Текст книги "Мне – 65"

Ну, а всего через десяток лет придумают, как эту дрель вообще превратить в электродрель! Но я к тому времени уже постепенно переходил на литературу и всех прелестей коловорота, который делает не деревенский кузнец, а оснащенный по последнему слову науки и техники завод, не испробовал.

Ежегодно получают независимость по несколько колоний, тут же провозглашают себя великими суверенными странами. Рисуют гербы, создают армии, почти обязательно меняют названия…

Разве что Индонезия или Египет так и осталась с прежними, а все африканские колонии тут же начинают придумывать себе экзотические имена, Запад покорно меняет имена на всех картах, хотя иногда получается нелепица: Цейлон, став свободным, назвался Шри-ланкой, но чай по-прежнему экспортирует цейлонский…

Англия, разом отпустив на свободу десяток или больше колоний в Африке, всем им дала прекрасные демократические законы, списанные со своих. Увы, уже на следующий год мы увидели, как у власти становятся вожди племен и устанавливают либо монархию, либо что-то уж очень автократичное.

Более того, президенты этих новоиспеченных стран закатывали пиры, где ели своих оппонентов. Шокированные западные гости с ужасом вспоминали, что это же те самые бывшие каннибалы, которых только силой английского оружия удавалось удерживать от продолжения таких увлекательных и весьма вкусных ритуалов, но вот проклятые оккупанты ушли, и борцы за свободу наконец-то восстановили древние народные традиции!

Хрущеву меню новых президентов по фигу, главное, что удается быстренько прийти на место уходящих колонизаторов. В Москве ударными темпами и с большой помпой выстроили Университет дружбы народов, предназначенный практически только для обучения африканцев.

В это время очень кстати в одной из свежеиспеченных республик генерал Чомбе организовал переворот, захватил и убил президента Патриса Лумумбу, и у нас этому университету тут же добавили название « имени Патриса Лумумбы», чтобы понравиться Черной Африке.

В России, где последний раз негра видели при Петре Первом, когда будущий император привез будущего прадеда Пушкина, да и то был он негром или арабом – неясно, появились настоящие черные негры на улицах Харькова, Киева и многих других городов.

На балетной арене царит Галина Уланова, но уже заговорили о молодой и очень талантливой балерине Майе Плисецкой.

В редакции отсылали рукописи, действительно РУКОПИСИ, написанные стальным пером, макаемым в чернильницу. В редакциях газет, журналов и в издательствах рассматривали романы, повести, рассказы, стихи и пр. – написанные не всегда разборчивым почерком, ведь, как известно, чем человек тупее, тем у него красивее и ровнее почерк.

Так, присланные в РУКОПИСЯХ, были приняты и опубликованы мои первые рассказы. Гораздо позже было объявлено, что материалы станут приниматься к прочтению только отпечатанные на пишущей машинке. Дело в том, что при Сталине пишущие машинки подлежали обязательной регистрации, как и радиоприемники, и потому были редкостью… При Хрущеве их стало больше, вот и правила приема рукописей изменились.

В продаже появилась пишущая машинка «Москва», в серо-зеленом корпусе. Элегантная, красивая, современной формы, как говорится, то есть с покатыми краями и обводами, как современный автомобиль.

А то моя первая машинка «Мерседес», не новая, конечно, трофейная, оставшаяся после отступления немецких войск из Харькова, похожа на старинную карету, как когда-то был похож на нее и сам автомобиль.

Более того, пишущие машинки впервые разделили на два класса: стационарные и портативные. А попозже добавится и третий класс: дорожная. Правда, дорожные постоянно ломаются, больше двух копий не дают, так что большинство выбрало золотую середину: портативные, что дает – четыре, хотя в учреждениях, естественно, везде закупали огромные стационарные. На стационарной можно зафигачить и пять и шесть экземпляров. Не потому, что она так хороша, просто по ее клавишам можно лупить со всей дури, ведь оттиск на бумаге зависит от силы удара, а чем больше заложил листков бумаги с проложенными между ними листками копирки, тем сильнее надо лупить. Стационарная выдерживает год, дорожная через неделю развалится, портативная живет в таких условиях почти полгода.

При этом бурном развитии НТР, как начали называть научно-техническую революцию, щеголяя пониманием начала перемен в человеческом обществе, то, что раньше было доступно только жрецам в их храмах, стало доступно простому непосвященному народу: вслед за телевизорами и холодильниками теперь вот пишущие машинки, которые может приобрести любой, а не только закрытые учреждения. Правда, пишмашинку все равно надо зарегистрировать в милиции, сдав туда несколько оттисков заданного текста с указанием адреса и всех данных, ибо такая вещь – своя типография, где можно отпечатывать листовки, но все-таки… все-таки в доме такое чудо прогресса!

Потом пришла эра электрических пишущих машинок. Ну, электрические – это уже почти сегодняшний день.

На работе в бригаде, где я работал, среди слесарей вспыхнул спор о педерастах: прошел слух, что одного из инженеров арестовали по обвинению, что он – педераст, или, говоря по-научному, гомосексуалист. Спорили не о том, педераст или нет и что с ними делать, мнение было единогласным: стрелять, а лучше – вешать прилюдно, а о том, как их определяют.

Все сходились во мнении, что у педерастов задница иная, там вход сглаженный, стертый. Это каждому сразу видно, потому педерасты в общие бани не ходят: сразу выявят и отволокут в милицию.

Помню, эти дискуссии, постоянно вспыхивающие в обществе не только среди слесарей, но и в кругах интеллигенции, в конце концов вызвали и дискуссию в прессе, и наконец один из светил медицины вынужденно выступил со статьей, где, целиком поддерживая и одобряя жесткие меры партии и правительства по истреблению гомосексуалистов, все же сообщил, что абсолютно безупречных методов определения гомосексуалистов пока все еще нет, не существует, хотя некоторый прогресс намечается. Но вот заметных сразу анатомических признаков, чтобы их могли заметить и отличить даже непрофессионалы, вроде явно выраженной стертости ануса или его других изменений в результате половых актов, увы, не наблюдается, что, понятно, затрудняет выявление этих выродков с целью удаления из общества.

Это вызвало вопль разочарования в обществе, нам всем подавай явные признаки, уроды должны быть заметны издали, как вон в любом кинофильме американского шпиона узнаешь с первого же кадра, так же легко определить и того, кто пока что наш, но слишком уж колеблется и в конце концов предаст Родину.

Колебаться и задумываться нельзя, это уже шаг к измене.

По всему городу расклеены объявления, призывающие молодежь вербоваться на Дальний Восток, на Крайний Север, на работу в рыболовецких флотилиях Северного моря, также Охотского и прочих мест освоения необъятного Советского Союза. Это – романтика, это приключения, новая жизнь, не говоря уже о высоких заработках, это строящиеся посреди тайги города, это возможность приобрести новые профессии, в том числе такие экзотичные, каких не увидишь в городе, ни в украинских селах.

Я и раньше читал эти объявления, но там непременное условие – возраст не меньше восемнадцати, но вот исполнилось наконец-то восемнадцать, и я тут же отправился на вербовочный пункт.

Конечно, чтобы завербоваться, пришлось уговорить здорового дружка, Тольку Худякова, пройти вместо меня медкомиссию, иначе забраковали бы в первом же кабинете, как и при наборе в армию, а так я получил везде «здоров», «здоров», «здоров», с заполненной карточкой пошел получать аванс и подъемные, а через три дня явился к пункту сбора с вещевым мешком за плечами. Если там и заподозрили что, то виду не подали. Через неделю нас погрузили в автобусы и отвезли на вокзал, где погрузили в такие же вагоны, именуемые телятниками.

Ехали несколько суток, хотя до Сыктывкара, куда нас в конце концов привезли, вообще-то поезда идут меньше суток. Но не товарные, каким везли нас, завербованных.

Железнодорожные станции тянулись одна за другой, одинаковые, запущенные, но всегда с исправно работающими печками, где в больших котлах постоянно кипит вода. И пассажиры выскакивали с посудой, забегали, наполняли кипятком чайники, кастрюльки, кружки.

Эти станции тянулись и тянулись, от этой надписи «Кипяток» стало рябить в глазах. Помню, один иностранец даже писал по этому поводу, что, мол, Россия настолько велика и обширна, что у русских нет возможности даже придумывать названия всем станциям, и многие из них называются одинаково: «Кипьяток»…

В Сыктывкаре сутки ночевали на пересыльном пункте, там распределили по районам, группу, в которую попал я, послали в Кебаньоль, а оттуда – на двадцать восьмой километр. Пункт по заготовке леса настолько мал, что ему не дали даже названия, а так: по километражу, на котором он находится от крохотного населенного пункта Кебаньоль.

Растерянные и огорошенные, мы обнаружили себя среди ссыльных. Тех самых зэков, кому запрещено возвращаться в старые места, а надлежит после отбытия сроков жить в лесу, рубить лес и в девять вечера находиться в бараке. Если же кто-то не явится вовремя, того снова в тюремный лагерь на солидный срок.

Нас распределили по бригадам, сперва доверили только топоры, чтобы обрубали сучья со спиленных деревьев, потом мы таскали от трелевочных тракторов тросы к уже поваленным деревьям, зацепляли петлями за вершинки, после чего трактор, натужно урча и время от времени от усилий поднимаясь на дыбы, затаскивал на щит и с трудом пробирался к дороге.

Наступила весна, кончилась золотая пора, когда спиленные деревья легко таскали по снегу. Земля размокла, и, что оказалось для меня новостью, здесь почти везде болота. Но лес продолжали рубить, углубляясь все дальше от железной дороги. Наконец мы начали строить новую ветку, спиливая деревья и укладывая их прямо на болото. Так как дорога рассчитана только на несколько месяцев, а то и недель, то строили ее не на века, но как можно быстрее.

Труднее работу трудно и представить, к тому же я пошел на самый трудный участок, где требовалось переносить и укладывать на землю ровными рядами баланы. Это когда огромное толстое дерево распиливаешь на трех-четырехметровые куски, а потом берешь их по одному и несешь в болото. Эти баланы в тайге служат шпалами. На них по-быстрому кладем рельсы, приколачиваем костылями, и вскоре бодрый паровоз начинает вывозить лес. Это в кино показывают, как носят тяжелые шпалы, ха-ха, тяжелые шпалы!

Понятно, что такой балан в несколько раз больше и тяжелее цивилизованной шпалы, что кладется на подготовленный грунт, а не в болото, как балан.

У меня, у которого врачи еще во время медкомиссии в армию признали лордоз, сколиоз и ишиас, что значит – позвоночник прогнут и вперед, и взад, и еще в сторону, ко всему прочему еще и появилась грыжа, лопнула. К счастью, успели довезти до больницы в Кебаньоле.

Местные врачи сумели разрезать живот, вырезать что-то и снова зашить. Мне запрещено отныне всю жизнь поднимать что-то тяжелее пустого чайника, и, понятно, через пару недель я снова работал на стройке вальщиком с бензопилой «Дружба», а через месяц – носил все те же баланы.

До Кебаньоля раз в неделю ходит мотовоз, это такая широкая механическая дрезина, на которой может поместиться почти два десятка человек. Если, конечно, сбиться в кучу, как селедки в бочке. Но охочих ездить в далекий Кебаньоль, который такой же поселок, разве что с магазином, набиралось мало.

Я съездил пару раз, понравилось бывать в чем-то более крупном, чем наш двадцать восьмой, а в следующий раз отправился пешком. Всего-то двадцать восемь километров!.. Через месяц я уже научился половину дистанции пробегать, а к концу лета едва скрывались крыши моего двадцать восьмого – не поймут! – и переходил на бег. Естественно, бежал в кирзовых сапогах. И не по гаревой дорожке, а по шпалам. Иногда удавалось бежать в сторонке по твердой земле, перепрыгивая камни и выползающие наверх корни.

Заканчивал бег, когда приближались дома Кебаньоля.

Да, это именно там, на Крайнем Севере, когда я подорвался, попал в больницу и меня готовили к операции, обнаружили, что сердце в левой стороне груди померло, но отросток справа разросся и принял на себя нагрузку. Сердце отныне у меня прослушивается с правой стороны лучше, чем с левой.

Несколько лет работал в Заполярье лесорубом, чокеристом, плотогоном и пр., затем ходил по хребтам Сихоте-Алиньского хребта в составе 29-й горно-таежной геологоразведовательной экспедиции, срывался с высоких гор и тонул в бурных реках, дрался с медведем и спал на снегу…

Как уже говорил, прошел йогу, сыроедение и прочее, что помимо излечения от болячек дало и контроль над телом. Да и над собой тоже. Так что переплыть во время ледохода Вычегду – стало делом плевым. Или посидеть в лотосе на берегу Ледовитого океана при минус пятидесяти по Цельсию.

Помню, как меняли деньги в сорок восьмом, у меня тогда была трехрублевка, на которой зеленым нарисованы три бойца в зеленых касках, а вот теперь, в 1961-м, новая реформа: Хрущев велел заменить старые деньги на новые, убрал «лишний» нуль. В печати объясняли, что это необходимо для упорядочивания экономики, но все понимали, что кукурузник старается стереть любое изображение Сталина, убрать любые о нем упоминания.

Пришлось привыкать к «новым» деньгам, и долго еще потом старшее поколение спрашивало, глядя на ценники: а сколько это «по-старому»? Меня это раздражало, ну сколько можно, годы идут, о каких старых деньгах речь: о керенках, что ли? Или о катеринках?

Проезд в трамвае из тридцати копеек стал трехкопеечным, а вот пятикопеечная коробка спичек при новых ценах уже копейка, что значит, надул Хрущев, надул…

«Спирт питьевой, 96 градусов». Летом успевали привозить даже вино, но, правда, ненадолго. Во-первых, мало спроса, во-вторых, в морозы даже водка замерзает. Помню, как с удивлением рассматривал ледяшки внутри бутылок с этикетками «Водка московская». Так что спирт – универсальное средство на все сезоны.

Именно здесь, на Крайнем Севере, где пьют все, даже дети, я как бы наперекор всему и всем перестал пить не только спирт, но и водку. Объявил, что вот такой у меня причудливый вкус: изволю только вино и пиво. И стал выглядеть в глазах зэков и наших завербованных какой-то белой вороной, почти трезвенником.

За окном ревет метель, днем потеплеет до минус сорока. А сейчас даже представить жутко, как низко упал столбик термометра. Похлопал ладонью по тумбочке, пальцы нащупали пустую пачку из-под сигарет. Выругался, уже ночь, за окном пурга и мороз, как на Плутоне, курить хочется так, что, как говорят, ухи попухли. Но и в самом деле под ложечкой сосет, будто голодаю, хотя по дурной привычке поел и на ночь, сыт…

Крутился с боку на бок, мучился, терзался, наконец не выдержал и, вскочив с постели, ринулся одеваться. В коридоре рев и грохот, порывы пурги бросают в дощатую стену не только снег, но целые пласты наста.

Меня едва не сбило с ног, я натянул шапочку на глаза и, пригнувшись, бросился к соседнему бараку. Снегу намело до пояса, уже не шел, а полз, загребая руками, как пловец. Долго колотил в дверь, наконец отворили, я ввалился в темное помещение и сразу прохрипел:

– Игнат, дай папиросу!.. Уши пухнут!..

– Черт, – ответил он с отвращением. – Не мог до утра?

– Не мог, – ответил я. – Дай скорее!

С тремя папиросами в кармане я ринулся через ночь, лютый ветер и холод обратно. Снова полз по снегу, где мою дорожку уже замело, вломился в свой барак, трясущимися руками вытащил драгоценные папиросы. Клянусь всегда иметь запас. Клянусь теперь никогда-никогда не оставаться без них…

Пальцы нащупали спички. Теперь, когда папиросы передо мной, когда я прямо вот сейчас могу зажечь и вдохнуть драгоценный дым, я перевел дыхание, голова на некоторое время не то чтобы избавилась от дурмана, но увидела, что все в порядке, и… мозг заработал.

Значит, я стал рабом привычки. Значит, уже не могу без папирос, без курения. Без водки и спирта, которые пил наравне со всеми, еще могу обходиться, но без курения…

Так же медленно я искрошил папиросы и сказал себе, что с этого момента курить не буду. Никогда.

Прошло много лет, папиросы сменились сигаретами, курить начали и женщины, появились даже дамские сигареты, «Фемина», иные сорта вообще без никотина, но меня это уже не волновало.

Я ничей не раб, даже не раб своих же привычек. В холодильнике у меня початые бутылки водки, коньяка, вина. Хочу – пью, не хочу – не притрагиваюсь месяцами. И не сосет под ложечкой, мол, надо. Я – свободен.

Здесь впервые услышал первое исполнение песни «Геологи» молодого и еще неизвестного композитора Пахмутовой. Страстно захотелось стать геологом и ходить по диким местам, находить редкие полезные ископаемые.

По радио передали ликующую весть о первом запуске человека в космос. Повторяют дату, чтобы запомнили: 12 апреля 1961 года, новая эра в истории человечества. Имя первого в космической капсуле – Юрий Гагарин. Его именовали первым в мире космонавтом, но я сразу принял это скептически, едва узнал, что этот «космонавт» ни разу ни к чему в капсуле не прикоснулся, а выполнял ту же роль, что и поднимавшиеся до него в космос собачки Белка и Стрелка.

Срок вербовки я отбыл полностью, не сбежал, как многие, а потом проработал еще два месяца сверх, тем самым доказав, что я здесь по своей воле, и… потеряв право на бесплатный билет обратно и финансовую поддержку, то есть подъемные на время переезда.

После Крайнего Севера, где я отработал сучкорубом, вальщиком леса, чокеристом и плотогоном, вернулся в Харьков, поискал, чем бы заняться, но в сером и теперь таком крохотном городе так неинтересно и одинаково, что на этот раз уже без всяких вербовок собрался повторить забег на длинную дистанцию.

Теперь уже на сверхдлинную: Крайний Север – это все-таки Европа, а зудит сделать бросок за Каменный Пояс в Азию, да подальше, подальше! К самому Тихому океану.

Подговорив одного приятеля, мы взяли плацкартные билеты, это уже шик по тем временам, и отправились в восьмисуточное путешествие на Дальний Восток. Конечный пункт – Владивосток. Правда, еще в билетной кассе отказались продать до Владивостока: режимный город, туда можно только по особым пропускам. Пришлось купить до какой-то станции, что близко, близко

Естественно, не подъезжая к Владивостоку, весь поезд опустел, к нашему удивлению.

– А как же?.. – спросил я ошарашенно.

– Что непонятно, парень?

Я помялся, сказал осторожно:

– Нам нужно во Владивосток…

– Во Владик? Идите вон на автобус.

– А он куда?

– Чудаки, – ответил мужик весело, – да все едут во Владик. И ни у кого нет пропусков. Ну, почти ни у кого.

Второй буркнул:

– Можно дождаться электрички. Она придет минут через десять, зато не надо тесниться, как в автобусе.

В самом деле, большинство осталось ждать электрички, а самые нетерпеливые побежали к автобусной остановке, куда как раз подкатил автобус. Мы же погрузились в электричку, что подошла к перрону чуть позже, и благополучно въехали в закрытый для посторонних город.

Часы не переводили, и потому ошарашивали всех, кто спрашивал, который час, разницей в восемь часов, пока не добрались до Тихого океана и не попили оттуда воды. С того момента решили считать себя туземным населением.

Дальше – обычные приключения уже крепкого молодого парня, драки, ножи, бичевание, в конце концов, когда кончились все деньги – пошли работать в 29-ю горно-таежную геологоразведовательную экспедицию. Еще она называлась Иманской. Даже Правоиманской. После чего я на всю жизнь получил право насмехаться над рассказами о трудной работе геологов. Вот у токарей или слесарей – да, трудная. Но у геологов – лафа, кайф, как сказали бы через тридцать-сорок лет.

И еще одна легенда, которую распространили кинематографисты и писатели, но которой, увы, нет места в жизни. О присутствии женщин в экспедициях. Во всяком случае, я их не видел, хотя геологоразведовательных партий повидал не десятки. Все они уходили с базы по пять человек, и в них никогда не было женщины.

Что такое женщина? Нет, сперва иначе: что такое отправиться в тайгу на геологоразведку? Это значит, что с первого по третье мая пьем и гуляем, а потом нас грузят в вертолет и высаживают в глубине тайги. Оттуда медленно движемся от пункта А до пункта Б, никогда не встречая жилья, не встречая людей вообще. И только перед ноябрем начинаем собираться в обратный путь. То есть за двое суток до праздника Великого Октября, для малограмотных напоминаю, что это отмечали 7 ноября, нас забирают. Всего лишь потому, что наступает зима, а когда снегу до пояса, не походишь по тайге в поисках полезных ископаемых. Геологи зимой не работают, а лишь неспешно обрабатывают полученную за лето информацию. Это, конечно, тоже работа. Плюс – два месяца отпуска, но… только зимой, что и понятно.

И вот, возвращаясь к нашим баранам, как может находиться в отряде женщина, когда мы спим в одной палатке, сушимся после дождя голые у костра? Так, без женщин, мы еще вспоминаем о них в первые дни, все рассказываем случаи, кто, когда и как жарил: слова «трахал» не существовало, – а потом за неимением раздражителей постепенно успокаиваемся. Женщины исчезают даже из снов.

Да, конечно, если бы у нас были газеты, радио, если бы мы хотя бы слышали женские голоса, то нас бы продолжали мучить искушения, как святых антониев в пещерах. Но когда их нет – все спокойно.

Но что началось бы, если бы в отряде была женщина?

Геолог – самая романтичная, таинственная и загадочная из профессий. Это раньше стремились стать моряками, чтобы открывать новые земли, потом летчиками и полярниками, дабы достичь самых дальних точек земли. А сейчас осталось только побывать там, где «не ступала нога человека», нанести на карту последние реки, горы, отыскать крупные месторождения полезных ископаемых.

И хотя над планетой уже не только искусственные спутники, но и Юрий Гагарин недавно совершил полет в космос, однако этих спутников кот наплакал, да и те пока что шпионят за подозрительными объектами на чужих континентах, а до своей страны руки не доходят.

Сразу скажу, что сперва мы побывали в тех местах, где прошел Арсеньев и его Дерсу Узала, а потом углубились в настоящие дебри, где до нас в самом деле не ступала нога человека.

Наносили на карту мелкие реки, что прятались в дремучих зарослях Уссурийской тайги, наткнулись на месторождения олова, редких металлов и, конечно же, золота.

С золотом вообще невероятное: натыкаемся чуть ли не на каждом шагу. Мы, четверо европейцев, ликовали, только наш старший был настроен скептически.

И только зимой, когда вышли к базе, мы узнали кое-что о себестоимости, целесообразности и прочих скучных вещах, которые не позволят тут же начинать добычу золота там, где мы его обнаружили.

Дело в том, что золото добывают драгами. Это такие машины, высотой с пятиэтажный дом. Чтобы такую драгу привезти на золотоносное место, нужно сперва прорубить через тайгу широкую дорогу, затем выкорчевать пни, заасфальтировать и наконец привезти на множестве тяжелых платформ эту самую драгу. Ну, а к драге помимо рабочих еще и охрану, бухгалтера и весь необходимый штат.

Если просчитать все затраты, то далеко не всякую золотоносную жилу есть смысл разрабатывать промышленным способом. А в одиночку с лоточком для промывки золотишка… ну, так далеко в тайгу еще надо добраться. Пока что вертолеты частным лицам не доступны.

Зато не раз наблюдал забавные моменты с этим самым золотом. Ну вот, к примеру, зашли в одну деревушку, надо было что-то купить, деревушка чисто украинская, на Дальнем Востоке вообще бывают области, населенные исключительно украинцами.

Чисто украинская – это в первую очередь белые глиняные стены домика. Смотрю, стоит женщина возле свежевыбеленной стены, что-то ковыряет в ней пинцетом, которым обычно щипают брови. В другой руке – граненый стакан.

Подхожу ближе – стакан на треть заполнен золотым песком. Оказывается, песок для смеси с глиной берут из ближайшего ручья, а там уйма золота. Конечно, строить тут рудник – нерентабельно, для рудника золота здесь мизер, это уже потом я убедился, что в Уссурийской тайге таких ручьев с золотым песком – великое множество.

Стена высыхает, в ней на солнце ярко блестит множество звездочек. Женщина небрежно выбирает золотые крупинки на уровне своего лица, а к тем, что ниже пояса, даже ленится нагнуться.

Идет на нерест кета. Мы сейчас по Иману поднялись наверх, свернули по его притоку. Рыба из Тихого океана по Амуру поднимается, поднимается, сворачивает в Уссури, снова идет по суживающемуся руслу до Имана, затем по Иману и вот наконец уже по мелким речушкам и ручьям старается взобраться как можно выше, буквально к истоку.

Мы с изумлением наблюдали, как по ручью двигаются, плотно прижавшись друг к другу, огромные толстые рыбины. Спины сухие, глубже опуститься не удается: брюхами и так трутся о песчаное дно.

Время от времени давление скользких тел выталкивает какую-нибудь рыбину, и она беспомощно трепыхается на движущихся спинах, пытаясь где-то соскользнуть в воду.

Вскоре красная икра начинает заполнять мелкие ручьи, течение выбрасывает ее на берег, иногда мы двигаемся по щиколотку в красной икре, а старший, который местный, рассказывает, что в детстве с отцом ходил по местам, где икры наносит волной столько, что переливается через голенища.

К реке со всех сторон сходятся медведи, рыси, леопарды, тигры, лисы, слетаются птицы. Выметавшая икру рыба становится вялой, ко всему безразличной. Течение несет ее, абсолютно безвольную, выбрасывает на берег, где и начинается пир всякой лесной мелочи.

Звери посерьезнее, как тигры или медведи, садятся в ручье и хватают когтистыми лапами эти блестящие толстые тела. Почти все, и крупные и мелкие, нажравшись, заваливаются спать прямо тут же у ручья. Птицы наедаются так, что не могут летать, но на них никто не обращает внимания.

Конечно же, мы натаскали и сами этих огромных рыбин. С каждой икры – на тарелку с верхом. Крупная, блестящая от слизи. Вскипятили ведро воды, сполоснули, потом не могли понять, что находят в этой икре богатые придурки: каждая икринка стала такой упругой, что по одной приходится ловить на коренной зуб, чтобы раздавить. Ложку икры жуем минут пять, челюсти болят…

Не скоро разобрались, что горячей водой мыть ни в коем случае нельзя, кроме того, еще кое-какие тонкости, чтобы икра стала лакомством. Все мы с сожалением смотрели на колоссальные богатства, что вода выбрасывает на берег, но…

…за морем телушка – полушка, да рупь перевоз. Если бы вот это все каким-то чудом перебросить ко мне в Харьков, я стал бы миллионером. Но в реальности я не могу набрать даже банку, ибо ее придется носить на себе еще два месяца. А когда мы собирались к экспедицию, то даже стальные ложки заменили на алюминиевые, чтобы облегчить рюкзаки.

Снова в наше отсутствие медведь забрался в палатку и, конечно же, сожрал сгущенку. Более того, когда мы вернулись, он все еще сидел перед палаткой и, подняв банку, давил ее лапами.

Его силенки хватало, чтобы банка лопалась, а лакомство лилось прямо в подлую ненасытную пасть. Услышав наше приближение, а мы шумели, как стадо свиней, он бросил уже пустую банку и ломанулся в кусты.

Мы не успели сдернуть с плеч винтовки, медведь унесся, петляя между деревьями, как петлюровец. Когда мы рассмотрели, что он успел досуха выдавить пять банок, спонтанно возникла идея пойти по следу и наказать гада десятком пуль в ненасытное пузо.

В экспедиции у нас ничего нет для развлечения, кроме коробки с шахматами. Я играть избегаю, во мне чересчур велик инстинкт бойца. Я просто не могу проигрывать, это для меня противоестественно, начинаю сражаться и сражаться, партия идет за партией. После пятой у меня дико начинает трещать голова, чувствую жар, морда становится красной, даже буряковой, так говорят ребята, кровяное давление грозит взорвать меня и разбросать кровавые ошметки по всей Уссурийской тайге, но сколько ни убеждаю себя, что это всего лишь игра, ничего страшного, если проигрываю: не корову же теряю, как говорят все, но я не могу, не могу проигрывать!

Другие могут, я – нет!

Потому мне лучше вообще не играть.

Ни во что.

И все казино обходить по широкой дуге, отворачивая рыло в противоположную сторону.

Присел отдохнуть посреди поляны, вытащил ломоть жареного мяса, жевал, готовясь к следующему броску. Не успел доесть, по ту сторону кустов послышалось хорканье. Потом громче и громче, уже треск кустов, тяжелое дыхание, похрюкивание.

Я сидел, не двигаясь, на поляну начали выдвигаться, меня не видя, огромные свиньи. Все они деловито подбирали крупные блестящие желуди, их здесь столько, что ни земли, ни опавших листьев не видно.

Чавкая, подбирая желуди, двигаются плотной цепью, как римские центурионы. Прямо на меня надвигается огромный кабанище, ну просто каледонский вепрь, я потихоньку взял молоток, которым отбивал образцы пород, так же неслышно поднял над головой и приготовился садануть изо всей силы прямо в лоб кабину.

Похрюкивая, он приближался все ближе, и, когда уже пора бить, я заколебался. Голова кабана, как танковая башня, глазки крохотные, да это не череп, а сплошная глыба из монолитной кости.

Кабан едва не уперся рылом в подошвы моих сапог. Я сказал тихонько:

– Эй, дружище… Не оторви каблук.

Кабан рывком вздернул голову, уставился на меня непонимающе. Я все еще сидел, а он, гад, стоя на своих коротких, кривых, как у кавалериста, ногах, выше меня на полголовы. И смотрит в упор, еще не решил: стоптать меня или не стоптать… вот так сразу.

К счастью, свиньи тоже меня увидели, одна молодая свинка завизжала, а остальные бабы-дуры тут же ринулись на другую поляну. Я слышал, как разом остановились там под дубом, послышался смачный хруст пожираемых желудей.

Кабан недовольно хоркнул и, развернувшись, неторопливо пошел к ним. Когда кусты сомкнулись за ним, я перевел дыхание и медленно опустил занемевшую руку с молотком.