Текст книги "Мне – 65"

Утром, когда их разбудили, родители с торжеством демонстрировали гостям кровь на простыне, доказательство невинности невесты, а теперь уже молодой жены.

Через пару недель Игнат по пьянке проболтался о своем неслыханном благородстве, и народ разделился на два лагеря. Одни утверждали, что он поступил правильно: если девка нравится, то можно и прикрыть от гнева родителей, это наш долг, мужчин, защищать, другие же сердились и доказывали, что распутную девку надо было тут же выгнать. Она ж не просто скрыла от всех, даже от своих родителей, свою нечестность, но хотела обманом войти в число тех, кто сберег невинность и чистоту.

Мы, новое поколение, восхищались находчивостью Игната. Все правильно, надо своих защищать от давления старших, от их нелепых правил, от домостроя. А Зойка – хорошая девка. Мало ли что где-то с кем-то произошло разок, теперь умнее будет, а за такого мужа зубами держаться станет.

И вообще, когда где-то на воротах после свадьбы вывешивали простыню с кровью, мы плевались и показывали в ту сторону пальцами: там живут дикари, тупые и невежественные дикари.

А вот мы, новые, смотрим на эти вещи иначе.

Появились так называемые безопасные бритвы. А обычные бритвы, которыми бреется все мужское населения, теперь стали называть опасными. Конечно, этими безопасными порезаться можно так же легко, как и опасными, но только порезаться, а вот той, прежней, запросто и убить, одним движением перехватив горло, потому к ней прицепили теперь такое страшноватое название.

На работе в перекуры и обеденные перерывы вспыхивают дискуссии обо всем на свете, сейчас зашел спор об этих новых штуковинах, уже кое-кто из мужчины их опробовал, плюется. А есть такие, что пользуются. Правда, только из числа подростков, что раньше еще не брились.

– Дурость, – кипятился Киреев, наш слесарь-лекальщик. – Как можно бриться этой штуковиной?.. Я своей бритвой р-раз от уха и до челюсти – чисто, два – от второго уха – и уже, считай, побрился! Ну там еще кое-где подобрать мелочи. А этой хреновиной чиркай, чиркай, сбриваешь по волоску…

– Дурь, – соглашались с ним работяги, – никогда этими штуковинками не станут бриться настоящие мужчины. Никогда.

Я помалкивал.

Как все, начавшие бриться вот только сейчас, я тоже купил себе безопасную бритву. И догадываюсь, что мы, новое поколение, все будем пользоваться безопасными. А старшее, что бреется опасными, постепенно вымрет, и о таких бритвах просто забудут.

Никогда не покупаю лотерейных билетов. На работе при выдаче зарплаты стараются дать сдачу лотерейными билетами. Я не протестую, чтобы не подумали, что жадный, но билеты тут же рву и бросаю в мусорную корзину.

Босенко, мой бригадир, ахает:

– Ну ты че?.. А вдруг машину выиграешь?

– А это чтоб не выигрывать, – отвечал я зло. – Слабый я, понимаешь?

Он непонимающе хлопал глазами.

– Нет…

– Я слабый, – объяснял я. – Если у меня будет лотерейный билет, буду надеяться, что выиграю. А работать стану хуже, в полсилы. Понял?.. Потому я должен отрезать себе все дороги назад. И сжигать мосты за спиной так, чтобы только пепел и дым, дым…

– Ну ты даешь!

– А как иначе? Я – слабый. Если можно не работать, я буду не работать. Или не буду работать. Я должен знать, что ниоткуда мне ничего не свалится, не обломится. Только сам, только своими руками.

Он смотрел с отвращением.

– Ты прямо как нечеловек какой-то. А если в самом деле в тех лотерейных билетах по «волге»? Дурень ты. А я вот обязательно выиграю! Я с каждой получки по десять штук покупаю!

Сдвинул плечами.

– Ну и покупай, я разве против?

– Против, – сказал он зло. – Раз не покупаешь! Все люди покупают, а ты нет!

– Вон еще Осьмашко не покупает, – указал я.

– Он из жадности, – уличил Босенко, – а ты… билеты рвешь! Осьмашко никогда бы не порвал. А вдруг там машина? Он как-то подлазил ко мне с идеей, как правильно в этих делах, чтобы выиграть, но я его послал. У меня своя система! И я обязательно выиграю.

– Дык успеха, – сказал я. – Я что, против? А я вот выигрывать не хочу. Легко придет – легко уйдет. Подарки… позорно.

Он задохнулся, смотрел остановившимися глазами.

– Как… это?

Я понял, что брякнул что-то такое, что сам еще не понял, поправился:

– Такие вот подарки принимать не стану. Они меня унижают.

Почти все мы тогда выписывали журнал «Юность», наш и по возрасту, и самый продвинутый, как сказали бы сейчас, журнал. Он живо откликался на все перемены в обществе, я очень хорошо запомнил письмо одной девушки, что пришло в период вот такой ломки взглядов и мировоззрения. Оно прошло незамеченным, если не считать вялого ответа от редакции. Никто из читателей в ее защиту ничего не сказал, что знаменательно.

Она писала, что вот она – хорошая и примерная, ее ставят в пример учителя и родители, учится на отлично, а в отношениях с парнями ведет себя очень достойно: не позволяет себя щупать на переменках, рассказывать непристойные анекдоты, не пьет в подворотне из горлышка вино, всегда возвращается домой вовремя… Однако все ребята, писала она с горьким недоумением, почему-то предпочитают ей более невзрачных подруг, которые позволяют себя тискать на виду у всех, а после школы вообще их можно затаскивать в темные подъезды или в пустующие квартиры. С этими девушками ребята везде ходят, обнимаются, говорят им ласковые слова, а вот ее, такую примерную, обходят стороной.

Письмо заканчивалось горьким вопросом: где же справедливость, почему все не так, как говорили взрослые, где же награда за достойное поведение, за целомудрие, за чистоту девственного тела? Ведь по всем нормам именно на нее должно быть обращено все внимание, тем более что она и красивая, и фигура в полном порядке! Но мальчишки почему-то предпочитают общаться с более податливыми.

Ведущий рубрику что-то вяло мямлил про то, что вознаграждение за достойное поведение где-то там внутри, что человек должен сам чувствовать удовлетворение, но я понимал, что эти слова – просто шелуха. Всем нам должны быть явлены простые и четкие доказательства. Если их нет, то все это липа и пустой треп. Пропаганда непонятно чего.

На вопрос растерянной девушки, похоже, не мог ответить в обществе вообще никто. Во всяком случае так, чтобы ответ ее удовлетворил. А нас, продвинутых, переубедил.

Наступает новое страшноватое время, когда девственность с первых позиций обязательности для девушки начинает отступать на второе, третье, четвертое место.

А потом и вообще как-то вопрос целомудренности затушевался и растаял, как утренний туман.

Мы сидим с Олей на лавочке под вишней, тяжелые ветви опускаются почти до земли, мы как бы в шатре, я чувствую горячее плечо, наши голоса становятся все тише, наконец я решаюсь обнять ее за плечи, пальцы замирают на мягком, но горячем плече. Затем мои пальцы начинают скользить все ниже, обтянутая тонкой кофточкой грудь начинает подпрыгивать все чаще, чаще. Оля вздрагивает, говорит умоляющим шепотом:

– Не надо!.. Прошу тебя…

Я замираю, но что можно противопоставить инстинкту, через пару минут пальцы начинают скользить дальше. Она сбрасывает мою руку, и тогда я, обняв Олю, начинаю поползновение с другой стороны: мои пальцы нащупали путь со стороны подмышек. Оля зажимает мою ладонь, но не сильно, сейчас мои действия не так на виду, и я наконец добираюсь до ее груди, но только-только до самого основания, а дальше моей руке путь перекрыт, и это твердо, я это вижу, понимаю, но я доволен, счастлив до умопомрачения, все-таки за эту неделю продвинулся удивительно далеко.

Еще через неделю удалось ценой долгих и настойчивых поползновений коснуться кончика ее груди. Оля вздрогнула, застыла на миг, прислушиваясь к себе, а потом засопротивлялась с такой силой, что в этот день пришлось оставить все подобные попытки. Зато еще через три свидания я уже мог засовывать руку под ее кофточку и осторожно брать ее грудь в ладонь, бережно и трепетно, чувствуя биение испуганного сердца.

Уже третью неделю мне удается, затащив Олю на отдаленную лавочку в парке, щупать ее за обе груди. Вчера, осмелев, я пробовал опускать пальцы ниже, трогал ее восхитительно мягкий живот, но, когда с замершим сердцем двинул по миллиметру ладонь ниже, ее тело так вздрогнуло, словно оказалось в ледяной воде, она отчаянно засопротивлялась, пришлось убраться.

Сегодня я сумел продвинуться дальше, мы уже несколько часов приближаемся к разгадке жгучей тайны. В комнате постепенно темнеет, на улице зажглись фонари, свет от ближайшего падает наискось на дальнюю стену, а здесь темно… и это еще на один важный барьер меньше.

Наши тела раскалены от внутреннего жара, дыхание обжигает губы и высушивает во рту. Мы оба чувствуем, что это наконец произойдет сегодня. Обязательно, когда будет совсем-совсем темно, ибо это нельзя на свету, это называется страшным словом «разврат», а мы не развратные, мы просто… просто не можем остановиться, и, когда в комнате уже угольная чернота, мои руки становятся все настойчивее. Оля сопротивляется слабее, мои пальцы трогают те места, куда еще вчера их не допускали, наконец комната погружается во тьму, только на потолке отсвет уличного фонаря, я заваливаю ее на постель, стаскиваю тесные длинные трусы, наваливаюсь сверху и начинаю раздвигать своим коленом ее сцепленные ноги.

На этот раз их удается все-таки раздвинуть, вчера не удавалось. Оля часто дышит и шепчет что-то умоляющее, я вижу блестящие от испуга глаза, что смотрят в потолок. Я поспешно расстегиваю брюки, снять нельзя, это разврат, нельзя залечь голым или почти голым: нет, можно только вот так – она в блузке и с задранной юбкой, а я – в рубашке и с расстегнутыми брюками.

Еще нельзя лезть туда руками, это нечисто, потому некоторое время двигаюсь всем телом, стараясь попасть. Оля шепотом уговаривает меня не делать этого, это нехорошо, это нельзя, я торопливо соглашаюсь, что да, не буду, я вот только-только чуть ближе, а так мы как всегда, а сам все тыкаюсь и тыкаюсь… Наконец она вроде бы чуточку шевельнулась, хотя женщине в таких случаях надлежит лежать, как колоде, этого ее движения оказалось достаточно, чтобы новый жар охватил меня, я ощутил ее, пошел к ней. Она вскрикнула, напряглась, я пошептал что-то на ухо, она пыталась меня оттолкнуть, я прошептал, что все-все, не нужно, мы вместе, все хорошо, все позади…

И хотя еще позади не все, впереди короткая боль, а потом она в ужасе ждет, когда это таинство закончится, меня же ведет некая древняя могучая мощь. Я становлюсь собой чуть позже, запыхавшийся и обессилевший, лежу на ней, потом приподнимаюсь на локте и переваливаюсь на бок.

Оба мы торопливо оправляем одежду: она опускает юбочку, а я застегиваю на пуговички брюки. Так лежим некоторое время, она часто дышит, в лице ужас. Сейчас с нею произошло нечто страшное, ужасное, что разом превращает девушку совсем в другого человека. Теперь она полностью в моих руках, ибо достаточно мне где-то брякнуть о том, что с нами произошло, и за ней навсегда приклеится кличка распутницы, ибо не может девушка до свадьбы не только поступать вот так, но не должна даже целоваться.

Она молчит, испуганная и растерянная, мы еще не знаем про опасные и безопасные для таких дел дни, обоим кажется, что вот сейчас произошло… или могло произойти зачатие.

– Нельзя, – шепчет она в ужасе, – нельзя!..

– Можно, – шепчу я жарко, – уже можно…

– Нельзя, нехорошо!..

– Оля, – шепчу я. – Оля…

В последний миг она успевает вскрикнуть вечное:

– А что потом?

Дед мой покосился на соседа, сказал кротко:

– Брешет, как попова собака.

– Почему, дедушка?

– Не знаю, почему, но что брешет – точно. Ты заметил, как он говорит?.. Он же с низовья Дона, а не из Москвы. Москвичи все гэкают, их так и дразнят: «Гришка, гад, гони гребенку – гниды голову грызут!» Пермяки все говорят торопливо, будто черт стучит по коробу, волжане окают, архангельцы акают…

Самое подлое, что сделал Хрущев, как считали участники войны, это отмена наградных. До его указа все орденоносцы получали прибавку кто к пенсии, а кто к зарплате: тогда «ветераны» еще не были ветеранами, всем в среднем меньше сорока лет.

Не очень большие деньги, но за каждый орден и за каждую медаль что-то да капало. А тот, у кого вся грудь в орденах, мог преспокойно жить на эти «орденские»: Родина его подвиг помнит, чтит, продолжает платить, ибо, благодаря тому, что он проливал кровь на полях сражений, она, Родина, сейчас по-прежнему Россия, а не захваченные Германией «восточные территории».

Но Хрущев отменил одним махом, и с того дня началась вакханалия, когда высокими орденами и медалями награждали кого ни попадя: чего стоит только звезда Героя Советского Союза, которую он вручил Фиделю Кастро!

Ордена и медали сразу обесценились, потерялось к ним уважение.

Второе чудо начавшейся НТР – холодильник.

Они уже были созданы несколько лет тому, но оставались громоздкими промышленными установками, занимали целые этажи, однако недавно ученым удалось создать компактные установки, которые приспособили для бытовых нужд.

Холодильник я тоже купил одним из самых первых. Да вообще все технические новинки я покупаю сразу же, как появляются в продаже. Огромный тяжелый металлический ящик с подвешенной внутри крохотной камерой. Туда можно поместить две буханки хлеба. Вокруг этой камеры, где происходит замораживание, множество толстых и тонких труб, проводов.

Я включил все точно и по инструкции, холодильник заработал с ревом мощного трактора. Уже к концу первого дня все трубы покрылись толстым слоем изморози, затем – наста. С потолка начали рости сосульки. Весь холодильник внутри очень быстро превратился в бесформенную снежную пещеру с крупными сталактитами, сталагмитами и толстой ледяной корой на стенах.

– Намораживает! – сказала бабушка с великим удивлением. – Чудо-то какое…

– Но не там, – пробурчал я.

– Да какая разница?.. Настоящий снег, настоящий лед!

– Не там, – повторил я.

Холодильник я разморозил уже на второй день. Потом научился размораживать только раз в неделю. Энергии холодильник жрал, как электрическая свинья, а когда работал, он ревел и прыгал по комнате, бился о стены, как неверно загруженная стиральная машина.

Стиральные машины появились намного позже холодильников и телевизоров. Этим чудовищам сперва не доверяли стирать вообще, их покупали очень состоятельные люди, скорее, как диковинки. А если и стирали, то какие-нибудь тряпки, так как любая ткань, несмотря на ее крепость, рисковала превратиться в кружева.

И очень нескоро, и очень-очень медленно на телевидении прибавлялись часы вещания, пока не появилась возможность смотреть телепередачи каждый день. Конечно, фильмы смотрели только раз в неделю, но и то огромное достижение: не нужно ходить в кинотеатр, впервые появилась возможность смотреть кино, сидя перед экраном в трусах.

Так же очень нескоро и очень медленно холодильники становились привычнее, управляемее, камеры для замораживания все больше, а когда пришла пора двухдверных – это уже почти современные.

Стиральные машины перестали обязательно рвать стираемую ткань, кое-что удавалось стирать уже без повреждений.

Возвращался от Оли, по другой стороне улицы прошли двое парней, провожая девушек. Я слышал веселый смех, шуточки, и вдруг странная тоска появилась в сердце, разрослась, заполнила всю грудь. Там девушки, с которыми я, возможно, не познакомлюсь уже потому, что не увижу их в этом огромном городе, называемом Харьковом. И таких девушек в Харькове много. Но ведь… много и других городов!

Их тысячи… даже десятки, если не сотни тысяч. И везде, договорил я холодеющими губами, есть девушки. Много, очень много. Где вот сейчас ходят по улицам или ложатся спать те, кто мог бы стать мне настоящей подругой, из которых потом получилась бы и жена, и любовница, и моя принцесса, и моя королева. Но мне никогда не увидеть ту, Единственную, которая могла бы стать… да что там могла!.. которая предназначена для меня, у которой в душе и характере именно там выемки, где у меня шипы, а шипы и выступы там, где у меня выемки. И мы, сойдясь, образовали бы одно целое…

Мертвящая тоска, что заполняла грудь, распространилась на все тело. Я чувствовал, как от тоски и отчаяния замерзает сердце и холодеют, как у мертвеца, руки. И что же… мне суждено никогда-никогда не встретить Ту, Единственную?.. Ту, которая предназначена для меня?.. И я буду, как и все, жить с женщиной, предназначенной для другого?

А та, которая рождена быть моей половинкой, выйдет замуж за чужого и будет с ним мучиться… ну, даже если не мучиться, то ей предстоит «притираться», как говорят умудренные жизнью старики, сглаживать острые углы, вместо того, чтобы найти того, у которого на месте именно тех углов выемки? То есть меня, меня!..

Стало душно, я задыхался, ускорил было шаг, он сам ускорился, потом остановился и ухватился за ствол дерева. Но как она отыщет меня?.. Нет, это я должен искать!.. Это в мужской природе искать. Искать и искать.

В то время, когда я был подростком, девственность невесты даже не оспаривалась, это было всегда само собой разумеющимся. А вот когда мне уже стукнуло время заводить себе пару и вить гнездо, тогда уже появилась та встревоженная фраза, которая обобщенно звучала так: «Люська, а ты честная?»

Помню, я сразу придрался к словам, с пеной у рта утверждая, что целостность девственной плевы и честность нельзя ставить на одну доску, это не одно и то же, ведь девственница может предать и бросить так же просто, как и с порванной плевой, а женщина, у которой побывали мужчины, может быть преданной и любящей, что должно быть для нас, мужчин, намного важнее.

Со мной, естественно, мужчины яростно спорили, зато женщины слушали с горящими глазами и растопыренными, как у коров, ушами. Понятно, что я, в отличие от сверстников, старательно «доставал» и штудировал ходящие по рукам ветхие машинописные экземпляры вышедших на проклятом Западе книг о технике секса, методах обольщения и доведения женщин до оргазма. Все это, естественно, тут же применялось на практике, в результате я только девственниц насчитал двадцать девять, превращенных мною в полноценных женщин, причем из них трое оказались за двадцать лет, а две и вовсе за двадцать пять, хотя и фигурами, и мордашками, и характерами были просто прелесть. Просто осколки той старой эпохи, когда довлело строгое правило: ни поцелуя до свадьбы!

Аборты, аборты. Никто не знал презервативов. Сперва их называли гондонами. В смысле, презервативы так называли. Хуже того, женщины не знали даже, что существуют дни, когда можно забеременеть, это примерно с девятого дня после начала месячных по пятнадцатый день, а в остальные – хоть ты лопни, ничего не получится, но все действовали наугад, все страшились, однако все шли на риск.

Невежество наше было столько дремуче, что аборты были нормой. И до безопасного секса было еще несколько десятилетий.

Читаю много, читаю жадно. Уже успел заметить, что в трети книг про войну обязательно есть эпизод, когда главный герой седеет за одно мгновение. Вот только что этот восемнадцатилетний парень был черноволосым, как ворон, и вдруг, столкнувшись с чем-то ужасным, стал белым, как снег. В смысле, волосы его побелели, как снег.

Еще каждый из героев обязательно с «непокорной челкой на лбу».

Возможно, это отголосок того времени, когда старые литераторы либо вымерли, либо сбежали с белой армией за рубеж, а новые писать хотят, но не умеют. Потому и такое обилие штампов, одинаковых мест, буквально переписанных друг у друга.

Но это не так, просто все пользовались одними и теми же рассказами про войну, выбирали одни и те же эпизоды, хватали и пользовались одними и теми же сравнениями. Что значит, какой-то вкус все же был: выбирали достаточно яркие образы.

Но вся беда в том, что их выбирали все.

Да, о здоровом образе жизни, сыроедении, йоге, контроле за пульсом, дыханием, кровяным давлением, об умении управлять некоторыми процессами в организме, которые для простого человека всегда неконтролируемы…

Хорошо бы продолжить вот так и остаться молодым и здоровым… вечно. Правда, вечно не получится, но можно вдвое продлить здоровье и молодость в сравнении с одногодками. Те будут стареть, а я, вот такой замечательный, нет, будут завидовать, показывать пальцем.

Проблема вырисовывалась медленно, очень медленно, пока не встала во весь рост, заслоняя все остальное. Остаться сыроедом-вегетарианцем – это резко снизить свой наступательный потенциал. Вегетарианец – да, живет в ладу с природой и окружающим миром, но вегетарианцы никогда ничего не изобретут, не сделают открытие, не совершат революцию. Для всего этого нужен накал, страсть, излишек энергии, что выльется во что-то такое, что больше, чем просто необходимо для спокойной и здоровой жизни!

Вегетарианец просто растягивает отведенный ему срок жизни, как резину, но и он помирает, а мясоед сжигает жизнь быстрее, но на излишке высвобождающейся энергии придумывает колесо, паровую машину, самолеты, холодильники и телевизоры, в то время как у вегетарианца мышление занято только собой любимым, оно следит, чтобы хозяин ничего не съел вредного, чтобы ничто не мешало растягивать жизнь как можно дольше.

Но если бы такой образ жизни позволил жить вечно, я бы не задумывался, остался бы вегетарианцем. Если бы срок жизни продлился на порядок, то поколебался, и тоже, наверное, согласился: ради жизни в шестьсот-семьсот лет можно, видимо, посидеть и на травке. Но если прибавка будет всего в десяток лет, правда, при хорошем здоровье, но придется отказаться от творчества, от спасания мира, от революций и переворотов, от изобретений… ну чего-нить еще, не знаю, от великих открытий, за что мое имя войдет во все школьные учебники…

Мама удивилась, видя, как я жарю на сливочном масле яичницу с ветчиной.

– А травку что, уже не будешь?

– Буду, – ответил он. – Как приправу. И если попадется под руку.

Она вздохнула с облегчением.

– Ну и хорошо. Будешь как все люди.

Вот уж нет, подумал я молча. Я лучше всех. И докажу. Но для того, чтобы мог начать доказывать, должен жрать мясо, приправлять перцем, аджикой, пить крепкий кофе, жить на пределе, обеспечивая на этот раз не идеальное здоровье, а идеальную работу мозга. И пусть в конце концов испорчу желудок и посажу печень, но если я к тому времени что-то совершу или хотя бы начну совершать, то все эти нарушения режима будут оправданны. Нам неважно, сколько лет жил Коперник и как питался, нам важно то, что он совершил.

Появились «змейки», которые через десяток-другой лет заменят на слово «молнии». На «змейках», то есть «молниях», начали делать рубашки, куртки, наконец – брюки. Во всех юмористических журналах изощрялись на тему, как вот «молния» сломалась, и этот дурак, этот непроходимый идиот, что вместо привычных пуговиц решился вшить в брюки эту дурацкую западную «молнию», попадает в пикантную ситуацию…

Целое поколение юмористов заполняло страницы юмористических и не очень журналов, были задействованы карикатуры, юморески, эпиграммы, частушки, даже песенки, однако… однако прогресс остановить не удалось.

Хоть и очень старались.

Сегодня идем по улице, я вздрогнул, видя, как навстречу движется солидный мужик, на шее огромная странная гирлянда из бумажных рулонов, опускаясь чуть ли не до колен. Мужчина идет гордый, свысока посматривает на окружающих. Я с недоумением спросил у Шурика Тюпы, школьного и вообще приятеля:

– Что тащит-то?

Как более нахватанный, он объяснил:

– Туалетная бумага.

– Что?

– Туалетная, – объяснил он. – Ну, которой задницу подтирают.

Я не понял, переспросил:

– Но… зачем? Все ведь… газетами…

– Разврат, – сказал он с неодобрением. – Уже и бумагу начали выпускать особую!..

– А чем она особая?

– А хрен ее знает. Буквов, наверное, нету.

Мужик прошел мимо, важный, как барин. На него смотрели уважительно, завистливо. Туалетную бумагу, как потом я узнал, надо по блату, в огромных очередях, ибо туалетная бумага – это другой уровень жизни, это вроде дворянства, а то и княжества. Ведь остальные простолюдины, как вот я, пользуются вырванными страничками из старых книг и учебников. Газеты намного лучше, там бумага тоньше, а уж туалетная… это вообще черт знает что такое, это же разврат какой-то: выпускать бумагу только для подтирания задниц!

Да и стыдно наверняка такую бумагу покупать. Я бы сгорел со стыда заживо.

Здоровому человеку хватает сутки поспать, чтобы отдохнуть от любой, самой тяжелой изматывающей работы. Я отдыхал после работы в горячем литейном цеху по дороге домой. Выходил, едва волоча ноги, с усилием держа спину прямой, а плечи развернутыми, нельзя же мужчине выказывать слабость, тащился домой, мне двадцать минут пешком, и за время дороги усталость выпаривалась, выветривалась. Я подходил к дому свеженький, полный сил и до кончиков ушей заполненный энергией. Какой отдых? Уже отдохнул, надо работать, мне ведь предначертано перевернуть мир…

Отпуска в целый месяц или пусть даже в две недели придумали как отдушину, чтобы человек, ненавидящий свою работу и знающий, что эта мука уже до конца жизни, хотя бы раз в году получал возможность отстраниться от нее, не видеть ее, вообще уехать в другое место: купаться на море, пить с бабами в доме отдыха, которые точно так же вырвались с ненавистной работы и оттягиваются по полной, спеша заполнить все отпускные дни «тем, чтобы было что вспомнить».

У меня ни разу не было такой работы, чтобы я ее ненавидел. К тому же твердо знал, какую работу ни выбираю, это все временное, мне суждено нечто великое, а вот сегодняшняя останется лишь приключением в прошлом…

Помню, как поразил фильм про войну, не то французский, не то итальянский, где профессор берет автомат и идет в партизаны. Невероятно – профессор! Для нас профессор – это всегда седой старичок с бородкой клинышком и белой «профессорской» шапочкой, абсолютно не знающий ничего, кроме науки, не представляющий, с какой стороны браться за молоток…

Но вот и в наш мир вошло незнаемое дотоле слово «ученые», уже не как нечто заоблачное, а как реальное, земное, что ходит по той же земле, ест тот же хлеб и даже, жутко подумать! – хватает и пользует женщин, как и просто люди. Более того, эти ученые из чудаковатых одиночек превратились в нечто массовое, о них заговорили, они начали помимо своих заумных журналов выпускать и популярные вроде «Науки и жизнь», «Химии и жизнь» и множества подобных, в которых излагали взгляд на мир, постепенно навязывая нам иное понимание, иное отношение…

Одно время был даже некий перегиб в их сторону, когда показалось обществу, что ученые отвоевали себе слишком много места, это вылилось в дискуссии и даже противостояние «физиков и лириков». Многие в обществе простых человеков только тогда услышали это загадочное словосочетание – «Научно-техническая революция».

Плоды этой революции мы вскоре увидели, когда в наших домах появились ранее доступные только в храмах науки, куда простым людям вход строго запрещен, непривычные и волшебные вещи: телевизор, холодильник, стиральные машины, электропроигрыватели…

А что-то еще будет! В печати просто неслыханные обещания расцвета, которые даст на этот раз «не царь, и не герой», а наука.

В Москве началась великая стройка. О каждом ее шаге с восторгом рассказывают по радио, постоянно показывают по телевидению. Пишут в газетах и журналах, помещают интервью с множеством фотографий – самая крупная, самая высотная и самая вместительная гостиница в СССР! Для того, чтобы ее разместить, снесли целый район, называемый Зарядьем. Гостиница моментально попала в Книгу рекордов Гиннесса, как самая крупная, вместительная и даже роскошная.

Названа «Россией», что и понятно, в самом имени должна содержаться символика. В супергостиннице предусмотрены номера от средних до самых роскошных. Так как ее строят в самом центре города, в районе станции метро «Площадь Ногина», то статус ей присвоен самый высокий, выше некуда. В ней рассчитывают размещать все иностранные делегации, там роскошный кинотеатр для закрытых просмотров, там… словом, там та неслыханная роскошь и великолепие, которые должны служить лицом страны для иностранцев.

Ахая, мы рассматривали в журналах фотографии роскошнейших конференц-залов, ресторанов, баров и всего-всего, чего лишены мы сами.

Супер! Стройка века. Не только в Книгу рекордов Гиннесса, но и восьмое чудо света.

Кровати были настолько высокими, что возле них обычно ставили табуреточки, чтобы легче влезать. С решетчатыми спинками из толстых железных прутьев. И когда вдруг им на смену пришли странные кровати без спинок вообще, мужское население впало в ступор: а куда же упираться ногами?

Эти прутья обычно постепенно прогибались наружу, что служило поводом для шуточек. Помню, один шутник, слезая с чужой жены, увидел, что ее голова пролезла между прутьями. Он сдавил слегка прутья, чтобы не вытащила голову обратно, надел штаны и ушел.

Много и долго писали о первом в мире реактивном пассажирском самолете ТУ-104, и вот он наконец взлетел… О нем тут же песни, мультики, стихи, рассказы, уж не говорю о великом множестве документальных фильмов, очерков, кинозарисовок и красочных проспектов!

Сегодня все выбегали из домов, чтобы посмотреть на невиданное чудо: вертолет! Он кружил и кружил над городом, чтобы все видели, чтобы убедились в могуществе советской науки и техники.

Настоящий вертолет, такой непонятный, непривычный. А после того, как улетел, еще несколько недель все только и говорили о странном летательном аппарате, обсуждали принципы полета. Даже старушки, что просиживают все дни перед подъездами на лавочке, и те от осуждения распущенной молодежи перешли к животрепещущему вопросу: и как же оно так летает, что может зависать в воздухе, как стрекоза?

Богатством надлежит хвастаться, потому всякий, сумевший купить магнитофон, выставлял этот громоздкий ящик в окно и включал на всю мощь динамиков.

И потом, когда их стало больше, идешь по улице и слышишь то там то здесь хриплый вой, скрежет, грубую музыку, из-за помех не сразу и различишь, чем это осчастливливает улицу обладатель магнитофона.

Когда же этих магнитофонов стало еще больше, то эти вот выставляльщики стали раздражать. Опоздали, ребята. Надо было хвастаться раньше, когда это было чудо, новинка. А теперь…

Эй ты, ублюдок, убери к такой матери свое пугало! А то камнем разобью.

У нас были коловороты, а теперь пришло невиданное чудо – дрель! Сложное такое устройство, похожее на пневматический молоток, когда животом упираешься в специальную пластинку, а рукой крутишь ручку. Система шестеренок передает движение, а на выходе сверло вращается в десятки раз быстрее, чем когда с помощью коловорота.