо то, что любишь, необходимо уметь защищать. И хотя русская государственность (как, впрочем, и любая другая), увы, не раз и не два грешила против своих людей, но в целом она надёжно защищала свой народ от озверелых захватчиков и обеспечила ему физическое и историческое существование, что в конце концов является решающим. И не будь её крепких стен – не было бы давно и русского народа. И это исторически необходимо правильный баланс – между самоопределяющейся, нестеснённой жизнью народа и суровой необходимостью защиты. И что, если этот баланс нарушается в ту или иную сторону, может быть катастрофа. Но особенно его тревожили мысли о защите, ибо он знал теперь, с кем Россия имеет дело.

Весь этот крутой и в то же время совершенно естественный для русского человека поворот в душе Андрея, несомненно, был бы квалифицирован в эмигрантской среде как просоветские настроения. Поэтому, само собой разумеется, он молчал обо всём, что происходит внутри его души, ибо отлично знал, к каким последствиям могут привести даже малейшие намёки на это. Он не решался говорить на подобные темы даже с Игорем и Генрихом – хотя чувствовал, что с ними, возможно, происходит нечто подобное. Может быть, в меньшей степени. Когда он оценил всё это, наблюдая за собой, то сказал Лене:

– Тебе в Москве когда-нибудь приходило в голову скрывать от лучших друзей собственные взгляды?

Та поняла сразу и сказала:

– Зато теперь мы узнали, как работает эта система свободы.

19

Между тем во внешнем мире тучи постепенно сгущались. Толстовский фонд был уже на пределе терпения, и никаких существенных источников дохода у Круговых не было. Несмотря на все вежливые улыбки, с которыми лучше было бы хоронить врагов, и на интеллектуальные профессорские разговоры, было ясно, что разразись катастрофа – никто не пошевельнул бы и пальцем. Божеству, хранящемуся в банках-храмах, нужны были человеческие жертвоприношения, и, когда это случалось, всё принималось как должное, порой даже с аплодисментами. Даже у некоторых эмигрантов Круговы стали замечать, к своему удивлению, некую тень злорадства (до «вежливых» им было, конечно, ещё далеко).

– Вы слышали?.. Потерял работу… Хи-хи… вы слышали? – передавалось по телефону. – Хи-хи.

Андрей решил про себя так: если ему суждено сделать в этом мире нечто фундаментальное, то судьба не допустит финальной катастрофы. Если же нет – туда и дорога. А потом сам смеялся над простотой этой дилеммы. И в то же время в глубине души он не верил, что простое отсутствие работы, невозможность её иметь может означать физическую гибель (во всяком случае, социальную). В Москве он только и мечтал о том, чтобы не иметь работы, и, когда действительно, к стыду своему, её не имел, был самым счастливым человеком, в том числе и социально. Фактически он до сих пор ещё жил в двух мирах: московском и нью-йоркском, и несовместимость их, абсолютная контрастность не позволяла ему до конца поверить в последний…

Но Любочка предупреждала (по телефону, встречаться часто времени не было):

– Андрюша, ты не представляешь, насколько это серьёзно – иметь работу.

И всё же Андрей в глубине души не мог поверить, что всё это коснётся его, а Лена, увы, уже почти верила…

Облезлый почтовый ящик на лестничной клетке всегда внушал Андрею ужас и отвращение: отказы со всех направлений и счета за отопление, за электричество, за то, что плюнул, за то, что ты живёшь, сыпались один за другим. Конечно, портки в лавках стоили недорого, но, если семьдесят процентов дохода сжирает квартира и отопление, от высокой зарплаты в случае, если эмигрант работал, остаётся призрак, в кино сходить – и то проблема.