Текст книги "Воспоминания и публицистика"

Черный Человек

Я работаю над пьесой, в которой хочу обсудить вопрос о творчестве.

Главный герой пьесы – писатель Занд.

Он хочет написать большую вещь о строительстве, о пролетариате, о новом человеке, о жизни молодого мира. Он мечтает быть писателем восходящего класса.

Писатель Занд говорит: чтобы стать писателем, созвучном эпохе, надо отказаться от целого ряда тем. Есть темы, быть может, и замечательные, но для нашего времени ненужные. Мало того что ненужные – они вредны, реакционны хотя бы уже потому, что пессимистичны. Они размагничивают читателя, занятого строительством. Эти темы нужно вычеркнуть из записной книжки.

Но выход ли это – вычеркнуть тему? Уйдет ли она из сознания? Ведь выброшенная из записной книжки, она останется в мозгу. Она станет поперек мозга и помешает ему творить. Загоняемая внутрь, она будет изворачиваться и выползать на бумагу.

Если писатель Занд займется новой, большой, живой, жизнерадостной, «солнечной» темой, то все равно – так или иначе – смрадным хвостом или ядовитой головой высунется сквозь новое творчество Занда эта черная тема-ящерица.

Как быть? Как уничтожить эту тему? Как убить тему-ящерицу… ведь отрубленные части у ящерицы вырастают снова! Таких тем много, целое гнездо ядовитых ящериц. Зандом, например, владеет тема убийства. Он хочет убить некоего человека. Ему снится, что он его убивает (за что и почему он хочет его убить – это вопрос особый, и об этом говорится в пьесе). Как может Занд всей силой мозга отдаться творчеству, в котором сияла бы вся новая жизнь, если мозг его отравлен мыслью о смерти, о распаде!..

И вот Занд встречается с Черным Человеком. Это некий графолог, хиромант (циник, шарлатан, отравитель).

Это человек, чья идеология является спародированной идеологией Фрейда, Шпенглера, Бергсона. Эта фигура будет сделана как шарж на европейского мыслителя времен упадка капитализма, как пародия на тех, кто пишет в наше время об обреченности прогресса и гибели человечества у подножия машин, о закате.

Борьбе Занда с Черным Человеком, борьбе идеи смерти в творчестве с идеей пересоздания мира путем творчества посвящена пьеса.

В нижеприведенной сцене изображается встреча Занда с Черным Человеком.

Мещанская комната. Шестой час вечера.

На сцене Сорокина и Занд. Сорокина – хозяйка комнаты, молодая женщина.

Сорокина. Вы посидите. Он сейчас придет.

Занд (почтительно). Спасибо.

Молчание.

Он на службе – супруг ваш?

Сорокина. Да.

Занд. А где он служит?

Сорокина. В тридцать первом почтовом отделении. Помощник заведующего экспедицией. А разве вы не по служебному делу?

Занд. Нет.

Сорокина. А откуда?

Занд. Я так… по личному делу. Вы, я вижу, беспокоитесь. Вы, пожалуйста, ничего не думайте. Я писатель.

Сорокина. Писатель?

Занд. Да. Моя фамилия Занд. Писатель Модест Занд.

Шаги в коридоре.

Сорокина. Вот это Коля идет. (Отворяет дверь.)

Входит Сорокин, муж. Ему лет тридцать пять.

Молчание.

Коля, тебя ждут.

Занд. Здравствуйте.

Муж. Здравствуйте, товарищ. В чем дело? (Снимает пальто, кладет портфель на этажерку.)

Занд. Я хочу поговорить с вами.

Муж (настороженно). Ну, что?

Занд. Вы, вероятно, обедать будете?

Сорокин. Да.

Занд. Так вы, пожалуйста, обедайте. Я подожду.

Муж. Виноват, а какое дело?

Занд. Видите ли… это очень трудно объяснить сразу. Если вы устали и не расположены разговаривать, тогда скажите, я могу прийти позже…

Муж. Виноват, подписка какая-нибудь?

Занд. Нет. Я вашей супруге уже говорил. Я писатель. Модест Занд. Вы, может быть, читали?

Муж. Нет.

Сорокина. Ты сегодня ел что-нибудь на службе? Ничего не ел? Как же так можно… Ну подумайте.

Занд. Вы в почтовом отделении служите?

Муж. Да.

Сорокина. У них там такой буфет ужасный. Он ничего не ест целый день.

Муж. Ладно.

Занд. Да, это нехорошо. Надо есть четыре раза в день. Англичане во всех обстоятельствах едят четыре раза в день. На войне, в путешествии и в чужой стране – на каком-нибудь диком острове, где только черепахи есть и фрукты…

Сорокина. Разве черепах едят?

Занд. Суп черепаховый делают.

Муж. Виноват, вы извините…

Занд. Да, да… Я сейчас вам объясню.

Муж. От редакции пришли? Насчет нашего быта?

Занд. Да, да. В этом роде. Я хочу увидеть, как живут обыкновенные люди, служащие… Я пишу пьесу… У меня герой – обыкновенный человек, городской житель… Вот он приходит со службы… Понимаете? Вот жена его встречает… как они разговаривают…

Муж. А почему ко мне?

Занд. Случайно. Я не выбирал. Я просто вошел в ворота, потом по лестнице… постучал в первую дверь.

Муж. Что ж, пожалуйста.

Сорокина. Сейчас обедать будем.

Занд. На меня внимания не обращайте.

Сорокина уходит.

Вы давно живете в этой квартире?

Муж. Недавно. Это жена здесь жила с первым мужем. Я недавно переехал.

Занд. Хорошая комната.

Муж. Ремонтировать обещали.

Занд. Вы простите, что я расспрашиваю.

Муж. Ну ладно… Все извиняетесь.

Входит жена, несет обед.

Сорокина. Может, пообедаете с нами?

Занд. Ну что вы… Я совершенно сыт. Спасибо.

Сорокина. А то пообедайте. Суп гороховый.

Занд. Благодарю вас, мне даже неловко.

Сорокина. Ну, как знаете.

Муж. А водочки?

Занд. Нет, нет, спасибо.

Муж. Возьми-ка в портфеле.

Жена вынимает из портфеля бутылку.

Муж. Как это в трамвае не раздавили. (Открывает бутылку.) Отказываетесь?

Занд. Пожалуйста, пейте.

Муж. Рюмку водки – это обязательно. Я всегда. Так и напишите.

Занд. Перед обедом?

Муж. Обязательно.

Супруги едят.

Занд. Я обедал только что в ресторане. Мы ведь богатые люди, писатели. Вы сколько получаете?

Муж. Двести двадцать.

Сорокина. А вычеты?

Муж. Ну да. Выходит, и двухсот нет. Вот так и напишите. Виноват, снабжения никакого.

Занд. Да. Мало, конечно…

Сорокина. На днях выиграли.

Занд. Как вы сказали?

Сорокина. Мы по третьему займу выиграли двести рублей.

Занд (с нежным оживлением). Да что вы, серьезно?

Сорокина. Честное слово. И стоимость билета получили. Итого двести пятьдесят.

Занд. А что сделали с деньгами?

Сорокина. Коля на книжку положил.

Занд. Хотите скопить?

Муж (жене). Да будет тебе…

Сорокина. Ах ты, голубчик! Он стесняется. У него заветная мечта есть.

Занд. Какая?

Муж. Да что ты, Надя… Вот еще!

Занд. Нет, скажите, какая мечта?

Сорокина. Велосипед купить.

Занд. Серьезно?

Муж. Купишь его. Как же. Знаете, сколько велосипед стоит в комиссионном?

Занд. Нет.

Муж. Восемьсот.

Занд. Это очень хорошо – иметь велосипед. Подумайте, какие можно предпринимать прогулки. Какая трава зеленая. У вас сердце здоровое?

Муж. Да, я здоровый!

Занд. И сон хороший?

Сорокина. Мы ведь рано встаем. В семь.

Муж. Рюмочку? Прошу вас.

Занд. Нет, нет, пейте. Спасибо. После обеда не хочется.

Молчание.

Муж. На двести рублей, знаете, приходится не слишком… Вот, правда, у нее родичи.

Сорокина. У меня брат с мамой живут в Борисове. Специалист по лесной промышленности.

Муж. Вот. Вот мы птицу получаем. Сало иногда. И так – худо совсем.

Сорокина. Киселя хочешь?

Муж. Давай киселя.

Жена уходит.

Мы ведь недавно поженились. (Пауза.) Жить вместе стали недавно. У нее муж был.

Занд. Да, да…

Молчание.

Муж. Значит, вы пишете?

Занд. Да.

Муж. Трудно быть писателем?

Занд. Трудно.

Муж. Почему?

Жена входит с киселем.

Занд. Вы знаете, был такой великий писатель Гёте?

Муж (занят киселем). Виноват, как говорите?

Занд. Гёте, великий писатель, он написал «Фауста». Есть такая опера «Фауст». Это другое, переделка – на сюжет. А это поэма, драма такая – «Фауст». Там изображается человек, который достиг величайшей мудрости. И этот самый Гёте, который создал самого умного человека, знаете, что он сказал? Он сказал, что величайшее несчастие человечества – мыслить…

Муж. Виноват – как?

Сорокина. Ты что… уже хватил?

Муж. Не перебивай.

Занд. Величайшее несчастие человечества – мыслить. То есть думать, думать. Понимаете, кто думает, тот несчастен.

Муж. А я вам скажу – думать надо.

Занд. Нет, я говорю в таком… в философском смысле.

Муж. Киселя угодно?

Занд. Нет, спасибо.

Муж. Как угодно.

Молчание.

Занд. Скажите… Я хочу вас спросить… Вы судились? Верно? За покушение… Вы хотели убить?

Муж. Виноват, – откуда вы знаете? (Локтем отталкивает фразу жены, которая еще не прозвучала.) Не перебивай.

Занд. Я узнал. Я потому пришел к вам. Я специально. Я сперва не хотел говорить, что я специально к вам шел. Может быть, вам неприятно?

Муж. Па-а-чему? Па-жалуйста.

Занд. Я коснулся такой темы… Я искал, знаете, вот именно такого человека… Я был в управлении местами заключения. Мне сказали… Назвали разных, которые отбыли наказание. Я ваш адрес узнал. Вы ничего не имеете против?

Муж. Ничего.

Занд. Я пишу пьесу. Мне нужен такой человек, как вы.

Муж. Виноват, – с фамилией?

Занд. Нет, нет… Мне только поговорить… Обыкновенный человек, советский служащий, который покушался на жизнь другого…

Сорокина. Он четыре года в тюрьме сидел.

Муж. Мне шесть лет дали.

Сорокина. Ну да… Досрочно освободили.

Муж. Шесть лет с зачетом предварительного и без лишения прав.

Занд. Да, да. Видите ли, это все так интересно. Мы сколько раз слышим… убийство… Я в судах бывал.

Сорокина. Теперь в газетах про убийства не пишут.

Занд. Совершенно верно.

Сорокина. Хотя про тебя в «Вечерке» написали.

Муж. Да, но только про суд.

Занд. Я специально в тюремное управление обратился. Как писатель.

Муж. Вас и туда пускают?

Занд. Да. И мне указали целый ряд случаев. Но мне нужно было из ревности… И чтобы служащий… Ведь вы из ревности?

Муж. Да.

Занд. Это из-за вас, Надежда… простите…

Сорокина. Михайловна… Да, из-за меня.

Занд. А он… тот… остался жив?

Муж. Такого черт не возьмет. Я ему в шею попал. Вот сюда. Позвонок не задел. Теперь здоров.

Занд. Вы мне разрешите рюмочку водки?

Муж. Виноват, – конечно!

Сорокина. Сейчас… (Достает из буфета рюмку.)

Занд. Спасибо.

Муж. Что ж вы раньше-то… И я с вами выпью.

Сорокина. Довольно тебе.

Муж. Это вас, мадам, не касается. А закусить?

Занд. Нет, я так.

Муж. Ну, будьте здоровы.

Молчание.

Занд. Вы после обеда спите? Да? Если я вас задерживаю…

Муж. Еще одну?

Занд. Нет, это я так… просто. Больше не хочу. Вы говорите, думать надо. Не надо думать. Вот вы… сильный человек…

Муж. Давайте силу рук померяем. На угол стола локоть поставьте.

Занд. Нет, я имею в виду…

Муж. Да вы ставьте, ставьте…

Занд. Ну, конечно, вы меня победите.

Меряют силу рук.

Муж. Ого… А ну-ка… раз, два – хоп! Виноват! Куда вам! Я ведь вам не сказал. У меня есть наездник знакомый. Анциферов, Федор Денисович. Вы, конечно, слыхали.

Сорокина. Вы на бегах бываете?

Занд. Да… но редко.

Сорокина. Анциферов в Харькове гастролирует.

Муж. А тебе надо знать, где Анциферов гастролирует. Так вот мы с Анциферовым силу рук мерили… И то на равных. А вы знаете: лошадь? Лопатки выворачивает. Какие руки надо иметь!

Молчание.

(Вдруг.) А он чудак – писатель. Виноват, – вы раньше не были знакомы?

Занд. С кем?

Муж. С ней. (Кивает на жену.)

Занд. Почему вы спрашиваете?

Сорокина. Приревновал.

Муж. Что-то она внимательно на вас в глаза смотрит.

Сорокина. Мне такие не нравятся.

Муж. Тебе Анциферов нравится.

Молчание.

Занд. Вы не поняли, что я хотел сказать о силе.

Муж. Мы поняли все.

Сорокина. Ты больше не пей.

Муж. Виноват, – мы поняли все.

Сорокина. Что ты понял?

Муж (очень грубо). Иди ты! (Замахивается.)

Сорокина собирает посуду.

Она своего первого до сих пор помнит.

Занд. Которого вы…

Муж. Промахнулся, жаль.

Занд. Вы как… подошли и выстрелили?

Муж. Она меня за руки хватала.

Сорокина. Я за тебя боялась. Чтоб не убил.

Муж. Его давно на том свете ждут.

Занд. Он плохой был?..

Муж. Ее спросите.

Сорокина. Он мой муж был. (Уходит.)

Занд. Я знаю. Я дело читал.

Муж. Она, может, до сих пор с ним живет.

Молчание.

Он ее, дуру, обкрутил, когда она девчонка была. Я был шафером на свадьбе. Он крашеный весь, усы крашеные, восковой цветок в петлице, высокий, весь молью съеден. И плечики поднятые.

Занд. Старик?

Муж. Ее спросите. (Пауза.) Такой старик, что держись. Из поляков. (Пауза.) Бржозовский фамилия. Характер определял по почерку. В кино сидел за столиком. Ученый человек.

Занд. Графолог?

Муж. А черт его знает. Виноват, – я лягу. Вы не против? (Ложится.) Надя! Куда она пошла? Надя!

Сорокина входит.

Сорокина. В сапогах лег. Сними сапоги. Давай помогу.

Занд. Я только хочу вам один вопрос задать. Ведь вы заранее решили убить, правда?

Сорокина. Револьвер целый месяц торговал.

Занд. И не боялись?

Молчание.

Он спит?

Сорокина. Знал, что суд будет. Шел на это. Четыре года отсидел. (Ластится к спящему.) Ух ты, мой черт проклятый. Вот проклятый. Вот проклятый. Спит.

Занд. А я бы боялся.

Сорокина. Чего? Убить?

Занд. Да.

Сорокина. Чего же боялся бы?

Занд. Нет, не совести… Нет. Раз нет христианства, нет и совести… Я бы мозга боялся, собственного мозга. Вот, говорят, привидения… Это мозг распадается, это гниет мысль. Значит, наказание уже в самом мозгу сидит.

Сорокина. А вы что, убивать хотите?

Занд. Нет, это я пьесу пишу. И в пьесе хочу изобразить убийство из ревности.

Сорокина. Вроде как у нас.

Занд. Да. Понимаете: я о силе думал.

Сорокина. О чем?

Занд. О силе. Говорят, сильны необыкновенные люди, избранные. Пророки, полководцы, гении… нет, нет… Это не так. Это одержимые. Это не сила – это мания, беспокойство… Наоборот, это от слабости, от страха смерти. А сила в другом. Сильны обыкновенные люди. Вот он… смотрите: чтобы жить с вами, он решил убить другого… Вы читали «Преступление и наказание»?

Сорокина. Нет.

Занд. Я, кажется, слишком громко говорил?

Сорокина. Вы не бойтесь. Он спит – когда водки выпил – хоть из пушки пали.

Входит, незамеченный Зандом, Бржозовский. Черный, крашеный. Пальто, шляпа. Наружность его определяется высоким крахмальным воротником, в разрезе которого висят сталактиты шеи.

Занд. В этом романе один студент решил старуху убить, чтобы проверить силу. Убил… а потом совесть. А теперь ведь нет совести. Революция убивала тысячи… Это что – классовое оправдание?

Бржозовский. Классовое оправдание – это так же туманно, как совесть.

Занд (оборачивается удивленно). Кто это?

Бржозовский (прикладывая палец к губам, делает страшные глаза, имея в виду спящего). Тсс…

Сорокина. Уходи, уходи, слышишь!..

Бржозовский. А что случилось?

Сорокина. Уходи, я тебе говорю. Он сегодня против тебя настроен.

Бржозовский. Пьян?

Сорокина. Немножко.

Бржозовский. Ничего.

Сорокина (представляет Занду вошедшего). Вот он… этот самый первый супруг мой. Это писатель. Познакомьтесь.

Занд. Занд.

Бржозовский. Модест Занд?

Занд. Да.

Бржозовский. Писатель Занд – здесь? В доме, где нет ни одной книжки? Впрочем, одна есть. Сберегательная.

Сорокина. А ты его знаешь?

Бржозовский. Писателя Занда знают многие. Ты знаешь только наездников. (Кланяется.) Бржозовский, Болеслав Иванович. Графолог.

Спящий (ворочается, бормочет). Э… э… э… Что… со…

Сорокина. Спи, спи… Ну, что? Спи…

Занд. Я вас видел… Вы почерки определяете… В кино. У вас столик.

Бржозовский. Совершенно верно. Кино «Гарибальди». На Сретенке.

Сорокина. Он по рублю берет.

Бржозовский. К сожалению, в моей коллекции почерков нет вашего. Было бы интересно…

Занд. Как-нибудь… Обязательно… (Пауза.) Надежда Михайловна, вы передайте своему мужу привет и благодарность. Я ухожу. До свидания. (Прощается.)

Бржозовский (задерживая руку Занда). Я поклонник ваш.

Занд. Да? Спасибо!

Бржозовский. Графология… хиромантия – к этому относятся с недоверием. Не правда ли? Ведь и вы, наверное…

Занд. Нет. Почему? Это наука? Точная наука?

Бржозовский. О нет. Это искусство. Вы разрешите взглянуть на линии вашей руки? Искусство, замечательное тем, что оно доказывает, что форма есть главное… Только форма… Линии… (Рассматривает ладонь Занда.) О… очень интересно… Чрезвычайно интересный случай… Вы знаете… мне кажется, что у вас рука убийцы и гения…

Послесловие

Я пытаюсь создать диалектическую драму. Я вижу расставленные силы и сталкиваю их, чтобы получилась драма. Мир должен быть перестроен на основах социализма. Высший ум, высшая интеллигентность – в понимании того, что пролетариат единственная творческая сила и что она перестроит мир. Как драматург, я хочу с наибольшей впечатляемостью доказывать это положение. Но драма есть спор, турнир. В данном отрывке я оглашаю только кусок спора. Я убежден, что из-под моего пера не может выйти реакционного произведения, потому что диалектика моя – за тех, кто перестраивает мир.

О будущей пьесе

Пьеса, как спор, должна возникать сразу и с нарастающим темпераментом. Ее нужно долго обдумывать, вынашивать и написать в несколько дней. И больше к ней не возвращаться.

Я не пишу сейчас большой вещи. Я занимаюсь драматическими упражнениями, экзерсисами. Возможно, впоследствии они явятся эскизами к пьесе, о которой я сейчас не имею сколько-нибудь ясного представления.

В последней моей пьесе я не достиг тех результатов, о которых мечтал. Одной сценой я доволен, остальные меня не удовлетворяют.

Вернусь ли я к работе над этой пьесой? Или все написанное, удачное и неудачное, останется недоработанным, брошенным и погибнет?

К работе не вернусь, но все удачное вынырнет в последующей работе. Я не умею переделывать и склеивать отдельные куски. Предпочитаю написать новую пьесу.

Работа с Мейерхольдом научила меня мыслить до известной степени «по-режиссерски». Сочиняя сцену, я соединяю в себе драматурга с режиссером. Это, так сказать, по мере возможности. Я ставлю задачу написать сцену так, чтобы самый «отсталый» режиссер, где-нибудь в провинции, мог бы поставить эту сцену со вкусом, остро.

Что я напишу к XV годовщине Октября

Я страстно мечтаю о силе.

Когда думаешь о том, что ты – писатель и живешь в эпоху, когда восходит новый класс, и когда начинаешь проверять себя, осматриваться, взвешивать то, что сделал, то становится ясным, что твоя деятельность, которая в иные минуты кажется тебе такой значительной, на самом деле чрезвычайно ничтожна в сравнении с тем, как величественно то, что образует историю этих лет и дней.

Я увидел в окне книжного магазина гравюру, которая привела меня в трепет.

Она изображает давку. Это давка у дверей театра.

Воздетые руки, перекошенные шляпы, мальчики, бегущие по первому плану.

А над толпой…

А над толпой возвышается человек в кружевах – худой, захлестнутый плащом некто, – и толпа тянется к нему со всех сторон. Где-то мелькают кучера с бичами, фонари, запятки.

Это восходящий класс приветствует своего поэта. Это Шиллер. Народ приветствует его после первого представления «Коварства и любви». Мать высоко подняла дитя и показывает ему поэта. Он писал «Коварство и любовь». Он создал мещанскую драму. Он поэт восходящего класса.

Ведь я тоже писатель. Как же могу не мечтать о своем «Коварстве и любви» – о новой драме, которая потрясла бы пролетариат так же, как некогда драма Шиллера потрясла бюргеров? Как же я могу не мечтать о силе? Страстно, до воя, до слез не жаждать силы, которая должна быть в писателе, когда восходит новый класс? С такими мыслями я приступаю к работам 1932 года.

О маленьких пьесах

В последнее время много говорят о маленьком рассказе и маленькой пьесе.

Мне хочется сказать об особого рода маленьких пьесах – в нескольких актах, как если бы автор задумал писать для кукольного театра.

У Льва Толстого есть пьеса «Петр Мытарь». Эта пьеса – в пяти действиях. Занимает она всего восемь страниц. Есть действия в несколько строк. Пьеса эта замечательна в смысле развития действия. В ней рассказывается о судьбе мытаря, который, переменив гнев на милость, подал нищему хлеб. Затем он заболел, этот мытарь, и должен был умереть и видел в бреду, как взвешивались на весах его добрые и злые дела. И хлеб, кинутый нищему, – одно это доброе маленькое дельце перетянуло всю тяжесть его грехов. Мытарь выздоровел и, потрясенный, отказался от сокровищ и продал себя в рабство.

Словом, обычная толстовская тема. Смешно говорить, что это написано превосходно, потому что не превосходных вещей у Толстого нет. Но в этой вещи есть какая-то поразительная, именно драматургическая магия.

Странным кажется, но тут, в построении пьесы, есть у Толстого некоторое сходство с Метерлинком.

Если есть удивительно написанные иконы, то эта вещь – как бы движущаяся икона.

Тут столько хитрости и изысков мастерства проявляет Толстой, что начинаешь испытывать по отношению к нему особый восторг. Хитрый! Он так порицал выдуманность, он столько говорил о правде и безыскусственности, а сам?.. А сам-то как понимал, как знал то, что называется приемом, игрой и т. п.!

Тут сразу говоришь себе: он тоже был профессионал. Обычно видишь облако, когда думаешь о Толстом, – облако. Этот образ расплывается, напрашиваются слова: пророк, учитель, судья – все, что угодно. Видишь дорогу, по которой идет странник, и так далее. А прочтя такую пьесу, как «Петр Мытарь», несмотря на ее сугубо возвышенное, именно в этом странническом смысле, содержание, сразу успокаиваешься и говоришь себе: это не из облака исходило, это не борода, не клюка, не босые ноги, – это хитрый мастер писал, человек, мастер-профессионал, прекрасно понимавший, что такое действие, сцена, эффект.

Мне кажется, что у нас возможен такой театр маленьких многоактных пьес.

У Энгельса есть такое положение: «Прежде чем первый кремень при помощи человеческой руки был превращен в нож, должен был, вероятно, пройти такой длинный период времени, что в сравнении с ним известный нам исторический период является незначительным. Но решающий шаг был сделан, рука стала свободной и могла теперь усваивать себе все новые и новые сноровки…»

«Рука, таким образом, является не только органом труда, она также и продукт его…»

Разве это не тема для маленькой пьесы? Дается тезис: «Рука – не только орган труда, она также его продукт». В этом тезисе скрыто зерно необычайной выразительности, именно в смысле искусства. Вскрывший это зерно может дать драматургию со всей ее живостью, игрой ситуаций, эффектов и т. д.

Там же Энгельс говорит: «Только благодаря труду, благодаря приспособлению к все новым операциям, благодаря передаче по наследству достигнутого таким путем особого развития мускулов связок и, за более долгие промежутки времени, также и костей, и благодаря все новому применению этих переданных по наследству усовершенствований к новым, все более сложным операциям, – только благодаря всему этому человеческая рука достигла той высокой степени совершенства, на которой она смогла, как бы силой волшебства, вызвать к жизни картины Рафаэля, статуи Торвальдсена, музыку Паганини».

Нас, находящихся на пороге бесклассового общества, начнут вскоре горячо волновать такие вопросы, как, например, вопрос о труде умственном и труде физическом. Энгельс дает разработку этого вопроса. Разве нельзя драматизировать это блестящее положение? Тут и персонаж подсказан: скрипач! Скрипач, который кичится своими волшебными руками!

Это тема о равенстве – положение, чрезвычайно возвеличивающее понятие «человек» и понятие «труд».

Мне представляется серия таких маленьких пьес, содержание которых является инсценировкой ряда положений марксистского миропонимания. Они могут составить особый театр. Здесь искусство придет на помощь политграмоте. Театр – словарь для рабфаковца.

Толстой проповедовал христианскую мораль. Где-то во впечатлении, произведенном на Толстого «Отверженными» Гюго, таится начало этого толстовского вдохновения. Образ Жана Вальжана, каторжника, который стал праведником, управлял воображением Толстого. На смертном одре Жан Вальжан сказал: «Не страшно умирать, страшно не жить». Не жить, объяснял Толстой, значит жить, не делая добра.

Всю силу таланта Толстой бросил на эту проповедь. В «Петре Мытаре» он проповедует ее изощреннейшим образом.

Мы живем в мире, где нет частной собственности. Эти понятия – добро, зло, прощение, награда – торжественные, гудящие, как орган, понятия, – они составляли душу. О душе говорилось: храм, храм души. Этот храм стоял на частной собственности.

Старый мир дышал частной собственностью. Этот воздух уничтожен. Эти легкие вынуты. Новый воздух! Новые легкие!

Мы живем впервые.

Бальзак в том мире говорил: печальна, как мать. Печаль матери! Любовь сына! Об этом мы будем говорить впервые. Мы будем спрашивать: что такое печаль?

Толстой говорил, что жизнь без добрых дел есть смерть. Мы будем спрашивать: что такое добро?

Создается новая – коммунистическая мораль. Мы должны разрабатывать вопросы новой морали в драматургии.

В переходную нашу эпоху искусство, кроме всех остальных качеств, должно еще быть также и дидактическим. Не надо бояться этого слова. Дидактическое может быть подано увлекательнейшим образом.

Какую увлекательную форму дает Энгельс в «Анти-Дюринге»! Большое содержание облекается всегда в большую форму. Форма есть граница содержания. Кто-то сказал, что значительная мысль всегда приобретает форму стиха. У Энгельса есть такая фраза: «…всю протекшую историю можно рассматривать как историю периода времени от практического открытия превращения механического движения в теплоту до открытия превращения теплоты в механическое движение».

Ведь это новое открытие мира! В какой увлекательной форме высказан этот тезис! Разве когда читаешь эту фразу, разве переживаешь меньшее эстетическое волнение, чем, например, тогда, когда воображаешь корабли Колумба, открывающего Новый Свет, – корабли, пучину, кресты на парусах, пение хорала, летающих рыб и матроса на реях, обезумевшего от крика: земля! земля!