Текст книги "Тангейзер"

Глава 13

С утра снова потянулась выжженная равнина, хотя когда-то здесь, если верить Библии, все было в роскошнейших садах.

Константин, что в последние дни не расставался с Ветхим Заветом, всякий раз находит там места, по которым идет войско, и с восторгом тыкал пальцем в строки.

– Смотрите, смотрите! «Деревья опускали цветы долу, воды цистерн выходили из краев и на всех ветвях пели птицы, приветствуя проходящую с младенцем на руках Марию…»

Карл сказал брезгливо:

– Это не те места.

– Откуда знаешь? – спросил Константин обидчиво.

– Мария несла младенца из Вифлеема, – заметил Карл. – А до него еще далековато.

Константин фыркнул.

– Далековато? Да я, если хорошо размахнусь, через всю Иудею переброшу камень! А то и копье.

– А я если хорошо выпью, – сказал Карл, – всю Иудею соберу в мешок и рассыплю на своем огороде. Ха-ха-ха!..

Вальтер послушал, обронил невинно:

– Из двух пререкающихся прав тот, кто умолкает первым.

Тангейзер сказал с отвращением:

– Что здесь за край?.. Все умничают, умничают… Уйду я от вас, поэтам мудрствования вредят. Я человек возвышенный, небом одаренный, а вы тут всякое говорите, что мне мозги вывихивает…

Они второй день двигались через Иудейскую пустыню, всю из каменистых и песчаных холмов, что тянется до самой Иорданской долины. Злой до остервенелости кустарник ухитряется запускать корни поглубже в поисках подземных вод, торчит между камней, истязаемый ветрами, а под ним часто прячутся змеи.

Колодцы – редкость, почти везде вокруг бедуинские стоянки, а когда ехали к колодцу святой Магдалины, там расположились шатры правильным кругом, все из серого войлока мышиного цвета. Всюду верблюжий помет, моментально высыхающий на этом зверском солнцепеке, да и вообще полно сухого помета от ослов, коз и собак.

Константин пробормотал:

– Посмотри на них… Не понимаю, у нас зимой так не одеваются.

Тангейзер пожал плечами.

– Может быть, у них вера такая?

– Шутишь?

– Ну почему же…

– Нет такой веры, – сказал Константин почти сердито, – чтобы такими мелочами занималась.

– Ну почему же? – возразил Вальтер. – Я слышал, Коран как раз и занимается бытом. Там в первой же суре сказано что-то типа того, что Аллах ничего не делает для себя, а все только для людей.

Константин отмахнулся.

– Ну, это сказано для того, чтобы упредить подковырку, которой колют в глаза нашим священникам: если Творец всемогущ, может ли создать такой камень, который не мог бы поднять?.. Коран писался на шесть столетий позже, учел все ошибки и подводные камни…

Тангейзер поглядывал на местных с немым удивлением. Мужчины в самом деле все в теплых одеждах, а сверху еще и аба, тяжелая и длинная рубаха из шерсти, а на головах платки из плотной материи, что распущены по плечам и падают на спину. На голове толстый жгут, смысла в нем Тангейзер не увидел, зато женщины одеты проще и беднее, а еще, в отличие от мужчин, все босые.

Он помнил, что император еще в Южной Италии запретил войны между местными лордами и постройку замков, установил для всего населения страны единый королевский суд, лишил города самоуправления, создал сильный флот, заменил армии лордов постоянным войском из наемников-сарацин.

И сейчас эти сарацины, все еще пугающие своим обликом, едут в центре рыцарского войска, подчиненные только самому Фридриху, в то время как остальные рыцарские отряды могут в любой момент повернуть обратно, если так вот изволят.

И все-таки за время похода от сарацин нахватались многих арабских слов, некоторые уже могут с ними общаться, хотя практически все сарацины императорской гвардии говорят на итальянском, а многие и на немецком.

Тангейзер тоже частенько подсаживался к их костру, слушал их песни, сам играл и пел, вынуждая их подпевать, смешно и неумело, что вызывало общий хохот. Затем он пел с ними их дикие сарацинские песни, резкие и в то же время странно чувственные, вызывающие отклик в его холодной германской душе.

Во время коротких отдыхов у костра он успевал вытаскивать лютню, перебирая струны, подбирал слова и звуки, улавливая новые образы, навеянные этой жаркой страной, ее людьми и той страстностью, что разлита в воздухе.

А потом снова седло, хмурый Райнмар сзади, пыльная дорога, что медленно и ровно идет вверх, из-за чего трава по обе стороны становится совсем не такая сочная и роскошная, что внизу, земля не только суше, но и каменистее. По обе стороны поднимаются черные скалы, иногда вырастают прямо на дороге, и та пугливо огибает их, и так приходится делать все чаще.

Тангейзер озирал окрестности с душевным щемом и волнением, часто угадывая на вершинах пологих гор останки древних крепостей, что явно существовали еще до прихода иудеев. Перестали встречаться стада коров, только козы, что могут карабкаться по каменистым склонам, а пищу добывают, выбивая крепкими копытами даже глубоко ушедшие в землю корни.

Дорога часто проходит по самому краю пропастей, он со сладким ужасом всматривался в темные бездны: те ли это, о которых так прочувственно говорится в Ветхом Завете?

Простучали копыта коня Вальтера, он подъехал с тем же довольным лицом, Тангейзер вообще не видел его недовольным или раздраженным, эпикуреец какой-то, протянул вперед и вправо руку:

– Как тебе это?

Тангейзер покрутил головой.

– Ну…

– Сарацины сказали, – проговорил Вальтер с удовольствием, – что вон та долина весьма знаменательная…

Тангейзер всмотрелся, но долина, на которую указал Вальтер, мрачная и унылая, почти без травы, вся усеянная мелкими и крупными камешками, гладко обкатанными, словно здесь текла большая река и, передвигая их с места на место, сгладила все острые углы.

– Чем же?

– Схваткой юного пастуха Давида, – пояснил Вальтер, – с богатырем из племени филистимлян.

Они уже почти проехали мимо, но Тангейзер все поворачивал голову, потрясенный, что видит места и даже те камни, которые брал Давид, там же сказано: «…выбрал пять гладких камней из ручья и поразил Голиафа», а сейчас там нет не только реки, что округлила те камни, но даже того ручья…

– А откуда сарацины знают?

Вальтер изумился:

– Ты в самом деле, кроме стихов, ничего не знаешь?

– Ну почему же…

– Для сарацин, – пояснил Вальтер, – Ветхий Завет такая же святыня, как и для нас. Сарацины относятся к иудеям, как к родителям, что сделали много хорошего и правильного, но теперь они, сарацины, подхватили этот факел, рассеивающий тьму, потому все должны идти за ними, сарацинами, ибо они, молодые и сильные, нашли верный путь…

Тангейзер проворчал с неприязнью:

– Ну да, нашли…

Вальтер усмехнулся.

– А разве мы к иудеям относимся не так же? Они создали Ветхий Завет, за что большое спасибо, но теперь весь мир должен поклониться Новому, а кто его не признает, тот дурак и… что хуже, враг. Потому мы их тоже заставляем принимать христианство, потому что иудаизм – старый дряхлый ствол, а христианство – молодая цветущая ветвь…

– Как и сарацинство, – буркнул Тангейзер.

– Как и сарацинство, – согласился Вальтер. – Есть дряхлый старый ствол и – две могучие ветви, усеянные цветами и дающие обильные плоды. Потому мы все, уважая иудеев, стараемся убедить их принять новую веру, основанную на их Ветхом Завете. Мы – христианство, сарацины – ислам.

Тангейзер скривил губы.

– Ладно, дорогой друг… Все мы знаем, как стараемся! Так стараемся, что бегут от нас.

– А куда? – спросил Вальтер с интересом. – Мир теперь весь либо христианский, либо исламский. А туда, где нет ни того, ни другого, иудеи и сами не хотят…

Он остановился, провел взглядом по скачущим навстречу и мимо очень богато одетым сарацинским всадникам. Тангейзер тоже насторожился, это явно не «их» сарацины, эти оттуда, куда они двигаются с оружием в руках и гневом в сердцах, дабы освободить Гроб Господень и Святой Город Иерусалим.

Вальтер проводил их недовольным взглядом.

– Ничего не понимаю, – сказал он желчно. – Мы воюем или нет?

– Вроде бы воюем, – ответил Тангейзер, но тоже без уверенности, – но сарацины тоже воюют между собой, а ты же знаешь нашего императора…

– Не знаю, – огрызнулся Вальтер. – И понять не могу! Он что, с кем-то снова заключил союз?

– Не знаю, – ответил Тангейзер честно. – Это политика, а я поэт!

– Я тоже скоро рехнусь тут, – пообещал Вальтер, – и стану поэтом.

И снова пальмы, на которые Константин да и Карл вообще не обращают внимания, только Тангейзер поймал себя на том, что все еще смотрит дикими глазами и подыскивает точные образы и сравнения, чтобы донести ощущение их дивной красоты тем, кто никогда не видел олеандры и померанцы…

Местные сажают на границах своих владений особый вид чертополоха, это толстые, как бочонки, и вытянутые кверху растения с длинными острыми колючками. Цветут они вразнобой, тоже странные и невиданные в Европе, настоящие бурдюки с водой, но пить ее нельзя, горькая, как ора.

Донесся мелодичный перезвон колокольчиков, они подвязаны под шеей головного верблюда, что идет впереди каравана, хотя нет, первым на крохотном ослике едет такой же миниатюрный провожатый, что знает все дороги, постоялые дворы и места для водопоя.

Карл едет равнодушный и спокойный, чем-то похожий на верблюда в надменной невозмутимости, а Тангейзер живо крутил головой, запоминая и старцев с их седыми, но еще густыми и курчавыми волосами, и особенно дивных измаилтянок, грациозно гордых, в таких легких платьях, наброшенных на голое тело, что при каждом движении видишь малейшие изгибы их тел.

Могучее рыцарское войско день за днем двигается железным потоком в глубь Святой земли, нет, казалось, силы, что может остановить. Тангейзер жаждал сражений, ему казалась их сила несокрушимой, хотя знающий Константин пару раз обронил осторожно, что у Ричарда Львиное Сердце была вдесятеро крупнее армия, но и Иерусалим не взял, и всю армию погубил, так что обратно пробирался, как вор, пряча лицо под капюшоном.

Они ехали тесной группой, прикрывая друг друга, все промолчали, только Карл буркнул:

– И что?.. О Ричарде уже песни поют!.. Все героем считают именно его. Вообще наш мир как-то странно вывернут. Вряд ли Господь его задумывал таким. Эх, зря он человечку дал свободу воли…

– Думаешь, – спросил Тангейзер с недоверием, – мы Иерусалим не возьмем?

– Не знаю, – ответил Карл с неохотой. – Вообще-то я императору верю. Но не представляю, как он это сделает.

Константин рыкнул, даже не поворачивая головы:

– Клянусь, я взберусь на стены Иерусалима! Или сложу там голову. Я не вернусь в Германию, как побитая английская собака.

– Император что-то придумает, – прорычал Карл.

Константин фыркнул в шлем, сказал повеселевшим голосом:

– Наш император мне напоминает другого, древнеримского… Был такой, Веспасиан. Тогда императорам по Риму всегда ставили еще при жизни памятники… Пришли к нему и доложили, что сенат решил за общественный счет воздвигнуть ему в центре Рима колоссальную статую, что обойдется в огромную сумму. Веспасиан протянул ладонь и сказал: «Ставьте немедленно, вот постамент».

Карл гулко загоготал таким жутким голосом, что лошади начали вздрагивать, а по всему отряду схватились за оружие и уставились на него в недоумении.

Вальтер тоже засмеялся:

– Хорош!..

– Потому и говорю, – повторил Карл, – наш император что-то да придумает…

«Что-то да придумает», – повторил про себя Тангейзер с надеждой. Да, император обладает огромными познаниями в математике, истории и астрономии, занимается медициной, ветеринарным искусством и хирургией, сам открыл несколько важных лекарств, которыми начали широко пользоваться все лекари, но сейчас важнее то, что он еще и великий дипломат.

Сейчас его важнейшая заслуга в том, что сарацинский мир никак не отреагировал на высадку с кораблей его крестоносного войска. Который день уже идут, закрываясь щитами и сжимая в руках оголенные мечи, но никто не нападает…

И в этом случае, когда безопасно, на первый план выступает то, что император пишет стихи, притом не только на латинском, но и на народном итальянском, и что вокруг императора создалась целая школа сицилийских трубадуров, которые дерзко и смело в пику строгой церкви воспевают любовь и наслаждение!

Он сам был потрясен, узнав, что некоторые занимают высшие посты в империи, например, пост канцлера принадлежит миннезингеру Петру Винейскому!

И еще, конечно, жадное внимание всего войска к нему приковано, потому что вместе со знаниями он заимствует у сарацин и привычки. Чувственные наслаждения, так гонимые церковью и обществом, он не скрывает. Любовницы у него есть в каждом городе, в Лючере завел гарем с наложницами и одалисками, и даже в поход захватил с собой целую толпу женщин, которыми, по жадным слухам, передаваемым друг другу жадным шепотом, иногда делится с друзьями.

Вальтер, полностью в курсе переживаний молодого миннезингера, поглядывал на него со снисходительной жалостью.

– Да что ты скачешь, как на иголках, – сказал он наконец с досадой. – Даже если и забудут тебя пригласить на иной пир… разве ты не рыцарь?

– Да при чем тут, – сказал Тангейзер с досадой.

– Ты прибыл, – напомнил Вальтер, – в Палестину ради воинских подвигов во славу церкви, Господа Нашего, веры Христовой и своего оружия!

– А я что, спорю?

– Это и есть наш главный жестокий и кровавый пир, – закончил Вальтер напыщенно, – ради которого мы все и прибыли! И он от нас не уйдет.

Тангейзер вздохнул, но спорить с очевидным глупо. Они прибыли освобождать Иерусалим, ибо там Гроб Господень, все так, но как же хочется, просто жаждется почаще бывать среди приближенных к императору! И не ради того, чтобы выпросить что-то, это же такое наслаждение быть не среди грубых, хоть и честных рубак, а среди умных и утонченных мыслителей…

Глава 14

Все чаще навстречу медленно продвигающемуся войску приезжали со стороны сарацин делегации. Выглядело это так, будто прибывают старинные друзья, что на самом деле так часто и было. Даже Манфред, как однажды увидел в изумлении Тангейзер, обнимался с одним толстым важным сарацином, одетым в шитый золотом халат.

Никогда еще крестоносное войско, как все понимали, не было настолько близко к гибели. Папа Урбан Четвертый, отлучивший императора от церкви, запретил местным христианам помогать ему и крестоносцам, а среди этих местных как раз несколько рыцарских орденов.

Обнаружилось и прямое предательство: однажды, когда император отправился купаться в водах Иордана, тамплиеры уведомили об этом аль-Камиля, посоветовав, как лучше захватить неосторожного монарха.

Ошиблись они лишь в одном, султан тут же переслал письмо это Фридриху и посоветовал быть осторожнее.

С большим трудом победив упорство патриарха Иерусалимского и магистров рыцарских орденов, которые ссылались на факт отлучения Фридриха от церкви, Фридрих стал издавать приказы «во имя Бога и христианства» и тем побудил присоединиться к нему колеблющихся.

Однажды поздно вечером на привале, когда Тангейзер с Карлом и Вальтером сидели у костра и жарили на нем мясо, заодно прогревая хлеб, чтоб появилась румяная корочка, на фоне звезд появилась огромная фигура Константина, он странно хихикал тонким голосом, совсем не похожим на его трубный рев, от него сильно пахло вином, а когда его подхватили под руки и усадили в круг, он продолжал хихикать и глупо улыбаться.

Карл рыкнул сердито:

– Ну давай, говори!.. Тебя напоить непросто. А если уж напился, как свинья какая, то давай выкладывай! Что стряслось?

Константин снова хихикнул и сказал блеющим голосом:

– Ни за что… ни за что не догадаетесь…

– Не догадаемся, – сказал Карл с угрозой, – так вытрясем!.. Ты сейчас и от кролика не отобьешься. Ну, что случилось?

– Не поверите, – продолжал мямлить Константин, – я сам ахнул… А чтоб я ахнул, это же… я ж не поэт какой-то там… или здесь…

Вальтер больно ткнул его кулаком в бок.

– Говори, что случилось?

Константин затрясся в беззвучном смехе.

– Ну… ага… это как бы… Веспасиан… или наш Фридрих?.. В общем, Иерусалим уже наш…

Все умолкли, Карл спросил гулко:

– Ты это… как?

– Серьезно, – ответил Константин и снова затрясся в смехе. – А мы как готовились!.. Мечи точили… В мечтах на стены лезли… Теперь ты точно на стену залезешь, ага…

Вальтер спросил с тем же недоверием, как и Карл:

– Мы знаем, что он наш по праву, но… что сарацины?

– Император поговорил с султаном о математике, – сообщил Константин, все еще пьяно хихикая, – о поэзии, о женщинах, о музыке, о женщинах, об алгебре, о женщинах… в общем, решили, что не из-за чего ссориться. Император получает от султана не только Иерусалим, но и всю Святую землю, в том числе Вифлеем, где родился Христос… и прочие, не упомню…

С большим трудом Тангейзер, хоть и ветреный поэт, каким его все считали, да и сам он признавался, что не слишком умен, зато честен, продирался к истине и пониманию, что же на самом деле случилось с их походом, где все были готовы отдать жизни за освобождение Иерусалима и были уверены, что все погибнут ввиду малочисленности своего войска.

Насчет судьбы Иерусалима император Фридрих вел переговоры с султаном аль-Камилем давно. Оба, совершенно равнодушные к вопросам веры, спорили из-за города лишь потому, что тому придается огромное значение в мире как колыбели трех мировых религий, но им самим этот город был абсолютно неинтересен, так как это не крепость, не большой торговый порт, что приносит прибыль.

На призыв императора передать ему Иерусалим аль-Камиль ответил со всем почтением: «Если я уступлю вам Иерусалим, то за это меня проклянет халиф, а кроме того, из-за религиозных волнений я вообще могу лишиться трона».

И все-таки дружба и взаимные интересы победили, Иерусалим, а также Вифлеем, Яффа, Назарет и Галилея, включая крепости Монфор и Торон, – переходят в руки императора.

Султан выговорил для мусульман лишь право посещать Храмовую гору с Собором на Скале и мечетью аль-Акса, что, понятно, император и так бы разрешил и, более того, всячески поощрял бы.

Любопытствуя, как это воспринимают люди, Тангейзер объехал лагерь и везде видел одно и то же: все пили и ликовали, орали песни, выкрикивали хвалу императору, никто не погиб, Иерусалим и прочие города теперь принадлежат крестоносцам…

…а потом началось то, что чаще всего и случается с людьми не очень умными, зато очень пьяными.

Он сам слышал, как один из именитых крестоносцев, кстати, великий германский поэт Фриданк, патетически восклицал с поднятой чашей в руке:

– Что может быть большей наградой для смертного, чем Божья Гробница и Крест Чудотворный?

Окружающие его гуляки дружно орали в ответ:

– Победа над сарацинами!

– Истребление неверных!

– Сбросить осквернителей в море!

Тангейзер со злостью и разочарованием понял, что и сам не понимает, на чьей он стороне.

Лагерь раскололся на две части: только сицилийцы и германцы поддерживают императора, а все остальные считают, что сама идея крестового похода прежде всего в пролитии крови сарацин, без горы трупов и массового истребления как бы и возвращение Иерусалима в руки христиан не столь сладко.

Манфред, заприметивший одинокого и растерянно блуждающего Тангейзера, подозвал, хлопнул по плечу.

– А как ты?

– Не знаю, – ответил Тангейзер честно. – Как рыцарь, я готовился красиво погибнуть при взятии Иерусалима…

– Почему обязательно погибнуть?

– У нас восемьсот рыцарей, – напомнил Тангейзер, – и десять тысяч пеших. У сарацин сотни тысяч первоклассных воинов. Из нас никто бы не вернулся живым… Но сейчас вроде бы и победа, и… даже не знаю. И все-таки я понимаю императора…

– Ну-ну?

– Он умен, – проговорил Тангейзер, подбирая слова, – а умные люди не любят драку ради самой драки. Император и султан – оба мудрецы, обожают науку, поэзию, искусство… Я тоже обожаю поэзию… и потому я на стороне императора.

Манфред сказал одобрительно:

– Ты делаешь верный выбор, хоть ты и молод, а кровь твоя горяча. Умные люди не дерутся без самой крайней необходимости. Когда можно избегнуть… надо избегать. А теперь иди отдыхай. Можешь больше не спать в доспехах, ха-ха!..

– А что султан? – спросил Тангейзер.

Манфред сказал мрачно:

– Нашего императора проклинают патриарх и папа римский, а аль-Камиля проклянут все имамы за предательство ислама. Такова судьба умных людей в наше время! Пока что удостаиваются почести лишь такие тупые мясники, как Ричард Львиное Сердце.

– И еще долго будут, – ответил с тоской Тангейзер. – Значит, я могу завтра отправиться в Иерусалим?

– Можешь, – ответил Манфред. – Но лучше не делай этого в одиночку. И вообще подожди.

– Чего?

– Указаний, – ответил Манфред строго.

На другой день Манфред сообщил осчастливленному Тангейзеру, что его включили в свиту императора, который намеревается въехать в Святой Город.

Он едва дождался утра, и наконец лагерь остался позади, многочисленная свита двинулась на отдохнувших за ночь конях за императором. Тангейзер ехал почти в хвосте, с почтением поглядывал в спину Германа фон Зальца, великого магистра Тевтонского ордена, срочно прибывшего с отборными рыцарями на помощь своему императору.

Тевтонский орден был создан в Иерусалиме германцами и только для германцев, первый орден в Европе, куда, в отличие от всех остальных орденов, принимают только по национальности, и потому он является исключительно цельным, нечто вроде могучего кулака в рыцарской перчатке. Большого влияния орден получить не сумел, так как сразу стал на сторону Фридриха II и вообще Гогенштауфенов в борьбе последних с папой, но для Фридриха это надежная опора, из которой он черпал силу и вдохновение.

Навстречу попался караван верблюдов, но едущий впереди проводник на крохотном ослике смотрел на вооруженных франков без всякой боязни, еще иногда с дороги пастухи торопливо сгоняли стада коз и овец, никто нигде не выказывал враждебности.

Тангейзер покрутился в седле, удивленный малочисленной свитой, наконец пришпорил коня и догнал Манфреда. Тот покосился на него, несколько недовольный нарушением порядка движения.

Тангейзер сказал быстро:

– Я только спросить…

– Давай быстрее, – ответил Манфред в нетерпении.

– А где великие магистры, – спросил Тангейзер, – тамплиеров и госпитальеров?

Манфред поморщился.

– Наш император все еще отлучен от церкви, забыл?

– И что… они так и не примут участия в коронации императора?

Манфред покачал головой:

– Нет. Но они потеряли больше, чем выгадали… Благосклонность папы здесь стоит мало, почти ничего, если честно, а наш император в ответ на отказ тамплиеров сопровождать его в Иерусалим оставил их главную крепость сарацинам…

– Но… как?

Манфред нехорошо улыбнулся.

– В их крепости сарацины устроили мечеть, так вот император предложил султану оставить ее как есть. Храмы, церкви, мечети и синагоги, по его мнению, предпочтительнее, чем крепости и арсеналы. А теперь займи свое место и не покидай, пока не прибудем на место.

Тангейзер поклонился и остановил коня, пропуская мимо себя рослых рыцарей Тевтонского ордена.

Дорога шла на подъем, но медленно, словно намеревалась карабкаться еще сотни миль, однако вскоре впереди поднялись сперва пальмы, а за ними развалины крепостных стен, старые дома из серого камня…

Манфред сам придержал коня, пока с ним не поравнялся Тангейзер, вытянул руку.

– Зришь?

– Да, – ответил Тангейзер. – Иерусалим?

– Он самый. Город, за который пролито больше всего крови…

Тангейзер напомнил:

– Мы же без крови!

Манфред хмуро усмехнулся.

– Этот город разоряли еще тогда, когда вся Европа была покрыта болотами, разоряли и потом, когда на месте болот выросли дремучие леса и когда в те леса пришли первые люди… Одни эллины и римляне столько раз брали этот город и полностью истребляли жителей, что он весь стоит на костях человеческих!..

Тангейзер кивал и старался настроиться на восприятие чего-то великого и ужасного, это ко всему еще и город, подробно описанный в Библии, которую везут с собой священники и многие из знатных рыцарей, однако ничего не получалось, как ни старался.

Навстречу из города выезжали группы всадников, сам Иерусалим настолько стар и дряхл, что непонятно, как в нем еще теплится жизнь. Среди развалин в первую очередь в глаза бросаются стройные, непривычные для привыкшего к грубости и массивности несокрушимых крепостных башен европейца, изящные минареты.

Но минареты хоть и башни, но не для войны, потому так воздушно-изящны и устремлены к небу, а еще сразу глаз цепляется за черную мечеть Омара, право на доступ в которую для мусульман было закреплено в договоре между султаном аль-Камилем и Фридрихом.

Мечеть громадна и подавляюще массивна, тоже символ ислама с его тонкими, как камышинки, минаретами и тяжестью самого здания для собраний и молитв.

Местные жители безбоязненно останавливаются и смотрят с великим любопытством. Тангейзер обратил внимание, что в самом городе на тесные улочки ухитряются втиснуть лавчонки, где продают свежие лепешки, рыбу, всевозможные плоды большими и малыми корзинами, связки чеснока и лука, торговля идет даже сейчас, когда рядом проезжают на бронированных конях страшные бронированные франки…

Или это и есть восточное отношение к жизни?

Манфред подождал его, придерживая коня, сказал жестким голосом:

– Ну как?

– Впечатлен, – ответил Тангейзер осторожно.

– Запоминай, – посоветовал Манфред. – Больше такого не повторится. Об этом будут говорить по всей Европе.

– Мы едем в Храм Господень?

– Да, – ответил Манфред. – Посмотрим, как все пройдет… гм, и пройдет ли?

Тангейзер огляделся встревоженно, пощупал рукоять меча.

– Могут напасть?

– Только не сарацины, – ответил Манфред мрачно. – Местный патриарх Геральд наложил интердикт на вступление нашего императора на иерусалимский трон, потому здесь ни одного священника, как видишь.

Тангейзер указал на английских епископов Винчестерского и Эксетерского, что идут рядом с Германом фон Зальцем.

– А они?

– У англичан давно трения с папством, – сообщил Манфред. – Но, увы, даже они отменить интердикт не могут. Посмотрим, решится ли наш император…

Но не сказал, на что нужно решиться, а тем временем на главной площади их встретил отряд сарацин, все в одеждах цвета султанской гвардии. Император, улыбаясь во весь рот, двинулся к ним, навстречу выехал на прекрасном арабском скакуне сам султан аль-Камиль.

Они обнялись на глазах у всех, сарацин и христиан, о чем-то поговорили.

В это время с расположенного поблизости минарета раздался громкий крик муэдзина, призывающий на молитву. Наступило неловкое молчание, султан тут же велел одному из своих придворных:

– Пойди и вели ему замолчать. Отныне Иерусалим принадлежит моему другу императору Фридриху, мудрейшему из франков.

Фридрих вскрикнул:

– Стоп-стоп!.. Я для того и прибыл сюда, чтобы услышать призывы к молитвам. И пусть лучше молятся все: христиане, мусульмане, иудеи, чем обнажают мечи друг против друга!

Султан покачал головой, они снова обнялись, о чем-то переговорили, после чего все видели, как султан с ним распрощался тепло, и сарацины двинулись в сторону городских ворот на противоположной стороне города.

Император оглядел сопровождающих его, на лице появилась свирепая улыбка, так напоминающая его знаменитого деда Фридриха Барбароссу, в честь которого он и был назван.

– Вперед, – велел он, – в Храм Христа Спасителя!.. И сам дьявол нас не остановит!

Даже Тангейзер вздрогнул, упоминание о дьяволе само по себе богохульство, а еще из уст императора, да при свидетелях и в таком святом городе…